ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ОЛЕСЯ НИКОЛАЕВА

 

ТЕОДИЦЕЯ

* * *

П. Л.

Помню эту блаженную пору, поющий словарь,

и, закутанный в облако, словно какой небожитель,

сам себе ты пророк, и священнослужитель, и царь,

и свой собственный узник, истец, совопросник, мучитель.

 

На глаза легкомысленно челка спадает со лба,

и, покуда звучит свысока самовластная лира,

где-то около сердца на скрипке играет Судьба,

увлекая в прекрасность и праздничность страшного мира.

 

А кто скиснул и сдулся в потемках, как шар надувной,

ныл, скулил — и не жар от него, и не холод  —

и обиды копил, и таскал, как рюкзак, за спиной,

тот и не был ни царственно юн, ни божественно молод.

 

 

 

* * *

Бродит памяти жница,

смотрит, как век мой сжат.

Только сердце двоится,

оглядываясь назад:

хочет там уместиться,

а ноги-то здесь висят,

раз опоздала родиться

лет на сто пятьдесят.

 

Поезд ушел с вокзала.

Шапок разбор. Разброд.

Темные после бала

окна, завален вход.

Лишь старомодный ало

бьет по глазам восход.

Всюду я опоздала,

вспять летя наперед.

 

Вот увяла и роза,

вот и смолк соловей.

Вот и усохла проза:

фабуле тесно в ней.

Вот и рифма с обоза

сброшена в реку дней.

 

…Плачь же, как лакримоза,

в царстве бродя теней!

 

 

 

ТЕОДИЦЕЯ

Это кто этот мир, этот сад

преподносит как черный квадрат —

дырку в грубой бездушной рогоже,

уверяя: никто не воскрес!

Нет ни глаз, ни ушей у небес.

Ничего у них нет. Ничесоже!

 

А раз так — как не рвать, не топтать,

не плевать, не хулить, не роптать,

призывая мокриц и драконов,

повторяя: никто не воскрес…

Славно здесь погулял мелкий бес,

семя в землю излил Передонов.

 

Оттого ли у отроковиц

и у отроков — между ресниц

вдруг такое мелькает…

В народе

«Свят, свят, свят», лоб крестя, говорят

на мертвящий, мертвеющий взгляд

василиска в российском изводе.

 

— Расколдуй меня, — просит страна.

Просят Солнце, Земля и Луна.

— Призови чудотворные силы.

Отдери этот черный квадрат,

за которым — сияющий град

и живые встают из могилы.

 

…Из глубин вековых — в свете дня

собирается вместе родня,

просит дать современный толковник.

И ведет вороного коня

прадед мой.

Он моложе меня.

Он — красавец, он — царский полковник.

 

Ветка с веткой на крепком стволе.

Древо высится. А на столе

вина царские, хлеб, разносолы...

Древний князь, выясняющий связь

меж потоками, благословясь,

жизни вечной толкует глаголы.

 

…Если верить не хочешь — не верь,

закрывай свою черную дверь,

наколи себе метку на шее.

С Недотыкомкой в сердце — хана.

Но захочет Господь — и она

станет доводом теодицеи.

 

 

 

* * *

Лес моей жизни скукожился, поредел.

Много деревьев упало, кусты иссохли.

Зренью туман на опушке кладет предел.

Птицы почти умолкли, кроты издохли.

 

Здесь погуляла Смерть — жучок-короед.

Все завалил мертвый сухой валежник.

И ростки молодые, вылезшие на свет,

яростно затоптал борщевик-мятежник.

 

Так повторяй мне, высокий наморщив лоб,

как естества земного зыбки законы:

«Здесь погибает все падшее в землю, чтоб

на небесах прорасти и раскинуть кроны».

 

Мертвые как живые. Видят, как я живу.

Если земля задыхается, небо дышит.

И, если в сердце кричать и кричать «ау»,

слушающий — услышит.

 

 

 

ЗАПАД И ВОСТОК

Чай, не в тартарары летим, но провалам всем — поперек.

Наше солнце, как пилигрим, возвращается на Восток.

Ночью канет на Запад — впрок принесет оттуда к утру

романтизма алый цветок, расцветающий на ветру.

Образ рыцарства, трепет крыл, от которых внутри сквозит,

ну и то, чему научил младших братьев иезуит:

 

«Ты подумал — не говори, а сказал — не пиши, остынь,

простодушен, как рыбари или странник среди пустынь.

Ну а если уж написал — не подписывай, будь незрим,

чтоб не смел никакой вассал зацепить тебя, аноним.

А когда подписал — чего ж удивляться, ответ держа,

отвечая на острый нож, ухватившись за сталь ножа.

За кровавое острие не предъявишь счет небесам,

потому как за все свое пусть заплатит ответчик сам».

 

…И, прозрев грядущую брань, предки с Запада на Восток

утащили в Тмутаракань и в Московию этот слог.

Сам ответит пусть словоблуд, лицемер, лжесвидетель, тать:

там — поддельная подпись, тут — вовсе буквы не разобрать.

А под утро солнце опять нам приносит с Запада весть:

ни главы преклонить, ни встать — всюду там и лихва и лесть.

 

Бродит с бубном гремящий смех, ложь, как ржа, разъела Престол,

и богиня Смерти при всех положила ноги на стол.

И остался лишь дом пустой: нет известий от новостей.

Мелет черный во тьме густой, весь в крови, язык без костей.

Все подписано, сшито там, где проваливается земля.

И под ветром бьют по устам неоплатные векселя.

 

 

 

ОДНОМУ СТИХОТВОРЦУ

И.

И худ, и мал, и стар, и жалок,

но грудь выпячивает он

пред стаею горластых галок

и жизнью траченных ворон.

 

Их карканье, их пестрых гомон

он принимает за фурор,

но видится грибом и гномом

Звезде, мышам наперекор.

 

Грозит он молнией и громом

всем несогласным, всем иным:

подкатывает к горлу комом

гнев, из гортани валит дым…

 

Огнеопасной силой полнясь

и ненавистью к бытию,

зачем он тщится всех за пояс

заткнуть, потешив спесь свою?

 

И, сердце взяв себе пустое,

зачем он тьмы туда нанес,

одной ногой в могиле стоя

и пепла не стряхнув с волос?

 

 

 

ЖИВАЯ

1

В День сотворенная Первый — темная, нежилая,

так Земля холодна, словно и неживая.

Но освященная Звездами в День Четвертый,

может, она тогда только казалась мертвой?

Всяк человек под нее выкроен, пригнан, скроен.

Ведь когда приникал к ней усталый воин,

или подвижник в смуте вставал на колени,

или девица ползла к кладбищенской тени:

кто обрюхатил — тому и стала постыла;

всех их земля материнской силой целила.

 

…Я замечала: когда вьюга метет, ярится,

дышит земля взахлеб, постанывает, слезится.

Или наоборот: красуется новым покроем,

чтоб на любовь ответить признаньем родства, покоем.

Или беззвучно поет, если солнцем одета:

только дрожание воздуха и колебание света.

 

Ежели первая сотворенная, впрямь — живая,

значит, Творца она знает, Его призывая,

и от Него получает энергии, ритмы и токи,

и стихотворные метры, пульсации, рифмы, строки.

В собственной бессловесности разуверясь,

голос находит и речь в чьем-то горле и через

смертное тело вещает… Оно-то ни сном и ни духом

знать и не знает, откуда полнится слухом.

Проговориться страшится, темнит, морочит, скрывая

то, что Земля сквозь него уверяет:

— И я — живая!

 

 

2

Я, говорит Земля, живее всех вас, людей.

Чую ваше дыхание, настроенье, каждый флюид,

ваши разбойничьи замыслы и сгущенье идей

и дурные энергии отправляю в Аид.

Там зачинаются землетрясения, вспыхивает огонь,

лава вскипает, жаром дышит вулкан,

мечется пламя под ветром, как рыжий конь,

растрепанный горизонт встает на дыбы, багрян.

 

Вы меня раните, травите, от источников вод

смрад поднимается, дохнут кроты в норе,

в суицидальном ужасе бьется, ревмя ревет

безголосая рыба, рак свистит на горе.

Время сжимается кольцами, словно сытый удав.

Ткань бытия истончается, а вы с унылым лицом,

не понимая знамений, знаков не разгадав,

горло мне заливаете жарким жидким свинцом.

 

Я говорю с вами оползнем, ураганом ору,

я воплю наводнением, бью наотмашь, в упор.

Иль как на Валтасаровом нечестивом пиру

смерчем тугим по воздуху пишу вам ваш приговор.

Даже бешеный лис нору свою хранит,

даже дятел гнездо не простучит до дыр,

вам же Матерь-Земля — просто мертвый магнит,

и ваши сердца, как наледь, в которой вморожен мир.

 

…Так говорит Земля, и, к ней с любовью припав,

слышу ее дыханье сквозь хрип и муть:

она провожает мертвых у перистых переправ

и к жизни зовет неживших к себе на грудь.