БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Силовая борьба с силовым полем

Многовековой конфликт между экономической, социальной отсталостью России и ее стремлением занять достойное место среди развитых держав к началу ХХ века обогатился еще и «парадом национализмов»: «Населявшие ее многочисленные народы включились в процессы национальной мобилизации». Приблизительно так начинается замечательная книга Марины Витухновской «Российская Карелия и карелы в имперской политике России, 1905—1917» (СПб., 2006). Автор много лет преподает в Хельсинкском университете и других вузах Финляндии, и ей более чем за десять лет удалось проработать совершенно немыслимую массу российских и финских печатных и архивных источников — количество ссылок подбирается под тысячу. Открывая картину весьма печальную: имперская власть обратила внимание на этот крошечный (порядка двухсот тысяч) нищий народ только ради того, чтобы ответить его русификацией на так называемую «панфинскую пропаганду».

Гофмейстер Двора Его Императорского Величества Кесарь Филиппович Ордин (1836—1892), в конце семидесятых приобретший имение в Финляндии, был задет тем, что русские там имеют меньше прав, чем финны в России. И однажды, проходя при въезде в Великое княжество таможенный контроль вместе со слывшим весьма умным государственным деятелем, он спросил, не беспокоят ли того подобные атрибуты государственной независимости Финляндии. И будущий министр ответил, что не сто`ит раздражать национальные чувства финнов. Ордина ответ не устроил, и он принялся публиковать в «Русском вестнике» и «Московских ведомостях» статью за статьей, впоследствии дойдя до целого двухтомника «Покорение Финляндии» (СПб., 1889), где доказывал, что при завоевании Финляндии (шведской территории) в 1809 году на Боргоском сейме Александр Первый вовсе не обещал финнам так много независимости, как это утверждают патриотические финские историки: и слова тогда имели другой смысл, и контекст был другой, — осилить и перепроверить его исследование во всех подробностях, когда проблема давно утратила актуальность, почти невозможно. Тем более что Ордин явно находился под воздействием национальной уязвленности.

Зато профессора политической истории Хельсинкского университета, в 1988 году избранного членом Финской академии наук, Осмо Юссила в русском национализме заподозрить невозможно. И в своей нашумевшей монографии «Великие мифы финляндской истории» (СПб.—Хельсинки, 2013), потребовавшей даже переписывания школьных учебников, он тоже весьма критически разбирает политизированную историю, нацеленную на достижение национальной независимости. Стремление к которой Юссила нисколько не осуждает, он отрицает лишь мифологию, выдающую себя за науку. В его книге можно прочесть, что никаких договоров между покорителями и покоренными быть не могло, были только туманные любезности. В его же внушительной по объему монографии «Великое княжество Финляндское, 1809—1917» (Хельсинки, 2009) можно прочесть: «В тот момент, когда Финляндия была присоединена к России в качестве „завоеванной земли“, то есть провинции, она не являлась ни государством, ни даже Великим княжеством. Государством ее сделал лишь сам завоеватель, то есть Россия». Более того, «в первой половине века, когда мощное положение России в Европе еще никто не подвергал сомнению, руководящие деятели Финляндии хотели и стремились сблизить свою страну с этой великой державой „будущего“».

Еще цитата: «Для Финляндии как провинции была характерна высокая лояльность по отношению к новой метрополии. Наиболее показательным из ее проявлений было то, что Финляндский гвардейский батальон, провожаемый криками „ура!“, отправился подавлять Польское восстание 1830 г. и активно участвовал как в его подавлении, так и в организованном в Варшаве параде победы. За преданность он получил от Николая I знамя с надписью „За отличие в усмирении Польши“». Но «после Крымской войны ситуация в корне изменилась: звезда России начала заходить, и финны стремились в максимально возможной степени дистанцировать свою страну от нее». А почти тогда же Польское восстание 1863 года резко девальвировало идею «единой и неделимой» Российской империи.

Две эти тенденции — независимости и неделимости — были обречены на столкновение. Хотя, «когда финны выдвигали правовое определение положения Финляндии, они наталкивались на жесткое сопротивление русских, но, когда на практике дела решались без подобных идеологических нагрузок, легко достигалось взаимопонимание». Иными словами, сутью конфликта было не столкновение практических интересов, а столкновение грез. И это действительно серьезные факторы, а «конституционная легенда», как ее именует Юссила, даже будь она правдой, почти не имеет отношения к делу: право нации на государственное самоопределение не должно зависеть от чьих-то слов, сказанных сто лет назад, а зависеть должно прежде всего от желаний населения и от той цены, которую за эти желания придется заплатить всем, кого это самоопределение затрагивает. Как это бывает, скажем, при разделе коммунальной квартиры: далеко не всякий, слава богу, решится сказать, что я-де забираю всю жилплощадь, на которой когда-то жили те, кого я считаю своей родней, пусть даже они этого не признают, и новые стены ставлю везде, где захочу, а если кто окажется отрезанным от кухни, туалета и выхода на улицу, то это его проблемы.

Национализм, будучи светской религией, борьбу за национальную государственность частенько простирает в глубокую древность, в которой еще не существовало ни наций, ни государств. Таков вообще идеологический стиль: у идеологов марксизма-ленинизма и Спартак был предтечей Октябрьской революции, а у финских националистов и «Калевала» превращалась в атрибут государственности. Прошу понять меня правильно: я считаю национальный романтизм естественным орудием экзистенциальной защиты личности, сменившим угасающую религиозную защиту, и он может приносить блестящие плоды в музыке, в архитектуре, в литературе, а иногда и в науке — как мощный стимул. Но когда он усматривает величие не в науке, культуре или благоустройстве, а в территориальном расширении, в стремлении включить в состав своего государства все народности, которые он сочтет достаточно сходными по языку (до возникновения националистической идеологии никому не приходило в голову, что люди, говорящие на одном языке, должны жить в одном государстве, а люди, говорящие на разных языках, — в разных) или еще по каким-то угодным ему признакам, тогда он превращается в смертельно опасное явление. Я считаю, что именно национализм был главной чумой ХХ века: коммунисты или фашисты приходили к власти там, где государственность уже была разрушена националистами, запустившими и до сих пор не прекращающуюся череду войн, — фашисты лишь продолжили их дело в удесятеренном масштабе.

Финский национализм, по крайней мере на первых шагах, был, судя по «Российской Карелии…», достаточно кротким: он пытался вовлечь соседних карел в «финский мир» исключительно мягкой силой — проповедью лютеранства, демонстрацией экономических и культурных преимуществ, предоставлением новых путей к сотрудничеству и обогащению. Самое мощное орудие ассимиляции вовсе не принуждение, которое лишь разрушает все привязанности, а обольщение — это, на мой взгляд, единственная допустимая международная конкуренция в борьбе за человеческие души, и финны в своих притязаниях не выходили за пределы допустимого.

В начале ХХ века один из лидеров австрийской социал-демократии Отто Бауэр предлагал оригинальный способ мирного сосуществования наций в многонациональных государствах: национально-культурную автономию без территориального закрепления, ибо самые опасные конфликты возникают из-за территориальных споров. Таким образом, возникает не союз автономных областей, а союз автономных национальных корпораций, не связанных с определенными территориями. И каждый взрослый человек имеет право записаться в ту корпорацию, которая ему нравится, и после этого получить право выбирать и быть избранным в национально-культурный парламент, который занимается национальным образованием и нацио­нальной культурой исходя из причитающейся ему доли государственного бюджета (например, пропорциональной вносимым этой корпорацией налогам). Нация как добровольный союз может исчезнуть лишь в том случае, когда не станет желающих себя к ней причислять. Так что национальная борьба сведется к борьбе за привлекательность национальных корпораций.

Российской империи и следовало вступить в борьбу за привлекательность русской культуры и русской экономики. В борьбу, в которой прежде всего требовалось изменить взгляд на карельский этнос как на народ, не имеющий своей культуры, исторического прошлого, самостоятельного характера (это о народе, породившем и сохранившем «Калевалу»), народ, в образе жизни и обычаях якобы неотличимый от русского и якобы ничем не похожий на финнов, кроме своего языка. Тогда как для финских национальных романтиков с талантливой руки шведскоязычного финского классика Топелиуса Финляндия и Карелия были частями единой «Великой Финляндии» или «Восточной Фенно-Скандией». Для финских националистов карелы были частью большой финской нации, как для тогдашних великорусских националистов частью единой нации были украинцы и белорусы. Для оправдания культурного, а затем и политического поглощения карел был разработан карелианизм — идеология, сочиненная лингвистами и этнографами, поэтами и писателями, гуманитарной интеллигенцией, никогда ничем не управлявшей и ни в чем практическом не разбиравшейся. И пока эти кабинетные фантазии витали в возвышенных над земными законами и нуждами умах, над этим можно было даже подтрунивать, как Ильф и Петров подтрунивали над Васисуалием Лоханкиным и прочими пикейными жилетами. Но вот когда на основании подобных фантазий начинают покушаться на государственные границы, которые могут быть пересмотрены лишь военным путем…

Дело, однако, было в том, что эти границы начинали мешать не только витающим в облаках прожектерам, но и людям, почти полностью погруженным в земные заботы. И в самом деле, хотя природные условия по обе стороны границы были примерно одинаковы, но либерализация и другие разумные меры, о которых М. Витухновская пишет подробно и увлекательно, привели к тому, что российские карелы почувствовали более чем естественное желание приобщиться к соседнему «финскому чуду». Что вызвало у имперских властей желание этому влечению противодействовать всеми имеющимися средствами — экономическими, идеологическими и силовыми. Захватывающие подробности этой безнадежной борьбы развернуты автором «Российской Карелии…» весьма впечатляюще, и в конечном итоге постепенное сведение этой борьбы к силовым мерам предстает проявлением не столько глупости и косности, сколько бессилия: Российской империи в этом состязании было нечем ни подкупить, ни очаровать. Оставалось запугивать, то есть накапливать взаимную ненависть, чем русские правые партии занялись с огромным успехом, многократно раскручивая для этого любые, даже уже устаревшие поводы. Раздувание ненависти — это было единственное, что они умели и что им удавалось.

Либеральная же печать тоже умела лишь отрицать «панфинскую опасность», объясняя «истерию» правых карьеристическими и политическими корыстными мотивами, без которых, впрочем, тоже нигде не обходится. А официоз предпочитал ублажать себя «карельским мифом» о «русско-ориентированности» карельского народа — конструирование этого мифа тоже интереснейшая тема. Приведу лишь восхитительную по своей переслащенности лапшу, которую тогдашние губернаторы и генерал-губернаторы вешали на уши государю.

И. В. Сосновский: «…в массе своей карелы сохраняют непоколебимую преданность России, Русскому Царю и православной вере…»

Ф. А. Зейн: «Счастлив всеподданнейше донести Вашему Императорскому Величеству, что при совершенном мною нынче объезде Финляндской Карелии православное карельское население повсюду проявляло чувства непоколебимой верноподданнической преданности Всероссийскому Самодержцу, горячо выражало желание слиться воедино с русским народом».

Неужто можно было и впрямь верить в православие народа, не понимавшего языка богослужения, и в его желание слиться с русским народом, о котором ему практически ничего не было известно? А просвещение считалось делом опасным, порождающим скепсис вместо невесть откуда взявшейся бесхитростной преданности. Зато ненависть меж тем ждала удобного часа, чтобы вырваться на волю, и этот час, как известно, пробил в 1917-м.

Затем в Финляндии началась гражданская война, выдаваемая за освободительную, — иначе, по признанию Маннергейма, в белую армию не удалось бы привлечь так много крестьян (в классическом двухтомнике Вэйнё Линна «Здесь под северной звездою…» (М., 1963—1966), своего рода финском «Тихом Доне», русские не присутствуют даже на периферии, война идет между богатыми и бедными). Русских же Маннергейм успокаивал тем, что сражается он с финскими хулиганами.

Потом Зимняя война, Война-продолжение, как в Финляндии именуют советско-финский филиал Второй мировой… Жертвами националистов, как всегда, и с той и с другой стороны сделались прежде всего их собственные народы. Распад империи освободил разрушительную энергию, напоминающую о распаде атомного ядра. Но автор «Российской Карелии…» допускает и другое развитие событий, если бы революция задержалась на несколько десятилетий, а имперская власть орудовала бы «того, потише». Тогда «силовое поле» Финляндии неминуемо бы перетягивало карел к финской идентичности, «и — как знать? — „Великая Финляндия“ перестала бы быть просто утопией, умозрительным политическим проектом, а начала бы свое мирное и победное шествие на восток».

На деле же «первый поход финских добровольцев в Беломорскую Карелию, состоявшийся в 1918 году, завершился фиаско, ибо неуправляемые, насильно реквизировавшие у карел продовольствие белофинские ополченцы по понятным причинам не нашли поддержки у местного населения. С помощью англичан местные жители сформировали в противовес финнам так называемый „карельский отряд“. Этот отряд осенью 1918 года изгнал „освободителей“ со своей территории». (Хотя впоследствии и сам «нашел убежище в Финляндии».) «Неудачей закончился и так называемый Олонецкий поход финнов в апреле-сентябре 1919 года, в результате которого было создано Временное олонецкое правительство. Большая часть местных жителей была против присоединения к Финляндии, но все же около тысячи олончан вступило в финские войска».

«Силовое поле» все-таки действовало.

Насколько я могу судить, «Российская Карелия…» — образцовая научная работа, в которой, выражаясь по-ленински, нет ни грана идеологии, то есть мифологии. Хотя Юссила свои «Великие мифы…» завершает размышлением о том, что новейшие труды по истории Финляндии разрушают почти все старые мифы, даже и миф о войне-обороне: «Разве не было целью создание Великой Финляндии и проведение границы от Двинской губы Белого моря до Ладоги?» Разумеется: национализм и экспансия — сиамские близнецы.

Однако, пишет Юссила, разрушая старые мифы, историки наверняка создают какие-то новые, которые придется разрушать следующим поколениям, — возможен и миф о «годах угнетения» Финляндии Евросоюзом, регулирующим кривизну огурцов и ширину автомобильных прицепов и запрещающим смолокурение, миф о новой борьбе за независимость теперь уже от Брюсселя.

Но это, мне кажется, просто шутка.