ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Роман Ненашев. Человек в квадрате.

СПб.: АураИнфо, 2022

Пожалуй, ничего нового не сообщает в своей первой книжке поэт Роман Ненашев ни городу, ни миру. Тема экзистенциального одиночества? Тема безумия? А у кого этих тем не было? Конфликт между мечтой и реальностью? Это старо как мир. Мысли о неизбежности смерти? Неверие в бессмертие души? Все это мы уже тысячу раз читали, и заново городить лирический огород, казалось бы, незачем.

А все-таки открываешь эту маленькую книжку и читаешь, как будто ничего подобного прежде не читал — читаешь, задумываешься, споришь, мимоходом завидуя авторской виртуозности, то и дело возвращаясь к понравившимся строчкам. Например, к этим: «Спал город, дома опрокинув в чернила, / Дремали леса. / Урча, с подоконника кошка дразнила / Созвездие Пса».

С первых же страниц обращает на себя внимание артистизм, с которым автор обращается с языком. И артистизм этот не пустой, это не заурядная презентация версификационных возможностей, нередко встречающаяся у иных стихотворцев. Роман Ненашев, как любой нормальный русский поэт, «ушиблен» проклятыми вопросами, внимателен к человеку и его боли. В свою очередь, читателю не может не быть интересен человек, стоящий за этими стихами, вернее явленный в этих текстах лирический двой­ник (о близости автора и лирического героя косвенно свидетельствует портрет поэта, помещенный в квадрат обложки, — таким образом, автор и есть тот самый «человек в квадрате»). Подобный интерес возникает лишь тогда, когда поэт — настоящий, а в случае Романа Ненашева никаких сомнений в этом нет. Не потому, что в его послужном списке — публикации, премии, интервью, положительные отзывы мэтров. Это видно по самим стихам, по первым их строчкам, например этим: «Этой ночью, пожалуй, смиряешься с мыслью о том, / что Господь — это снег — бесконечное ровное поле…»

Неблагодарное дело сравнивать стихи и прозу, но Ненашев в своих опытах продолжает гоголевские традиции. Поэтический мир «Человека в квадрате» населен не просто маленькими людьми, но людьми мизерабельными. Примечательно, что они наделены фамилиями, но это лишь подчеркивает их обез­личенность. Человек в квадрате — это не сверхчеловек, помноженный сам на себя, а некто, заключенный в роковой квадрат — в квадрат окна, в квадрат петербургского двора, в квадратуру одиночной камеры или палаты сумасшедшего дома, которыми в конечном итоге оборачивается мир. И как у Гоголя, граница между действительностью и вымыслом стерта — фантазии или галлюцинации героев столь же реальны, как неизменно настигающая их смерть. Например, в стихотворении «Семенов», где с пугающей выразительностью описано обволакивающее человека безумие, в конечном итоге толкающее его на самоубийство.

Литературная генеалогия Ненашева сложна. Кроме Гоголя и Гофмана на ум приходит Саша Черный, Олег Григорьев. Безусловно, повлияли на него и обэриуты. Например, помещенное в книге стихотворение о цирке явно отсылает нас к «Столбцам» Николая Заболоцкого. Кое-где слышится голос Бориса Рыжего («Эти психи воды не боятся…»). Чувствуется и влияние современников, например Владимира Бауэра (которому, кстати, посвящены целых два стихотворения книги). Аллюзивный инструментарий Ненашева широк, поэт берет все, что попадается под руку, и превращает в свое, ненашевское. При этом балансируя на грани прямой пародии — тут и блоковское «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…» («Ночь, понедельник, все хреново…»), и даже перепев старой советской песни «Если завтра вой­на».

При всем обилии в его стихах юмора и всяческих передергиваний Ненашев — поэт трагический. Тексты его часто притворяются легкими, полными безответственного стёба безделками. Однако бесконечное ёрничанье — не только самозащита, но и инструмент обнажения страшной изнанки жизни. Переживая ощущение богооставленности, безответности небес, лирический двой­ник Ненашева констатирует это без лишних эмоций, с холодком житейского цинизма, и от этого-то внешнего спокойствия становится не по себе: «И Господь наклоняется сам к человеку вплотную. / И не видит его. И не любит его потому».

В поэтической вселенной Ненашева Бог, возможно, есть. И в то же время в земном, человеческом измерении, где живут его герои, Он отсутствует. Бог человека не жалует не потому, что человек безнадежно грешен, а потому, что Бог его в упор не видит. Человек и Господь сосуществуют в параллельных мирах, и коммуникация, а тем более любовь, тут невозможны в принципе. Не спасает в этой ситуации и искусство, которое не что иное, как попытка занавесить пугающую пустоту мирового пространства. Попытка тщетная: «И сквозь дыры в шторе вымысла / вечность сонная сквозит».

И все-таки автор пытается если не достучаться до небес, то продвинуться ближе к месту возможного контакта. Не случаен поэтому в его стихах мотив дороги, перемещения в пространстве, путешествия. Не случайно столь часто в этих стихах дребезжит трамвай — символ несчастливого, одинокого
городского существования («трамвай несбывшихся желаний») и в то же время средство перемещения из одного плана бытия в другой (к обычному стуку колес как будто примешиваются «дальние громы» из гумилевского «Заблудившегося трамвая»). Встречаются в книге, впрочем, и иные виды городского транспорта — метро, троллейбусы, автобусы. Автобус в одном из текстов выступает атрибутом смерти: «Прожигаешь пространство на глобусе, / легкомысленно куришь, пока / синеглазая смерть на автобусе / догоняет тебя у ларька».

Не сознательно ли эта синеглазая смерть на автобусе противопоставляется хрестоматийному «синему троллейбусу» Окуджавы — символу надежды и спасения от тоски? Муза Ненашева жестока и бескомпромиссна. Она постоянно, с невротической навязчивостью заводит речь о смерти, причем о смерти внезапной, случайной, нелепой: «Мы перешли на красный свет / и не заметили, / среди живых нас больше нет, / но есть свидетели…»

При этом смерть — это нечто окончательное, тотальное, обнуляющее, стирающее человека полностью. То есть лишающее его существование всякого смысла: «Нас вычеркнут однажды, и привет — / Как будто нас и не было на свете».

И все-таки в конце иногда мерещится нечто вроде полета, пусть иллюзорного, но иногда иллюзия сто`ит того, чтобы ею соблазниться: «Как певчих птиц с неведомых картин, / запутавшихся в русском алфавите, / нас вытолк­нут — давайте, мол, летите. / И мы взлетим».

И даже выходящий в окно безумец Семенов думает, что летит в космическое пространство на поиски своей, подлинной Земли, где есть другая — правильная, милосердная к человеку жизнь. Возможно, подобное губительное заблуждение — единственная награда, что остается насельнику этой, неправильной планеты. Которая, впрочем, по-своему хороша, к тому же самого человека, пока он дышит, не покидает надежда на лучшее: «И так хорошо от морозного вздоха / И вида реки, / Что кажется, миг — и начнется эпоха / С прекрасной строки».

Александр Вергелис