ПОРЕФОРМЛЕННАЯ РОССИЯ: ОТ РАСЦВЕТА
ДО ОТКАТА
Дмитрий ТРАВИН
1986: «Съезд победителей»
Съездом победителей называли XVII съезд ВКП(б),
состоявшийся в 1934 г. В Москве собрались люди, добившиеся, казалось бы,
невероятных успехов. Революция, коллективизация, индустриализация, уничтожение
всевозможных оппозиций расчистили путь к светлому будущему, которое, как
виделось делегатам, было уже не за горами. Но не прошло и пяти лет, как
«победители» оказались в тюрьмах, в лагерях или даже в мире ином. С тех пор о
«съезде победителей» принято говорить с грустной иронией: ведь даже в самые
светлые моменты жизни человек не может знать, что его ждет.
* * *
Рубеж 1985—1986 гг. представлял собой, наверное, один из самых
светлых моментов в новейшей истории нашей страны. Еще свеж был в памяти апрельский
(1985 г.) пленум ЦК, на котором Михаил Горбачев фактически провозгласил курс
Перестройки, или, во всяком случае, курс обновления социализма. Произносилось
множество правильных речей, быстро менялись кадры, к руководству страной
приходили люди сравнительно молодые и, что самое главное, вполне вменяемые,
способные говорить человеческим языком и без бумажки. В этих людях мы узнавали
самих себя и делали простой, вроде бы очевидный вывод: уход из Кремля
маразматиков, господство здравого смысла, реальная забота о благе страны
способны в кратчайшие сроки вывести Советский Союз из кризиса.
На протяжении всей жизни нашего поколения мы ни разу так не
верили в ждущее нас светлое будущее, как на рубеже 1985—1986 гг. Нам даже не
требовалось серьезных доказательств осуществления преобразований. Хватало новых
слов, новых лиц, новых надежд. Именно такой эмоциональный климат формировал
обстановку XХVII съезда КПСС, собравшегося в Москве в
конце февраля.
По старой советской традиции эпохи мерялись съездами, и хотя на
них реально ничего не решалось, концепция Перестройки могла считаться
утвержденной лишь после ее одобрения очередным коммунистическим форумом. Форум
действительно полностью одобрил новый курс, поддержав Горбачева и признав его
безоговорочным лидером партии. Перестройка только началась, а все уже были
уверены в ее победе.
Но не прошло и пяти лет, как партия утратила свою руководящую и
направляющую силу, раскололась на враждующие группировки, а затем стала быстро
деградировать. «Съезд победителей» стал последним съездом, который хотя бы
делал вид, будто что-то решал.
Пир духа или пир брюха?
На съезде Горбачев сделал основной, установочный доклад.
Перечитывая его сегодня, удивляешься вялости и беззубости текста. Даже речи
самого Горбачева, произнесенные двумя-тремя годами позже, были несопоставимо
ярче и сильнее. А о том, как резали правду-матку Андрей Сахаров, Анатолий
Собчак или Юрий Афанасьев, и говорить не приходится.
Но в 1986 г. простым словам о необходимости перемен внимала вся
страна. Генсек привлекал тогда не меньшее внимание обывателей, чем в наше время
какая-нибудь звезда футбола или эстрады. С тогдашним триумфом Горбачева не
сравнится даже нынешняя популярность Владимира Путина. Сейчас мы способны
видеть отдельную личность вне системы, а в 1986 г. даже образованный советский
человек не мог себе помыслить возможности серьезного раскола общества, и каждый
искал в молодом партийном лидере именно то, что в нем хотелось бы обнаружить.
Сам же лидер просто упивался достигнутым без особых трудов
успехом. В те дни нам представлялось, будто за риторикой кроется серьезная
работа над концепцией преобразований, но, глядя в прошлое с позиций накопленных
более чем за два десятилетия знаний, мы видим, что Горбачев тогда достиг
вершины своих желаний. Он вполне мог бы сказать: «Остановись мгновенье, ты
прекрасно». Однако вскоре выяснилось, насколько важна для народа помимо ярких
идей еще и свежая колбаса.
На фоне медленно вызревающей мечты о доступной колбасе за спиной
признанного лидера уже в 1986 г. начала вырастать фигура нового кумира. Если
для Горбачева съезд стал заслуженным триумфом, венчающим почти годичную
пропагандистскую работу по разоблачению язв застойного периода, то для другого
крупного политика 1980-х — 1990-х он оказался дебютом. Речь идет о Борисе
Ельцине, в то время практически никому еще не известном.
Меньше года бывший «хозяин» Свердловской области жил в Москве. И
всего лишь за два месяца до начала XXVII съезда возглавил Московский горком
партии. Именно ему Горбачев поручил разгребать гришинские
завалы. Столица не спеша присматривалась к столь
быстро взлетевшему на вершину власти провинциалу. Чем он себя проявит? Какие
предложит альтернативы?
Ельцин родился в уральской деревеньке Бутка
в 1931 г. и был, таким образом, ровесником Горбачева. Пожалуй, самой главной
чертой Бориса Николаевича уже в молодости являлась бесшабашность, столь
контрастирующая со взвешенностью и расчетливостью
Михаила Сергеевича. То он, еще мальчишкой, прыгал по сплавляемым бревнам,
рискуя навсегда уйти под воду при малейшем неосторожном
движении. То ломал нос в драке стенка на стенку. То лупил
молотком по боевой гранате. То плутал неделю по тайге без воды и еды. То сбегал
из больницы по «канату», сделанному из простыней. Уже в зрелом возрасте Ельцин
как-то раз ночью «тормозил» с риском для жизни огромный строительный кран,
который гнало по рельсам штормовым ветром. Перечень ельцинских безумств вполне можно было бы продолжить и дальше.
Бесшабашность Ельцина чем-то похожа на бесшабашность Владимира
Путина, росшего шпаной в питерских дворах двадцать лет спустя.
Впрочем, у этих двух людей было, похоже, одно принципиальное отличие. Крупный,
мощный Ельцин чувствовал себя хозяином своей судьбы и с интересом принимал
любое новое приключение. Маленький, сухощавый Путин, напротив, защищался от
жизни, пытаясь сопротивляться давившим на него обстоятельствам, а потому как бы
находился в осажденном лагере. Впрочем, о Путине еще будет особый разговор, а
пока вернемся к герою 1986 года.
Выдвижением своим Ельцин, протрубивший в Свердловске всю жизнь
(сначала на строительных, а затем на партийных должностях), обязан был Лигачеву. Об этом ни Егор Кузьмич, ни Борис Николаевич
впоследствии не любили особенно распространяться, но именно этим в значительной
степени определялся их острый конфликт.
Помимо идейных разногласий, которые в 1980-х еще не могли быть
достаточно серьезными, Ельцина с Лигачевым поссорило
представление о предательстве со стороны недавнего товарища по партии. Лигачев полагал предательством отказ Ельцина послушно
следовать в фарватере, проложенном людьми, вытащившими его из Свердловска.
Ельцин же, в свою очередь, считал, что Горбачев с Лигачевым
подставили его, когда сперва бросили в прорыв, а затем
сами же начали резко одергивать.
В отличие от Горбачева и Лигачева, работавших преимущественно с аппаратом партии, Ельцин должен
был идти в массы. Если не в народные, то во всяком
случае в массы столичных аппаратчиков низшего звена, непосредственно с народом
соприкасающихся. Кроме того, он должен был выкорчевывать «гришинскую
мафию», предоставляя все новые и новые доказательства гнилости старого режима.
И Ельцин действительно попер как бульдозер, четко
осознавая поставленную перед ним задачу, о чем недвусмысленно говорится в
мемуарах.
Его выступление на съезде сразу привлекло внимание советских
интеллектуалов. Рядовая масса, конечно, дальше изучения отдельных мест
горбачевского доклада не шла, но те, кто уже много лет имел обыкновение читать
между строк, сразу обратили внимание на Ельцина и бравировали тем, что знают
человека, который даже радикальнее Горбачева. Если генсек говорил лишь о чужих
ошибках, то «хозяин» Москвы с невиданной ранее откровенностью прошелся по
самому себе, поведав, как в прошлом ему самому не хватало смелости критиковать
лидеров эпохи застоя. Бесспорно, своим будущим политическим успехом Борис
Николаевич обязан XXVII съезду не в меньшей мере, чем походам по московским
магазинам и поездкам в автобусе, столь нашумевшим в 1986 г.
Борис Николаевич проявил себя в качестве классического
популиста, намного обогнавшего умеренного популиста Горбачева. Для генсека была
все-таки ближе элитарная партийная среда, из которой он временами спускался в
среду интеллектуальную на своеобразный «пир духа» (так он лично обозначил свое
впечатление от посещения театра Марка Захарова, причем режиссер из-за
скороговорки вождя никак не мог понять, почему у того на языке какая-то «пердуха»). Ельцин же всегда неплохо чувствовал себя в среде
простонародной, где можно, скажем, раздавить бутылочку с собственным
охранником.
Неудивительно, что как популист он был органичнее, и это
чрезвычайно раздражало советского лидера. Ближе к народу был Ельцин и тем, что
думал не столько о «пире духа», сколько о «пире брюха», а потому захаживал в
магазины и требовал извлекать дефицитные продукты из-под прилавка. Но вот в чем
между Горбачевым, Лигачевым и Ельциным тогда не было
никакой разницы, так это в полном непонимании сути стоявших перед страной
экономических проблем. Все лидеры в равной степени отличались андроповским менталитетом, несмотря на индивидуальные
различия в происхождении, психологии или карьерном росте.
«Декабристы» против коммунистов
А экономические проблемы 1985—1986 гг. оставались чрезвычайно
серьезными. Как бы ни были интересны политические интриги, о которых у нас до
сих пор шла речь, судьба страны все же определялась не ими, а способностью
властной элиты осуществить радикальные хозяйственные преобразования.
Состояние советской экономики неплохо
поясняется ситуацией, возникшей у одного российского бизнесмена уже позже, в
пореформенные 1990-е гг. Завел он молочное хозяйство, в котором доярки,
воспитанные при советской власти, естественно, воровали молоко.
Бизнесмен даже не пытался запретить им воровать и
готов был терпеть сравнительно малые убытки, возникающие по этой причине.
Просил только, чтобы крали в открытую, а не разбавляли молоко водой, поскольку
полученную вследствие данной операции жидкость не принимали на молокозавод, что
приводило уже к убыткам поистине колоссальным. Но перевоспитать этих тружениц
села ему так и не удалось.
Впрочем, главным тормозом развития страны являлось даже не
традиционное российское воровство, а административная система, плановый
механизм управления — «краса и гордость» советского строя. Хозяйственникам
давно уже было ясно, что он не работает. Со сталинских времен, когда кнутом
ГУЛага и пряником великой идеи удавалось поднимать людей на героический труд,
прошло уже слишком много времени. Поколение борцов сменилось поколением
конформистов.
Если наивные теоретики еще полагали, будто Госплан на научной
основе способен определять, сколько и чего должны производить тысячи
разбросанных от Калининграда до Владивостока предприятий, то практики понимали,
как все эти «книжные» представления не соответствуют действительности. Объемы производства
и ассортимент продукции давно уже стали предметом бюрократического торга.
Стихия торга захлестывала план, спускаемые предприятиям задания
постоянно корректировались, возникло даже такое понятие, как «движение
декабристов». Директора со всей страны к концу каждого года (к декабрю)
устремлялись в Москву и на основе десятков совершенно «объективных» причин
убеждали начальство задним числом уменьшить им плановые показатели. В итоге все
были довольны: заводы «выполняли» план, руководители получали ордена и премии,
с рабочих не требовали слишком многого. Вот только производство погружалось в
состояние застоя, а дефицит с каждым годом становился все более заметным.
Борьбой с дефицитом занимался буквально каждый, кто так или
иначе был вовлечен в экономику. Аппаратом предпринимались
героические усилия, чтобы поделить дефицитную технику, дефицитные
ресурсы, дефицитные товары. Как в свое время говаривал Уинстон
Черчилль, русские сами создают себе трудности, а потом героически их
преодолевают.
Впрочем, нет… Реального героизма в действиях
аппарата все же не было. Скорее, преобладала корысть. Горбачев как-то в
позднем интервью (уже после своей отставки) дал весьма импульсивную, но очень
точную характеристику системы, в которой «...все привыкли делить: генсек делит,
премьер делит, замы делят, Госплан делит, и клерк, сидящий на строчке в
Госплане, который делит металл какой-то там, тоже делит. И все живут». Для
кого-то дефицит был горем, а для кого-то — радостью, источником
пропитания.
Кроме того, выяснилось, что дефицит вообще является не
случайным, а закономерным элементом плановой экономики. Типичный советский
директор в отсутствие жестких финансовых ограничений (накладываемых
конкуренцией на любого его коллегу из капиталистической страны) превращался в
гоголевского Плюшкина. Он запрашивал у государства сырья, материалов,
оборудования гораздо больше, чем реально нужно для производства. Ведь, с одной
стороны, запас карман не тянет, а с другой — в условиях дефицита запрос
наверняка урежут. Вот и получается: чтобы приобрести хотя бы два станка, нужно
запросить шесть.
В советской экономике лучше снабжался и больше получал фондов не
тот, кто производил продукцию, необходимую потребителю, а тот, кто умел
лоббировать свои интересы в Москве. «Умелец» мог не напрягаться на трудовом
фронте, но при этом вознаграждаться деньгами и ресурсами. А бестолковый трудяга постоянно оставался в пролете. «Так зачем же
вкалывать?» — задавали себе вопрос люди на всех ступенях властной
вертикали, от министра до рабочего.
Впрочем, в какой-то мере вкалывать все же приходилось. Слишком ленивые и наглые не могли преуспеть даже в бюрократическом
торге. Но вот чего советская экономика была принципиально не в состоянии дать,
так это ориентации производителей на выпуск новинок, соответствующих моде, растущим
стандартам качества и требованиям научно-технического прогресса.
В те далекие годы, когда идея планового хозяйства вызревала в
умах не слишком экономически подкованной революционной интеллигенции, мечтой
простого человека было иметь курицу в супе и крышу над головой. О том, чтобы
раз в несколько лет обновлять начинку компьютера или каждый сезон покупать
новую обувь, потребитель не задумывался. Но ко второй половине ХХ века в жизни
человечества все изменилось. И если для старшего поколения, чьим жизненным
девизом стало «Лишь бы не было войны», плановая экономика еще оставалась
приемлемой, то молодежь она не устраивала совершенно.
Наверное, это было самой главной причиной краха административной
системы. Мы могли бы еще жить при низких темпах роста и при дефиците, если бы
сохранялась некая глобальная идея, легитимизирующая
царящую вокруг убогость. Но столь манившее прежде обещание построить коммунизм
к 1980-м гг. (или когда бы то ни было)
теперь вызывало лишь смех. И в этой ситуации презрение к советской экономике
становилось безграничным, поскольку люди видели, что для них пределом мечтаний
является товар, абсолютно доступный для любого американца, француза или
итальянца. Ведь американские, французские и итальянские фильмы, отражающие
реальную жизнь Запада, регулярно смотрели даже те, кто не ездил за границу и не
слушал «вражьи голоса».
Вообще-то (если судить с чисто экономической точки зрения),
построенная на административных принципах хозяйственная система могла бы еще
жить и жить. Нельзя сказать, что она пребывала в параличе. Но каждый советский
человек — от Горбачева до простого работяги —
уже готов был вбить гвоздь в крышку ее гроба. Это и означало, что ей был
вынесен окончательный приговор.
ГенсОк и К°
В 1986 г. у горбачевского руководства не было даже единой
стратегии реформ (она появилась лишь в середине
следующего года). На съезде доминировали представления о возможности
незначительных модификаций, в целом оставляющих социалистическую систему
неприкосновенной. Поэтому генсек просто давал своим ближайшим соратникам
поручения укрепить то или иное звено, а сам (пока они укрепляли) ездил по
стране, вещая народу о важности и необратимости перемен.
Подобный подход породил ситуацию, в которой две ключевые
группировки, никак не согласовывая друг с другом своих действий, параллельно
пытались обеспечить успех Перестройки. Первая возглавлялась Егором Лигачевым и базировалась в центральном аппарате партии.
Вторая, более многочисленная, доминировала в Совете министров (председателем
которого стал Николай Рыжков), а также включала некоторых секретарей ЦК и
ученых-экономистов.
Лигачев с одобрения генсека уже через
месяц после апрельского (1985 г.) пленума развернул борьбу с алкоголизмом. Хотя
за более чем два минувших десятилетия у нас делалось немало глупостей, столь же
странной и бестолковой кампании, как антиалкогольная,
назвать, наверное, не удастся. Если впоследствии наши проблемы оказывались связаны преимущественно с нерешительностью или
политической невозможностью проведения разумных преобразований, то деятельность
Лигачева в 1985—1988 гг. представляла собой чистейший
волюнтаризм.
Впрочем, волюнтаризм логично вытекал из андроповского
взгляда на сумбурный, неупорядоченный мир, которому не хватает жесткой
дисциплины. Недаром Горбачев полностью поддерживал Лигачева
в борьбе с зеленым змием. Может быть, сам генсек и не мыслил так же примитивно,
как его главный соратник, но, во всяком случае, каких-то глубоких идей,
принципиально расходившихся с лигачевскими, у него
явно не имелось.
Борьба с алкоголизмом охватила всех. Даже тех, кто не одобрял ее
методов. Например, первый зампред Совмина Гейдар Алиев, вынужденный бороться в
силу своей должности, вместо серьезной работы проводил длительные совещания по
вопросу, является ли кефир алкогольным напитком. Что уж тут говорить о деятелях
нижнего звена, которых в приказном порядке заставляли внедрять трезвость.
За три года своей бурной «хозяйственной» активности Лигачев добился провалов в бюджете, традиционно зависимом
от водочных акцизов, появления длинных очередей за вожделенной бутылочкой,
гибели элитных виноградников на юге страны, а также наблюдавшегося у части
населения перехода с алкоголя на одеколон, клей «Момент» и тому подобные
заменители. Инициаторы кампании уверяли, что в качестве заменителей могут
выступить соки, минеральная вода и мороженое, но это лишь еще раз доказало
истинность фразы, брошенной как-то Андроповым: «Мы не знаем страны, в которой
живем».
Действительно, наследники андроповских
идей страны абсолютно не знали, хотя и проработали в глубинке, «в гуще народной»,
многие годы. Кончилось тем, что Горбачева прозвали в народе «генсоком» и «минеральным секретарем». Популярность
его стала падать. А в сентябре 1988 г., когда позиции Лигачева
резко ослабли по причине провалов не только в хозяйственной, но и в идеологической
работе, Рыжков со товарищи так наехал на неудачливых
борцов с алкоголизмом, что от них только пух и перья полетели. На Политбюро
дошло до откровенной ругани, и несчастный генсок
был вынужден признать правоту большинства. Поднять народную нравственность не
удалось, равно как и трудовую дисциплину.
Впрочем, Рыжков к этому времени тоже не сильно преуспел в
реформаторстве, хотя его провалы были еще не столь заметны, как провалы Лигачева. На первом этапе Перестройки глава правительства
выглядел явно более цивилизованным человеком, нежели секретарь ЦК. Николая Ивановича даже на западный манер признавали технократом,
человеком, чуждым идеологических догм, тогда как на «объегорившего и
подкузьмившего» народ Лигачева уже вешали всех собак.
Рыжков, родившийся в 1929 г., был на два года старше Горбачева и
на девять лет моложе Лигачева. Но его отличие
состояло в другом. Премьер всю жизнь провел на
производстве, и это давало ему основание несколько презрительно смотреть на
партийных секретарей. Был в советские годы такой шик: хозяйственники любили,
сидя на кухне, фрондировать, уверяя не слишком многочисленных слушателей, что
если бы им дали власть, страна тут же обустроилась бы
на разумных началах.
На самом же деле хозяйственником Рыжков был чисто советским. Премьер
даже не имел экономического образования. В генеральные директора знаменитого
свердловского «Уралмаша» он вышел из инженеров. А в
1975 г. оказался
в Москве, на должности первого заместителя министра тяжелого и транспортного
машиностроения. И хотя в 1979 г. Рыжкова повысили до первого заместителя
председателя Госплана (что предполагало уже не столько
инженерное, сколько экономическое видение проблем), в душе он навсегда остался
машиностроителем.
Был в советские годы такой анекдот. Праздник. Парад на Красной
площади. Проходят солдаты, моряки, проезжают танки, артиллерия, ракетные
установки — разрушительная сила каждой новой колонны все больше и больше.
Наконец наступает время завершать шествие. И тут из-за угла появляется
последняя колонна. Немолодые мужчины в штатском, с портфелями в руках и весьма
заметными животиками. Брежнев удивляется и начинает опрос силовиков. Спрашивает
министра обороны, главу МВД, председателя КГБ — никто не признает колонну
своей. И тут к нему склоняется предсовмина: «Леонид Ильич, это мои —
экономисты из Госплана. Они обладают страшной разрушительной силой».
Вряд ли Рыжков, работая в Госплане, любил слушать подобные
анекдоты. Он всегда гордился своими экономическими познаниями. Однако,
объективно говоря, развалом советской экономики мы были обязаны не только
вмешательству некомпетентных партийцев, но и самому плановому хозяйствованию.
Эти факторы вполне равноценны. Недаром Андропов повысил Рыжкова до секретарей
ЦК по экономике, а Горбачев вознес его на вторую по значению должность в стране
вместо старика Тихонова.
И вот, как только Николай Иванович обрел власть, он от всей души
взялся за свое любимое машиностроение. Собственно говоря, развитие этой отрасли
лежало в основе достопамятного курса на ускорение социально-экономического
развития. Никаких реформ Рыжков в 1986 г. не намечал. Если Лигачев
своей антиалкогольной кампанией намеревался подтянуть на уровень перестроечных
требований человека, то Рыжков то же самое хотел
сделать с техникой. Несмотря на возникший между ними конфликт, в своем
понимании экономических проблем эти два лидера были просто близнецы-братья.
Премьер со своими технократическими идеями казался человеком более
представительным, но с позиций нынешнего дня разница почти не видна.
Если Лигачев сразу вступил в конфликт
с советскими интеллектуалами, то у рыжковского курса,
напротив, появились даже влиятельные пропагандисты. В то время впервые из
академических кабинетов на политическую сцену стали выходить ученые. За
стратегией ускорения явно просматривалась фигура академика Абела
Аганбегяна — самого известного на тот момент научного представителя
поколения Горбачева — Рыжкова — Ельцина.
Аганбегян не писал сенсационных статей о необходимости перехода
к рынку. Такие тексты появились позже и вышли из-под
пера других авторов. Что же касается Абела Гезевича, то он еще в 1985 г. предлагал всего лишь
интенсифицировать производство в рамках традиционной плановой системы,
несколько «разбавленной» элементами хозрасчета.
* * *
Итак, «победители» думали, что благодаря вере в очистительную
силу нового мышления на них вдруг посыплется манна небесная. Но, естественно,
ничего не посыпалось. Самый многообещающий год Перестройки стал для реформ
абсолютно потерянным годом. Уникальный авторитет Горбачева совершенно не был
использован для обеспечения тех жестких, непопулярных шагов, которых объективно
требовала ситуация. Вся серьезная работа оказалась отложена на следующий год. А
вместе с задачами преобразования страны на следующий год были перенесены и
многочисленные неразрешенные конфликты.
1987: Третий рубеж
События, определившие начало перестройки, произошли... в
январе 1987 г., то есть почти через два года после того, как эта самая
«Перестройка» была официально декларирована. Именно с 1987 г. последовала
череда необратимых шагов, приведших, в конечном счете, к быстрой
демократизации, распаду СССР, коренному реформированию экономики — ко
всему тому, что определило жизнь нашей страны на много лет вперед.
* * *
Если покопаться в литературе, можно обнаружить, как минимум, три
момента, от которых разные авторы ведут отсчет новой эры.
Первый момент — это кончина Леонида Брежнева и приход к
власти Юрия Андропова осенью 1982 г. Некоторые деятели андроповского
призыва полагают, что именно тогда произошли коренные перемены — наметился
политический курс, включающий в себя наведение порядка, укрепление дисциплины,
пресечение коррупции. Что же касается событий горбачевской эпохи, то они —
по мнению верных андроповцев — представляли
собой предательство, отход от единственно правильной социалистической линии.
Сам Михаил Горбачев и его наиболее близкие
соратники, напротив, считают, что Андропов не мог быть последовательным
реформатором, а потому перестройка реально началась именно тогда, когда
и была объявлена — весной 1985 г. В этот момент произошла «переоценка
ценностей», в результате которой стали постепенно вызревать радикальные
преобразования, через какое-то время действительно осуществленные на практике.
Но можно рассмотреть вопрос и под другим углом зрения. Хотя
осень 1982 г. и весна 1985 г. действительно были важными рубежами нашей
новейшей истории, по-настоящему эпохальные события произошли лишь летом 1987
г., когда на июньском пленуме ЦК были одобрены нормативные документы, давшие
старт первой реальной экономической реформе. Перейдя именно этот третий рубеж,
Перестройка стала необратимой. Она настолько расшатала основы административной
экономики, что стоять на месте теперь уже было невозможно. Дабы не свалиться в
пропасть, приходилось постоянно двигаться вперед: сначала к хозрасчету, затем к
рынку и, наконец, к финансовой стабилизации, превращающей этот рынок в реально
работающую систему.
ТЫ ВСЕ ПЕЛА?
ЭТО ДЕЛО: ТАК ПОДИ ЖЕ,
ПОПЛЯШИ!
От предыдущего периода 1987 году досталось очень странное
наследство. Если оставить в стороне экономические кампании, носившие
преимущественно идеологический характер (такие, как лигачевская
борьба с алкоголизмом и рыжковское развитие
машиностроения), то «в осадке» обнаруживается нечто совершенно
невразумительное.
Например, в мае 1986 г. ЦК принял Постановление об усилении
борьбы с нетрудовыми доходами. Оно было выдержано в духе андроповской
борьбы с коррупцией и вполне соответствовало наметившейся еще в 1983 г. линии.
Но уже в ноябре 1986 г. появилось Постановление о развитии индивидуальной трудовой
деятельности (ИТД). Чуть забегая вперед, отметим, что в мае 1988 г. это
направление реформирования советской экономики получило дальнейшее развитие
посредством принятия закона о кооперации. Таким образом, мелкий
негосударственный сектор активно включался в производственную жизнь.
Это начинание вполне укладывалось в логику здравого смысла, не
чуждого даже самым ярым приверженцам андроповских
взглядов. Было очевидно, что ИТД и кооперативы способны поддержать увядающее
народное хозяйство. Однако мало кто задумывался о том, что борьба с нетрудовыми
доходами и индивидуальная трудовая деятельность находятся между собой в
вопиющем противоречии.
ИТД предполагала, что люди постепенно будут развивать свой
бизнес, богатеть, а значит, впоследствии станут нанимать себе работников. Иначе
говоря, согласно социалистическим догмам, индивидуальная трудовая деятельность
и кооперация начинали порождать нетрудовые доходы, с которыми вроде бы
предписывалось бороться. Как Горбачев собирался вылезать из этого противоречия,
до сих пор неясно. Скорее всего, он об этом в тот момент просто не задумывался.
На протяжении всего 1986 г. генсек заливался соловьем,
рассказывая народу о важности Перестройки. В это время экономика медленно
росла, а потому создавалась иллюзия, будто какая-то перестройка действительно
идет. То ли благодаря антиалкогольной кампании Егора Лигачева
люди стали меньше пить и больше работать, то ли Николаю Рыжкову удалось в
Совмине каким-то образом наладить управление хозяйственной системой.
Вместе с тем, даже в разговорах с серьезными специалистами,
происходивших в узком кругу, Горбачев порой мог нести полную чушь, наводящую на
мысль об отсутствии в его действиях какого бы то ни
было здравого смысла. Так, на одном из заседаний Политбюро генсек суровым тоном
объявил вице-президенту Академии наук Евгению Велихову, что он и его сотрудники
должны отныне считать себя так же мобилизованными на ускоренное создание ЭВМ
нового поколения, как Курчатов и его команда в годы создания советской атомной
бомбы.
Когда ближайшие соратники обращали внимание Горбачева на
углубляющиеся проблемы, он сначала загорался, но затем быстро притормаживал,
стараясь не переходить ни к каким конкретным действиям.
Момент истины наступил в январе 1987 г., когда производство
вдруг резко пошло на спад. Миф об успехах Перестройки мигом развеялся. Стало
ясно, что нет смысла больше петь об ускорении социально-экономического
развития. Пора начать «плясать» так, чтобы развитие действительно ускорялось.
Январский кризис сам по себе, конечно, не был катастрофическим,
но он показал, чего мы реально добились за предыдущий год. Наведение
производственной дисциплины выразилось в создании (с мая 1986 г.) так
называемой госприемки. На предприятиях вводились неподвластные директорам
службы, контролирующие качество изделий. Предполагалось, что госприемка снизит
процент брака, поскольку на ее сотрудников не сможет уже надавить начальство,
заинтересованное в выполнении плана любой ценой (даже ценой откровенной халтуры).
Госприемка действительно дала результат, но не совсем тот,
какого от нее ждали. В плановой системе резкое увеличение отбраковки не могло
не привести к росту дефицита. Халтурная продукция за ворота завода не
выпускалась, а другой не было. Постепенно дефицит
оборудования и комплектующих стал приводить к нехватке ресурсов. Это уже само
по себе должно было снизить объемы производства в стране, но когда на дефицит наложились еще новогодние праздники и зимние холода, всегда
негативно влиявшие на производительность, провал стал неизбежен.
Узнав об этом, безмятежный Горбачев спохватился и к марту 1987
г. дал указание готовить настоящую экономическую реформу. Таким образом, хоть
какая-то созидательная деятельность началась ровно через два года после его
прихода к власти. Воистину, счастливые часов не
наблюдают!
ТЕОРЕТИКИ И ПРАКТИКИ
Однако даже решившись на осуществление
преобразований, Горбачев все не мог понять, каким образом ему следует «наvчать»,
а затем «углуvбить» (именно так ставил ударение в этих словах
генсек) свои экономические реформы. Суть проблемы хорошо отражает следующий
анекдот того времени.
«У Буша сто охранников. Один из них террорист. И Буш не знает,
какой... У Миттерана сто любовниц. Одна из них больна СПИДом. И Миттеран не
знает, какая... У Горбачева сто советников по
экономике. Один из них — умный. И Горбачев не знает — какой!»
Вследствие трудностей, возникавших с «дураками-экономистами»,
разработка основ реформы осуществлялась сразу двумя командами.
Первая включала группу известных для того времени экономистов.
Возглавлять ее Горбачев поручил двум секретарям ЦК, имеющим наиболее тесные
контакты с научной средой, — Александру Яковлеву и Вадиму Медведеву.
Однако поскольку первый специализировался преимущественно на идеологической
работе, основная нагрузка в деле разработки реформы легла на плечи второго.
Выпускник Ленинградского государственного университета Вадим
Медведев был доктором экономических наук. Он родился в 1929 г., в молодости
преподавал, а затем перешел на партийную работу. Побыв какое-то время
секретарем Ленинградского горкома партии, Медведев перебрался в Москву, где
возглавил Академию общественных наук (АОН) — главную кузницу партийных
интеллектуалов.
Кузница, конечно, была так себе и интеллектуалов готовила
соответствующим образом. Но все же на фоне типичной партийной номенклатуры Медведев
и его коллеги (в частности, заведующий кафедрой политэкономии АОН Леонид
Абалкин) смотрелись неплохо. Эти люди в меру своих сил тянулись к знаниям,
начинали понемногу глядеть на зарубежный опыт хозяйственного реформирования и
не страдали комплексом директорского всемогущества, отличавшим руководителей
типа Николая Рыжкова.
При Андропове Медведева снова востребовали на партийной работе,
поручив руководить отделом науки в ЦК, а с 1986 г. он стал секретарем,
курирующим связи с «братскими» партиями социалистических стран. В принципе
реформирование советской экономики не относилось к числу его непосредственных
обязанностей, но поскольку в 1980-х именно «братские» партии самым активным
образом занимались рыночными преобразованиями, Медведев мог в какой-то степени
считаться специалистом, владеющим прогрессивным зарубежным опытом.
Это был человек неяркий, замкнутый и сосредоточенный в себе.
Лидерскими качествами Медведев не обладал совершенно. Недаром он мало кому
запомнился даже в то время, когда по существу являлся одним из первых лиц в
стране. Но Медведеву было присуще не характерное для кремлевских политиканов
упорство, четкое видение задач и стремление к их реальному решению. В те годы
его прямолинейность, наверное, казалась примитивной, но сейчас, двадцать c лишним лет спустя, события видятся совершенно иным
образом. Ведь реформе 1987 г. больше всего не хватало последовательности.
Группа Медведева работала на подмосковной даче в Волынском.
Кроме Абела Аганбегяна, Наиля
Биккенина и еще двух-трех известных московских ученых
Медведев подтянул туда Абалкина, а также ленинградца Олега Ожерельева,
недавно еще возглавлявшего экономический факультет ЛГУ. Чуть позже в
«интеллектуальном штабе» появились Станислав Шаталин и Николай Петраков,
которым в дальнейшем довелось сыграть большую роль в истории реформ начала
1990-х гг.
Другая команда реформаторов сосредоточивалась непосредственно в
Совмине. Она работала под руководством самого премьер-министра Рыжкова и
приставленного к ней партийным руководством секретаря по экономическим вопросам
Слюнькова. «Красный директор» Николай Слюньков в карьерном плане был
чуть ли не точной копией Николая Рыжкова, которого он, кстати, сменил на посту
секретаря ЦК. Какое-то время Слюньков возглавлял
Минское тракторное объединение, затем — Минский горком КПСС. Побыл он и
зампредом Госплана, где работал в тесном контакте с Рыжковым, а непосредственно
перед тем, как стать секретарем ЦК, возглавлял компартию Белоруссии.
Группа Рыжкова—Слюнькова обладала
совершенно иным менталитетом, нежели группа, работавшая в Волынском. Эти люди
толком не знали, да и не хотели знать никакого зарубежного опыта. Они гордились
своим превосходством над теми, кто «не нюхал пороха» на заводах, и полагали,
что вся страна в идеале должна работать как Уралмаш
или Минский тракторный. О таких проблемах макроэкономики, как товарно-денежная
несбалансированность, инфляция или структурный кризис, они, возможно,
догадывались, но предпочитали работать в рамках привычных догм, полагая, что
при хорошо налаженном производстве все остальные неприятности тем или иным
образом рассосутся.
До сих пор у нас многие полагают, что для управления страной
нужен хороший хозяйственник, имеющий большой производственный опыт. Однако во
второй половине 1980-х мы уже поэкспериментировали с такого рода
хозяйственниками, стремившимися чуть ли не по ленинскому завету превратить всю
страну в единую фабрику. И результаты таких экспериментов хорошо известны.
По воспоминаниям Горбачева, Слюньков
отличался все же несколько большей гибкостью, чем Рыжков, хотя, возможно, он
просто был менее уверен в себе и старался держать нос по ветру. Но, как бы то
ни было, совминовская группа сразу вступила в жесткую конфронтацию с группой из
Волынского. Ученых стали поддерживать Горбачев и Яковлев, а также Шеварднадзе.
За чиновников заступились маловлиятельные лидеры — Зайков,
Воротников и Никонов.
Волынские реформаторы стремились дать предприятиям как можно
больше самостоятельности. Правда, при этом они не осмеливались покуситься на святая святых социализма —
государственную собственность. То, что в Югославии, Венгрии и Польше так или иначе было уже опробовано и показало свою
полную несостоятельность, у нас в 1987 г. рассматривалось в качестве
прогрессивного новшества.
Консерваторы, не отрицая в принципе роль хозрасчета, намеревались
контролировать из Совмина каждый шаг. Ликвидируя одни рычаги управления
предприятиями, они тут же придумывали другие, дабы всегда иметь возможность тем
или иным образом надавить на непослушного хозяйственника. Даже очень умеренные
восточноевропейские преобразования совминовскую группу откровенно страшили.
Госзаказ — госприказ
Произошедшее впоследствии стало самым
что ни на есть ярким примером того, как осуществляются (или, точнее, как не
осуществляются) реформы. В процессе преобразований важно не то, какая из
группировок формально сумеет отстоять свою точку зрения, а то, какой из
них поручены конкретные действия по созданию новой системы. Ученые могут
написать любую красивую программу, основанную на передовом зарубежном опыте. Но
если у рычагов управления страной находятся люди, не разделяющие этих взглядов,
программа останется на бумаге.
В 1991 г. умеющий учиться на чужих ошибках Егор Гайдар не стал
писать никаких программ, хотя, как выходец из научной среды, он, казалось бы,
должен был начать свою реформаторскую деятельность именно с этого. Вместо
работы с бумагой Гайдар предпочел лично занять пост вице-премьера (а затем и.
о. премьера) и рассадить на других важнейших постах своих ближайших
сподвижников. Но в 1987 г. чужих ошибок у нас еще не имелось, а потому
реализация реформ должна была полностью сосредоточиться в руках Совмина вне
зависимости от того, чья точка зрения победила.
Споры привели, скорее, к победе команды Медведева, поскольку ее
поддерживал генсек. В июне 1987 г. собрался очередной пленум ЦК, на котором
была утверждена концепция реформы системы управления экономикой. Новый механизм
должен был начать действовать с января 1988 г.
В основе всего лежала отмена обязательных плановых заданий.
Рыжкову это не нравилось. Он всегда настаивал на том, что плановое хозяйство
является одним из важнейших преимуществ социалистического строя. И вот,
вследствие стремления Совмина сохранить властные рычаги в новую систему
управления оказался вмонтирован такой инструмент, как госзаказ.
Формально в этом, конечно, не было ничего плохого. Госзаказ
существует в любой рыночной экономике. Но у нас он стал не формой
удовлетворения спроса, предъявляемого государством на относительно узкий круг
нужных ему товаров и услуг (производство вооружений, строительство дорог,
больниц, школ и т. п.), а разновидностью директивного задания, спускаемого
предприятию сверху в обязательном порядке. Иначе говоря, тот же план сохранился
под другим названием. Государство могло навязать предприятию госзаказ хоть на
все 100% его производственных мощностей. А поскольку «красные директора» не
сильно стремились трудиться на рыночных принципах, они часто сами настаивали на
максимально возможной опеке со стороны правительства.
Широкое использование госзаказа сразу же парализовало намечавшийся
реформаторами переход от централизованного распределения ресурсов к оптовой
торговле. Ведь если государство сохраняло план в виде госзаказа, оно должно
было обеспечить предприятие ресурсами. А необходимость иметь запас таких
ресурсов стимулировала стремление все больше и больше расширять масштабы
госзаказа. Словом, этот механизм был выгоден и директорам и министерствам. А в
прессе сразу же появился каламбур: «госзаказ — госприказ».
Но хуже всего обстояло дело с переводом предприятий на
самоокупаемость и хозрасчет. Они действительно получили гораздо
большую свободу действий в том, как распорядиться заработанными
деньгами. Номинальные доходы многих людей к концу 1980-х гг. значительно
возросли, и этот рост в какой-то степени позволил поддержать падающую популярность
Горбачева. Но отсутствие рыночной среды и сохранение огромного сектора
экономики, финансируемого из госбюджета, привели к тому, что зачастую
предприятия, не способные производить приличной продукции, пользующейся спросом
у населения, зарабатывали денег не меньше (а то и гораздо больше), чем
действительно конкурентоспособные заводы и фабрики.
Единых для всех производителей правил поведения никто и не думал
формировать. Совмин опять взялся за ручное управление экономикой, подтягивая
одних и опуская других. Впрочем, поскольку на волне популизма «опускать» было
трудно, на страну пролился широкий денежный поток, который по своей мощи
намного превосходил поток товаров. Возникли серьезные предпосылки для будущей
инфляции.
Получается, что формально стремление группы Медведева к переводу
предприятий на самоокупаемость и хозрасчет вроде бы реализовалось. Появилась
возможность уходить от плановой системы. Но поскольку у руля
стояли те, кто не представлял себе иного механизма управления, кроме планового,
функционирование советской экономики в 1988—1989 гг. даже отдаленно не
напоминало рынок.
Положение усугублялось тем, что ни реформаторы, ни консерваторы
не намеревались осуществлять приватизацию предприятий. Вместо того чтобы
передать их в руки инвесторов, заинтересованных в реструктуризации, авторы
реформы поставили директоров под контроль трудовых коллективов, сделали
менеджмент выборным. В этой ситуации директора оказались заинтересованы не в
инвестициях, а в максимально возможном ублажении своих работников. Чтобы
обеспечить себе возможность переизбрания, руководители щедро расплачивались с
трудовыми коллективами из имеющихся денежных средств. Эта практика усилила
товарно-денежную несбалансированность.
Но что оказалось просто катастрофичным, так это торможение
реформы цен. Хотя новая система управления и не предполагала радикальных
действий (наподобие тех, которые через несколько лет осуществил Гайдар), в 1987
г. все-таки намечался пересмотр цен наряду с частичной отменой директивного
механизма их образования.
Необходимость такого шага определялась даже не только тем, что
рынок предполагает реагирование цен на текущие колебания спроса и предложения.
Важнее было другое. Поскольку широкий денежный поток, изливавшийся на советскую
экономику, явно превосходил поток товаров народного потребления, стал быстро
нарастать дефицит. Если в застойные годы он был досадным, но все же
относительно терпимым явлением, то теперь дефицит захватывал все новые и новые
сферы товарного ассортимента, превращая жизнь потребителя в постоянную погоню за самым необходимым. Средний советский человек зарабатывал
все больше и больше, но работе отдавал все меньше и меньше времени, поскольку
главной проблемой стало отоваривание зарплаты.
С одной стороны, реформаторы понимали, что так жить нельзя. Но с
другой — понимали и то, что реформа цен
окончательно подорвет популярность генсека. Стихийно демократизирующаяся страна
требовала пресечь любое подорожание. Если бы преобразования проводились в самом
начале Перестройки, в 1985—1986 гг., запаса прочности у Горбачева наверняка
хватило бы. Но в 1987—1988 гг. истомившийся народ уже начинал серьезно
нервничать. А потому был велик соблазн как можно дольше длить
иллюзию безболезненности преобразований. Вирус популизма проникал все глубже.
Против риска повышения цен выступили не только представители
Совмина, но и все привлекавшиеся к реформированию ученые, кроме Петракова.
Упорно настаивающий на реформе Медведев пребывал в шоке. Он оказался крайним.
Его же собственная команда сомкнулась с консерваторами. И это при том, что нельзя было не понимать губительности
промедления.
Горбачев впоследствии сваливал неудачу экономической реформы на
Рыжкова. Мол, «Николай Иванович все спустил на тормозах». Но в
действительности, как констатировал близкий генсеку Андрей Грачев, «дрогнуло
все политическое руководство». Едва правительство заикнулось, что цены на хлеб
и макароны будут «скорректированы», пусть даже с выплатой компенсации
населению, как поднявшийся ропот тогда еще не знакомых с императивами рынка
советских граждан заставил высшее руководство, а
прежде всего самого Горбачева, отступить. Пенять было не на кого. Разбуженное в
соответствии с его сценарием общество начало подавать голос и другие признаки
жизни. Оказалось, что политическая реформа не только усадила страну перед
телевизорами, но и, построив ее в пикеты, вывела на рельсы перед локомотивом
реформы экономической, пока еще только разводившим пары. Прижатый к стене
собственными аргументами, Горбачев спасовал, публично пообещав, что впредь
никакого повышения цен «без совета с народом предприниматься не будет».
Таким образом, в первый раз выбор между шокотерапией и
осуществлением постепенных «безболезненных» преобразований мы сделали в 1987 г.
Тогда шокотерапию безоговорочно отвергли. И последствия не замедлили сказаться.
В течение двух-трех лет потребительский рынок развалился практически полностью.
Товары исчезали один за другим. Вскоре уже пикеты формировались под ироничными
лозунгами «Перестройка — это не сахар, а живое творчество масс». Жизнь
становилась несладкой в самом прямом смысле этого слова.
Рыжков понимал, что дело идет к катастрофе, но реагировал
медленно. Лишь в мае 1989 г. он пригласил Абалкина на должность зампреда
Совмина с тем, чтобы тот остановил рост денежной массы. Это был первый случай
появления человека из научной среды на столь крупном посту, но спасти ситуацию было уже невозможно.
Абалкин ввел специальный налог для изъятия денег у предприятий,
но разгул популизма сделал этот налог неработоспособным. От уплаты налога были
освобождены все предприятия, производящие товары народного потребления, плюс
производители сельскохозяйственной продукции, а также многие строительные
организации. В итоге его действие распространялось лишь на четверть предприятий
страны. Естественно, за счет этой четверти правительство Рыжкова было не в
состоянии спасти всю экономику.
Горбачев, в отличие от Рыжкова, реагировал энергично, но
предпочел зайти совсем с другой стороны. В 1988—1989 гг. об экономике у нас в
стране говорили все меньше. СССР погружался в политические страсти.
* * *
Так страна проходила третий рубеж Перестройки — самый
трудный и ответственный. Если раньше мы спускались по склону на тормозах, имея
еще возможность остановиться, то теперь понеслись под уклон со всей возможной
скоростью. Спуск стал смертельно опасным, и, для того чтобы выжить, руководство
вынуждено было отчаянно крутить баранку, выписывая самые невероятные виражи.
Спасение ждало нас лишь в том случае, если мы полностью пройдем «серпантин» и
вырулим на равнину. Но в 1987 г. эта спасительная равнина была еще очень
далеко.