НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

Андрей Арьев

Стихи и проза

К двадцати годам он был полон «творческих снов». В пестрой группе начинающих — ​сплошь талантливых молодых ленинградских сочинителей конца пятидесятых — ​казался литературным гуру. И вел себя так — ​по праву. Прошло известное время, прежде чем эта роль ему, к счастью, приелась. Думаю, что «посередине земного пути»: родился Сергей Евгеньевич 8 августа 1935 года, скончался 15 сентября 2005-го. Житель сугубо петербургский — ​от первого до последнего дня.

Увидел я его впервые в одной из реанимированных в ту пору на Невском пивных. Называлась она среди быстро возникших завсегдатаев — ​«Под Думой». Туда он являлся непременно с отличными импортными удочками. Отчасти напоказ. Не миновал «Восточного» и «Крыши» в «Европейской».

Уже тогда, в литературном отрочестве конца 1950-х, попыхивал трубкой, писал, «как Хемингуэй», и — ​в заботах о «подтексте» — ​навсегда остался стилистом. Из первых в поколении оценил Л. Добычина и проповедовал Андрея Платонова. Но в изголовье все же — ​Зощенко. Из двух публикуемых здесь впервые рассказов это ясно.

Фокус в том, что «литература» у Сергея Вольфа трансформировалась в пожизненное увлечение, которое он всячески старался игнорировать — ​став «стариком», от «моря» не отказался.

Стремление к уединению на лоне природы не мешало ему в городе анекдоты и различные потешные истории рассказывать лучше всех. В словесности он вообще был большой искусник, не случайно слыл любимцем Юрия Олеши. Одарен был и музыкальным слухом. Видимо, унаследовал от отца, одного из ведущих виолончелистов страны. Сын оказался из числа «современной молодежи» и на всю жизнь предпочел джаз: «Ай лайк джэззззз! Да и какой русский не любит…» Непринужденно и без приглашения мог забраться на сцену во время выступления знаменитого барабанщика Владимира Тарасова — ​подыграть ему на губной гармошке…

Он был в большей степени знаменитым человеком, чем литературной знаменитостью. Никто не скажет, чтó ему было дороже и ближе — ​словесность, джаз, живопись, кино, рыбная ловля?.. Жил «как Бог повелел и друзья не велят». Прислушивался лишь к самому себе, к своей свободной душе — ​в руках Бога. Нет, послушником определенной конфессии он себя не числил. Полагал достаточным того, что — ​крещен. Если и ведал богов, то тех, под чьей опекой состояли кузнечики, стрекозы и прочие мелкие существа. От их имени защищал приглянувшуюся ему «золотую гусеницу». Стихотворение «Мне на плечо сегодня села стрекоза…» читал на всех своих немногочисленных выступлениях. Но в разговоры о «божественном» вступать не любил.

Проще и яснее привести его собственные слова: «Существуют минимум две точки зрения на то, что же дороже — ​жизнь или литература. Если я и ошибаюсь, не зная своего чертова подсознания, за которое потому я не отвечаю, я считаю, что жизнь дороже. По крайней мере — ​чужая». Суждение более или менее общедоступное. Но вот последняя фраза полностью оживлена его личным переживанием.

Литературная судьба его сложилась удачно. Даже как-то слишком. Не выпустив ни одной «взрослой» книги, был принят в Союз писателей, что ограждало в те, шестидесятые, годы от на поток поставленных обвинений в «тунеядстве». Да и печатался он по разряду «детская литература» часто.

При всей изысканно точной манере — ​или благодаря ей — ​читали его прозу с бóльшим удовольствием не сами дети, а их родители. За ее милым взрослому сердцу житейским абсурдом проглядывает реальный абсурд человеческого существования. Он довлеет себе в его потаенной прозе. Потаенной, потому что вовремя не напечатанной, да и сегодня еще толком не собранной. Если детских книг он издал более двух десятков, то взрослую — ​одну, «Двое в плавнях», 1971 год, 92 странички…

А что стихи? Лишь «под занавес» стараниями друзей вышли две изящные книжечки: «Маленькие боги» в 1993-м и «Розовощекий павлин» в 2001-м — ​с предисловием Андрея Битова. Печатались его стихи помимо «Звезды» преимущественно в альманахе «Камера хранения» и на сайте «Новая Камера хранения».

Конечно, никто о Сергее Вольфе, поэте, при его жизни не забывал. Большим успехом пользовалось, что повеселее. Такое, к примеру: «Пускай сухое красное вино / Иным жлобам покажется кислятиной. / Все это вздор! Как сказочно оно…» и т. д. Печаталось — ​в разделе юмора. Правда, и тут с «толерантной» правкой: «иных жлобов» меняли на безличное «кое-кому». Мини-шедевры запоминались и разлетались — ​«всё равно какого там автора»: «Моя жена печет блины различной формы и длины»…

Труднее доходили — ​да и воспринимались — ​его «серьезные» вещи, полные томящихся персонажей и неведомых зверюшек. В них-то и таился незаурядный, адекватный природе дарования заряд. Ярче всего он проявился в его поздней лирике. Благодаря навязчивому своему стремлению к точности, непрерывно шлифуя ее в написании детских вещей, он и как поэт не оставлял идеи всё объяснить. То есть то, что лирике как таковой абсолютно чуждо. Кроме его собственной. «Объяснения» Вольфа настолько ассоциативны и разнообразны, что сами по себе являются художественным текстом. В алогизме его стихов спрятана изначальная логика, остраненная нетривиальными параллелями и радужным спектром чувствительности. Ироничность его стихов прямо связана с жалостью поэта к самому себе. Это не сразу открывается. Потому что, как однажды выразился сам автор, «Моя застенчивость мне дороже». «Застенчивость», которую мало кто в нем мог заподозрить.

Психологически тонкая, потому что точная, его проза особенно обогатила его поздние стихи. Процитируем несколько строчек, окольцовывающих его художественную эволюцию:

Душа моя, комарик мой полночный,

Барометр застылый и непрочный,

Взлети под фонари, под облака,

Дремотный локон встретится едва ли,

Зато увидишь сверху, как в подвале

Скрипит перо седого двойника…

В поэзии Сергей Вольф в большей степени явил себя творцом, подвластным прежде всего закону души, а не литературы. Выявил то, что остается себе в утешение под конец жизни, — ​свободное волеизъявление в несвободных обстоятельствах.

Характерна одна из первых его фантазий — ​«Колыбельная птичьей земли». 1956 год, автору двадцать лет. Главный персонаж, король Буфлей, как и положено Его Величеству, ничем не занят, кроме как бесконечным сочинением менуэта. Но ничего не получается. На помощь призывают настоящего героя, джазового музыканта Костю. И вот апофеоз: во время премьеры в исполнение королевского опуса вплетается несравненная труба с мелодией «Lullaby of Birdland». Исход печален: пораженная, как и весь зал, исполнением «королевской» пьесы, Костина возлюбленная уходит к Буфлею. А тот, дабы закрепить навсегда свой триумф, приказывает лишить жизни Костю, а заодно с ним ее отца, талантливого музыканта. О «чертовом подсознании» (скорее бессознательном), касающемся сюжетного поворота с возлюбленной, умолчим — ​по примеру автора. Оно «посильнее, чем „Фауст“ Гете». А потому — ​вне критики.

Музыкальный слух Сергея Вольфа несомненен. Начинать со стихов ему, в отличие от большинства беллетристов, надобности не было. Писать их он стал после прозы, когда выявилась собственная, отличная от окружения, личная гармония. Впрочем, и в его стихах чувствуется сарказм прозаика, «наблюдающего жизнь», но в них этот сарказм становится самоиронией. Это не «серебряный век». Но органически принятое и пережитое «обэриутство».

Из современников Сергей Вольф многое открыл архисамостоятельному Андрею Битову и сам как стихотворец перенял у Владимира Уфлянда привычку к роскошной рифмовке, делающей забавными любые прописи. Его поздние почитатели немногочисленны. Но надежны — ​круг Олега Юрьева.

Желанный гость всяческих компаний, Вольф явно чурался любых объединений. Особенно литературных. Он знал, что слова часто лгут, но поэтическая строка — ​никогда. Был изысканным поэтом, всю жизнь писавшим прозу для детей.

Не могу удержаться, чтобы не поведать мини-историю, кое-что в его стиле жизни приоткрывающую.

Было это еще в прошлом веке, на Валааме. На закате полезли с ним по лесам на реконструировавшийся собор. Были мы не то чтобы трезвы, но совершенно точно не пьяны. Вид с высоты на Ладогу открылся чудесный, но быстро поблек. Надо было спускаться. «Спать я останусь здесь», — ​заявил Сережа. «Свалишься же во сне!» — ​«А я прикручусь веревкой», откуда-то тут же взявшейся. И действительно — ​привязал веревку к основанию креста на куполе, вторым концом закрепив ее за ремень джинсов. И улегся прямо на доски настила. Я махнул рукой и спустился предупредить приятельницу, с которой Сережа приехал, об этой причуде. «Ну и пусть спит», — ​последовал хладнокровный ответ. Не знаю, где Сережа провел ночь, но на следующее утро, я встретил его в коридоре монастырской гостиницы, выходящим из соседнего номера, застегивая ремень.

Подверженный депрессиям, вот кто все же мог бы у нас озаглавить свое жизнеописание «Праздник, который всегда с собой». Точнее — ​«A Moveable Feast».