БЫЛОЕ И КНИГИ

АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ

Кто и почему меняет ход истории?

В своей новой книге «Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии» (М., 2022) Дмитрий Травин продолжает свой титанический сизифов труд по просвещению тех, кто и без просвещения уже и так все знает. К чему факты, когда есть убеждения! В «Горбатых атлантах» я когда-то написал, что история человечества есть история бегства от сомнений, и, увы, я до сих пор вижу в этом серьезную долю горькой истины.

Видный британский историк Эли Кедури назвал поиск исторических закономерностей социологическим соблазном, и Травин, как всегда, умно и квалифицированно пересказывает книги почти сотни западных авторов, этому соблазну поддавшихся. Ведь науку, отказывающуюся от поиска закономерностей, трудно назвать наукой…

И кроме того, покуда серьезные специалисты опасаются, что у них недостаточно фактов для широких обобщений, медийные персоны в фактах вообще не нуждаются, а «навязывают обществу концепции, которые даже научной фантастикой назвать трудно в связи с полным отсутствием в них признаков научности». Поделать с этим ничего нельзя, история общественной мысли есть история общественных грез, а восстание масс еще не отменило физику и математику только потому, что те не отвечают на злободневные политические вопросы. А иначе их тоже заменило бы либо примитивное оправдание реальности («всем воздается по заслугам»), либо столь же примитивное отрицание реальности («мы и так лучше всех»).

Но, поскольку отрицание реальности не пытается рядиться в тогу научности, главной мишенью Травина становится культурный расизм: хорошо живут те народы, которые по своей природе энергичны, находчивы, трудолюбивы, добропорядочны, законопослушны, отважны, демократичны (нужное подчеркнуть), — хорошая жизнь является наградой за хорошее поведение. А плохо живут те народы, которые по своей природе ленивы, глупы, трусливы, вороваты и т. д., — плохая жизнь является наказанием за плохое поведение. Только в старые бесхитростные времена причиной этого предопределения расисты объявляли биологическую природу этносов, а сегодня ее заменила их культурная природа.

Впрочем, сохранились и храбрецы, дерзающие опираться на биологические доводы: современные россияне-де являются итогом отрицательного отбора, поскольку советская власть истребляла лучших. Если бы это было верно, то исправить положение мог бы позитивный отбор, истребляющий худших, но, к счастью, социальный отбор бьет не по генам, а по социальной выявленности: если перестрелять всех генералов, то с ними вовсе не погибнет ген генеральства за отсутствием такового.

Но книга Травина предназначена не для тех, кто хочет примириться с действительностью, то есть восхвалять счастливчиков и оплевывать неудачников, а для тех, кто в самом деле хочет понять, как рождается исторический успех.

А как рождается успех личный? Не выигрыш в рулетку, а более чем заслуженный трудом и талантом? Такой, скажем, как у Леонардо да Винчи? Для реализации его гения нужно, чтобы уже была разработана сложнейшая техника живописи, нужно, чтобы на живопись была мода, захватывающая и аристократию, и широкие массы, нужно, чтобы к этому присоединилась мода на античность, а если заглянуть поглубже, то дойдем и до геологии и астрофизики — нужно, чтобы возникла Земля, а на ней вода и требуемая температура…

Короче говоря, чтобы возник Леонардо да Винчи, требовалась бесконечная цепь причин, выпадение любого звена из которой сделало бы его успех невозможным. Иными словами, в основе любого успеха, как личного, так и национального, лежит цепочка счастливых случайностей, удача: «На самом деле успех Запада стал следствием сочетания множества разных обстоя­тельств, некоторые из них мы сейчас более-­менее понимаем, а о значении других, пожалуй, до сих пор не догадываемся».

О том, о чем мы до сих пор не догадываемся, я попытаюсь кое-что сказать далее, а то, что мы более-­менее понимаем, Травин иллюстрирует множеством примеров — географических, исторических, культурологических. Пересказать их невозможно именно из-за их обилия, которое и придает книге научную доказательность — ее непременно следует прочесть. А если бы я был президентом, я бы включил «Как государство богатеет…» в историко-­социологический минимум, не сдавши который никто не имел бы права пуб­лично разглагольствовать о культурном или биологическом роке, тяготеющем над Россией. Ибо только человеческое тщеславие и раболепное преклонение перед успехом удачу приписывает добродетелям, а неудачу порокам.

Так расисты-­западники считают, что Запад всегда был передовым, а Восток отсталым из-за того, что такими уж они уродились, один передовым, а другой отсталым. Однако Кеннет Померанц доказывает, что до середины XVIII века Китай развивался ничуть не хуже Западной Европы и даже «был ближе к неоклассическому идеалу рыночной экономики», а у китайских крестьян было гораздо больше свободы для коммерческого ремесленничества.

Промышленный рывок в Британии, согласно Померанцу, начался с хлопчатобумажной промышленности. А откуда брался хлопок? Ответ Травина: «Значение колониальной системы для резкого ускорения индустриального развития трудно переоценить».

А что породило колониальную систему? Свобода предпринимательства, трудолюбие, уважение к собственности? Дисциплина, жестокость, презрение к «варварским» культурам, огнестрельное оружие — вот моторы экономического рывка.

Однако наличие колониального сырья не объясняет технической революции, «не объясняет того, почему изобретатели были европейцами».

Англо-американский профессор Иэн Моррис сформулировал «теорему Морриса»: «Причиной перемен являются ленивые, жадные и испуганные люди, которые ищут более легкие, более прибыльные и более безопасные способы что-либо сделать».

При всей ироничности этой «теоремы» она перекликается с формулой великого Вебера, сближавшего модернизацию с ростом рациональности, то есть, насколько я понимаю, с установкой на практический результат при максимальной экономии затрат (даже в рифму вышло). Но присуща ли подобная рациональность человеческой природе?

Всякий, кто смолоду был молод, прекрасно помнит, как его влекло вовсе не к экономии сил, к безопасности и накопительству, а к расширению пределов своих возможностей, пусть даже связанных с риском, который только добавлял перчика: поднять сегодня то, что не мог поднять вчера, забраться туда, куда вчера забраться не решался, прокутить с друзьями за один вечер то, за что пришлось упираться целый месяц. Это была установка вовсе не на практический результат, а на переживание — переживание восторга победы над своей слабостью, над своей трусостью и над своей жадностью, ощущение себя сильным, смелым и щедрым, а в итоге красивым. Я думаю, что стремление ощущать себя красивым является одной из важнейших потребностей человека — оно же есть и один из двигателей большинства обновлений. Двигателем судьбоносных обновлений являются не ленивые, трусливые и жадные старички, мечтающие отсидеться без хлопот и тревог, а неутомимые, смелые и щедрые юнцы (юные душой). Нередко их смелость оборачивается авантюризмом, а щедрость безответственностью, но закоснелые традиции взламывают именно они. Я не рискну назвать это теоремой Мелихова, ограничусь словом «гипотеза».

Изобретателями становятся не от лени, а от избытка энергии и азарта. «Искатели» Гранина, «Не хлебом единым» Дудинцева, «Жизнь Бережкова» Бека при всех их небесспорных художественных достоинствах рисуют нам совершенно точный образ изобретателя-­мономана, забывающего и об экономии сил, и о карьере, и даже о безопасности. Вот они и сотворили и продолжают творить технические и научные революции. В отдельных случаях они сочетают творческий потенциал и практичность, но это скорее исключения; если удалить из творческой сферы людей, поглощенных расширением человеческих возможностей при почти полном равнодушии к личной выгоде, творчество сведется к поиску мелких улучшений уже известного. К рационализаторским предложениям, как это раньше, а может быть, и сейчас называется.

Идеальный тип такого исследователя-­изобретателя можно усмотреть, пожалуй, в том же Леонардо. Чем был постоянно занят его ум? Поисками прибыли и облегчения собственных трудов? Да он постоянно искал, какой бы новый труд на себя взвалить! И постоянно бросал его именно тогда, когда он мог бы принести прибыль: даже боготворивший его Вазари сетовал на то, что Леонардо бросал незаконченными слишком много шедевров. Но ему был интересен поиск, а не практический результат.

А о чем он размышлял?

Если пробежаться по монографии М. Гуковского «Леонардо да Винчи» (Л.—М., 1967), мы увидим, например, и его конструкцию самопрялки, чрезвычайно близкую к современной, но включающую такое количество мелких деталей, которые были недостижимы при тогдашних методах обработки. Леонардо не мог этого не понимать и все-таки изображал свою утопическую машину с таким мастерством, что ее зарисовка (как и многие другие) превращалась в произведение высокого искусства. Зачем он тратил на подобные технические фантазии столько усилий и времени? А зачем альпинист, рискуя жизнью, карабкается на вершину, где его ждут только лед, мороз и кислородное голодание? Это тоже своего рода жажда совершенства, стремление дойти до предела своих возможностей.

Бесконечные наблюдения над полетом птиц и стрекоз, сопровождаемые множеством зарисовок, размышления над конструкциями летательных аппаратов, включающие идеи вертолета и парашюта, с графическими иллюстрациями — все это при тогдашней технике было либо неосуществимо, либо ненужно. Никому, кроме творца. Никакого социального заказа не было и тени, это был исключительно личный азарт.

И тысячи изумительных, намного опережающих свое время анатомических рисунков и заметок — неопубликованных!

А в своих исполинских записных книжках, надолго, а в какой-то части и навсегда утерянных, Леонардо упоминает о проекте подводной лодки, которую изобретатель не желает открыть миру как слишком опасное оружие, и размышляет о предметах, и вовсе бесконечно далеких от практических нужд: признаках бывших морей, расположенных в горах; сходстве, выражаясь современным языком, гидро- и аэродинамики; отсутствии абсолютного движения и абсолютного покоя — Земля, если ее наблюдать с Луны, будет так же вращаться вокруг Луны, как при наблюдении с Земли вокруг нее вращается Луна.

Во всем этом поражает не только острота ума, но и полная свобода от прагматической рациональности.

Как возникает такой человеческий тип, а вернее почему в какие-то эпохи обществу не удается загнать его в стойло практичности, — вот тот самый вопрос, о котором ни один из высокопрофессиональных авторов, разбираемых Дмитрием Травиным, даже не задумывается. Все они с большим знанием дела разбирают материальные факторы и почти ничего не говорят о факторах психологических. Да, кондовый исторический материализм целые десятилетия вдалбливал нам, что психология — лишь надстройка над экономическим базисом, но ведь это явная нелепость. Потребность ощущать себя сильным и красивым, сотворить что-то неслыханное, узнать что-то невиданное ничуть не слабее жадности, и ничуть ее также не слабее жажда бессмертия, хотя бы символического, — в виде следа в человеческой памяти или в виде иллюзорного слияния с чем-то долговечным, не заканчивающимся с нашим уходом из жизни. Для личностей творческих это искусство, наука, а для личностей более ординарных это чаще всего идеализированный образ собственного народа. На потребности отождествиться со своим этносом и спекулирует национализм, сводящий национальное величие не к научным и культурным достижениям, а к силовым, военным успехам своих национальных государств.

Стремясь дискредитировать националистическую демагогию, либеральная мысль часто пытается дискредитировать ее божество — национальное государство и даже просто государство.

Немецкий социолог первой половины XX века Франц Оппенгеймер
утверждал, что в далеком прошлом государства создавались ради наиболее удобного грабежа трудящихся. Человек, прочитавший Оппенгеймера, поймет, что «государство работает на себя, „государевы люди“ чтут прежде всего свои собственные интересы; и лишь в той мере, в какой они вынуждены считаться с давлением общества, эти „государевы люди“ будут возвращать обществу часть средств, забранных у него через налоги».

А человек, прочитавший Гоббса, поймет, что государство спасает людей от вой­ны всех против всех, хуже которой нет ничего; любые жестокости властителя, сохраняющие его монополию на насилие, полностью оправданы.

А человек, прочитавший Канта, поймет, что государство порождается потребностью разума в высшей инстанции.

А человек, прочитавший Маркса, поймет, что государство защищает богатых от бедных и те налоги, которые ему платят эксплуататоры, многократно окупаются.

А человек, прочитавший Владимира Соловьева, поймет, что государство — организованное милосердие.

А человек, прочитавший Айн Рэнд, поймет, что государство обдирает тружеников-­богачей в пользу дармоедов-­бедняков.

А человек, посвятивший жизнь шумерскому языку или нильпотентным группам, и без всяких книг понимает, что лишь государство позволяет ему и ему подобным предаваться их бесполезным и даже непонятным для налогоплательщиков увлечениям.

А страстный любитель муз и граций понимает, что Лувр и Эрмитаж, Версаль и Петергоф были созданы только благодаря тому, что государство не испытывало давления общества.

А человек, который ничего сложного не читал и ничем высоким не интересуется, все равно знает, что он гордится успехами своего государства, если даже лично ему государство возвращает меньше, чем берет. Он видел ликую­щие толпы, приветствующие Гагарина, и сам ликовал, когда Россия брала призы на Олимпиаде. Рационально объяснить свою радость он не сможет, и это сделаю вместо него я: государство дает ему экзистенциальную защиту, защиту от совершенно обоснованного для смертных чувства их мизерности и мимолетности.

Подводя итог интереснейшему путешествию по исторической социологии, после всех заслуженных похвал приходится с горечью признать, что мы пропутешествовали лишь по той области исторической социологии, которая в основном изучает роль материальных факторов в процветании народов и государств, мало интересуясь факторами психологическими.

Ничуть не менее важными.

Дюркгейм больше ста лет назад открыл, что рост самоубийств никак не связан с материальным уровнем жизни, а связан с упадком сплоченности общества. Моя работа с людьми, пытавшимися добровольно уйти из жизни, убедила меня в том, что убивают не просто несчастья, но некрасивые несчастья. Человек, ощущающий себя и свое горе достойным воспевания, сумеет его перенести гораздо легче: красота способна не только украшать, но и спасать человеческие жизни. Способно их спасать и отождествление с чем-то могучим и бессмертным — для большинства это народ и государство.

Увлечение наукой или техникой тоже защищает от тоски и скуки жизни, и большой вопрос, социальные условия стимулируют его или просто перестают его стеснять прагматизмом.

Дмитрию Травину с его эрудицией, разумеется, гораздо лучше, чем пишущему эти строки, известно направление социологии, ищущее причины человеческого поведения во внутреннем мире человека, в мире коллективных представлений и фантазий, но насколько широко и глубоко это направление внедрилось в исследование исторических закономерностей? Надеюсь это узнать из следующего, расширенного и дополненного издания замечательной травинской книги, если даже работы этого направления переводятся на русский язык менее охотно.

Издания, возможно, расширенного до двухтомника.