ПОЭЗИЯ И ПРОЗА МОЛОДЫХ ПИСАТЕЛЕЙ

Катерина Мухина

Коробка разбитых елочных игрушек

Рассказ

Фигурка деда-мороза с отколотой шапочкой, внутри полая, 2000 г.

Мама всегда мне говорила: «Зачем ты хранишь всякое барахло?» Переезжая на съемную квартиру, я взяла с нее слово, что оставшееся в моей комнате барахло — примерно половина книжек моей библиотеки, школьные тетради, великое множество открыток и распечатанных фотографий, непишущие ручки, сточенные карандаши, детские колечки, фигурки со всех концов света и от всех возможных знакомых — она не тронет. Я не смогла забрать всё — то, что было нажито за двадцать один год, попросту не влезло бы в студию с балконом в ЖК на окраине города. Каждый раз, навещая маму, я сначала иду проверять — всё ли на месте, ничего ли не выкинуто под шумок. Не понимаю, почему я так привязана к вещам, мой психотерапевт объясняет это тем, что мне нужны вещественные якоря в реальности, доказательства, что я была и я жила. Но знаю, что была такой с раннего детства и останусь навсегда. Старьевщица, ветошница, хранительница, собирательница, тряпичница, коллекционерша, гоголевская Коробочка, Кощей-над-златом-­чахнущий.

Первый Новый год я не помню, да мало кто его помнит, долговременная память у ребенка, как правило, начинает работать с трех лет. До тех пор мы — tabula rasa, золотые аквариумные рыбки, которые через два дня забудут, что с ними происходило. Младенческая я была твердо намерена поспорить с природой и оставить след в истории своего раннего детства. Я не запо­мнила, конечно же, знаю со слов мамы. Она наряжала елку, я ползала около, пыталась засунуть всё в рот — дети познают мир не только конечностями и кожей, но и языком, — стащила фигурку деда-мороза с елки, не удержала, уронила, она раскололась. Мама рассказывала, что долго злилась на меня, следующие несколько лет не пускала к елке и старалась вешать игрушки повыше. Она всё всегда выбрасывала, такая же судьба постигла бы и деда-мороза без шапочки, но я вовремя обнаружила, что, если подуть внутрь расколотой головы, выйдет забавный звук. Мама махнула рукой, и так началась моя коллекция разбитых игрушек.

Неровная половина синего в желтую крапинку шара, 2007 г.

Я уже первоклассница, а значит, имею право самостоятельно нарядить елку — так я заявила маме в последний день школы перед новогодними каникулами. Я пообещала, что буду максимально аккуратна и развешаю только небьющиеся игрушки — пластмассовые шары, деревянные звездочки и шуршащие гирлянды. Сине-желтый шар лежал в центре коробки, манил, как сочное яблоко на вершине дерева в канун сентября. Я не удержалась. Повесила его на самую пышную ветку искусственной елки, в самое ее сердце. И, как любому сердцу, шару суждено было разбиться. Осколки разлетелись по полу, самый большой я спрятала в коробку с Дедом Морозом, остальные быстро собрала руками, чуть не порезалась, утаила в полиэтиленовом мешочке, который выбросила из окна, — его занесет сугробами, а потом подберу и выброшу.

Мама скоро обнаружила пропажу шара и принялась допытываться:

— Нина, ты не трогала синий шар?

— Не трогала, я только пластмассовые брала.

— А где он тогда?

— Не знаю.

— Если разбила, скажи, я не буду ругаться.

— Разбила.

Ну а дальше — «криворукая ты дура, ничего тебе нельзя доверить, вечно все ломаешь, жизнь мне испортила».

Обломок розового в серебряную полоску шара, на внутренней стороне бурое пятно, 2010 г.

Мы завели кота. Мама сказала, что это для меня — поиграться. Я поиграла, но выяснилось, что этого недостаточно, коту нужно подсыпать корм, подливать воду, вычесывать его и убирать за ним лоток. Я всегда была забывчивой, поэтому кот быстро научился орать благим мявом, когда в миске кончалась еда, и тоненько пищать, когда не было воды. Запрыгивать на новогоднюю елку он еще не научился. Мама говорила: «Вешай бьющиеся шары на нижние ветки. Даже если эта скотина достанет, то не разобьет». А он разбил. И она заметила это первой, вскричала: «Где этот придурок жизни, сейчас я ему дам, будет тут добро разбивать!» Я сориентировалась мгновенно — осколки, кот с прижатыми ушами среди них, грозная мама возвышается, занося тапок.

— Это не он, это я разбила! Хочешь — ударь меня, только его не трогай!

Она не ударила. Молча развернулась, ушла к себе в комнату, захлопнула дверь, не разговаривала со мной несколько дней. Я пересадила кота на подоконник, чтобы не путался под ногами и подушечки лап не расцарапал, смела осколки в совочек, вытащила самый большой — на память, подумала: это же просто елочная игрушка, почему для мамы она важнее нас? Не заметила, как сжала осколок в ладони, на пол закапала кровь, пришлось и ее убирать.

Железный колпачок-­вешалка, к нему прикреплен узорчатый куполок, который никогда уже не вознесется над шаром, 2015 г.

В последнюю неделю перед Новым годом уроки велись кое-как. Рано отпускали, на опоздание охотно закрывали глаза. Все равно половина класса уже загорала на Канарах–Мальдивах–Самуи–Сардинии–Кипре. Вместо алгебры (учительница приболела; потом выяснилось, что «болела» она на сочинском курорте) нас отправили наряжать школьную елку. Двухметровая, пушистая, почти настоящая, зеленела на весь холл первого этажа. Мы разбились на групп­ки по двое-трое: кто-то, стоя на стремянке, вешал игрушки на самый верх, кто-то обматывал дерево гирляндами, кто-то раскладывал подарки-­муляжи под ветками, кто-то побежал в столовую за кексами. Я с одноклассником, в которого была влюблена, выбирала подходящие украшения из коробок. Он выудил металлический колпачок от шара, сказал: «Смотри, кто-то разбил шарик, и теперь эта фиговинка одинока навсегда, больше никому не нужна». Я протянула руку, чтобы забрать, мне-то она нужна, он не отдавал, мы сладко сцепились пальцами, стреляли улыбками друг в друга, наконец железяшка оказалась у меня. Он посмотрел на меня так нежно, как никто никогда не смотрел, и проговорил: «Я в столовую, тебе купить чего-нибудь?»

В тот день домой я приплыла, утопая в любовных грезах. Мама сказала, что мне здесь ничего не светит. Что он — один из самых красавцев параллели, а я — серая мышка. Что нужна ему только, чтобы поиграться и бросить или просто для списывания домашки. Я поверила. Тем вечером он мне написал, позвал на каток, я прочитала сообщение и не ответила.

Прозрачный шар, внутри снеговик с носом-­морковкой, полоска скотча удерживает две половинки шара вместе, 2017 г.

Я кралась по коридору, стараясь ступать как можно тише и не врезаться спьяну в шкаф, дверь или стену. Думала: «Спи, пожалуйста, пусть ты уже спишь, пусть не зайдешь в комнату и ничего не скажешь». Я стягивала колготки в блестках, когда вдруг зажегся верхний свет, неспящая мама стояла обвиняющей скалой. От неожиданности я уцепилась за елку, та покачнулась, шарик прозвенел на пол.

— Ну и где ты шлялась столько времени?

— Мам, я же сказала, мы с друзьями отмечали, засиделись немного.

— Бросила мать праздновать Новый год одной и радуется. Еще нажралась там небось, а? Точно, водкой воняет.

— Это шампанское!

— Смешанное с водкой.

Так и было: бутылка шампанского — ничто для пяти подростков, жажду­щих разгуляться в отсутствии родительского надзора. Мы забыли купить сок, пришлось разбавлять водку водой из-под крана.

— Я не понимаю! Ты мне сама разрешила с ними отпраздновать, а теперь ругаешься.

— Я думала, ты останешься со мной, но ты выбрала их, — пробормотала она и ушла к себе. От нее тоже пахло водкой.

Фигурка ангелка с книгой, одно крыло отколото, 2018 г.

— Мама, где мой ангелочек? Я всё перерыла, не могу найти.

— Зачем тебе это барахло?

— Нужно!

Она подарила мне его на какие-то из детских именин, я любила этого ангелка настолько, что даже брала в постель к мягким игрушкам, клала под подушку, чтобы ненароком не уронить во сне. Перед зимней сессией, которую во что бы то ни стало нужно закрыть на отлично, начинаешь верить во все приметы, а особенно в детские талисманы. Самосбывающееся пророчество — если ангелок будет у меня в сумке. Во время экзаменов я буду как бы под его защитой, неуязвимая к волнению, везучая в выборе билета, уверенная перед преподавательницей.

— Господи, ладно, сейчас поищу… Да вот же он, на елке висит, бегаешь-­ищешь вчерашний день. За ветку зацепился, сейчас распутаю.

— Только не урони!

— А то что? Сессию не сдашь — пойдешь работать, у меня денег содержать тебя нет, и так последнее отдала.

Ниточка, на которой висел ангелок, порвалась от маминых попыток распутать узел, фигурка упала, звякнуло по полу отбитое крылышко.

Ангелок-калека пропутешествовал в кармане брюк по всем пяти экзаменам. Я стала единственной отличницей на потоке. Через несколько месяцев меня перевели на бюджет — на место одногруппника, которого мы последний раз видели в универе осенью. Я понимала, что ангелок тут ни при чем, это просто сознание упорно ищет связи между несвязанными событиями, когнитивная ловушка, которую можно обратить во благо. Фигурка отправилась в коробку к разбитым сестрицам — до следующей зимней сессии, на летнюю его магия не распространялась.

Красная остроконечная звезда в золотых блестках, два кончика отбиты, один целиком, другой наполовину, 2020 г.

— Девушка, давайте я вам помогу.

— Нет-нет, спасибо, я сама.

Мы одновременно потянулись к нарядно упакованной елочной звезде в магазине безделушек для интерьера. Она красиво пролетела мимо наших рук с верхней полки стеллажа и блестяще разбилась.

— Ой, простите, пожалуйста, я такая неуклюжая!

— Да что вы, это я разбил своими кривыми руками, давайте я заплачу´.

— Я заплачу, а вы можете угостить меня кофе.

Я сама испугалась собственной смелости, но он лучисто улыбнулся и протянул руку.

— Никита.

— Нина.

— Молодые люди, оплачивать ущерб будем или как? — влез охранник, обнаруживший источник шума.

Мы запивали шоколадные круассаны («Только что испекли», — просиял бариста, и мы не смогли противиться) большими глотками жгущего язык капучино.

— Почему ты не выкинула звезду? Она же разбитая, на елку уже не повесишь.

— Мне сложно объяснить. Я просто люблю собирать вещи, мама говорит, что я вечно тащу в дом всякое барахло, а сейчас я съехала, имею право забить барахлом хоть всю студию. Для меня это как коллекционирование артефактов, вещественных примет времени моей жизни. Потом открываю коробку и чувствую себя археологом, находящим следы прошлого.

— Я понимаю.

Он посмотрел так, как будто и правда понял.

Никита учился на том же курсе, что и я, только на философии. Мы вполне могли раньше сталкиваться в общеуниверситетской столовке (идти чуть дольше, но там цены и еда были поприятнее, чем на факультетах), у нас даже были общие знакомые. Никита думал тоже поступать на психологию, но в последний момент выбрал философию, назло родителям, которые хотели, чтобы он выучился на какую-­нибудь стóящую профессию. Мы проболтали несколько часов над пустыми чашками, обсуждали экзистенциализм, Кьёркегора и Фрейда, в голове надрывно зудело мамино «куда ты лезешь, он тебя из вежливости угостил, ты ему совсем не пара, извинись и уходи, пока не привязалась к нему». На прощание он спросил мой телефон, я продиктовала ник в «Телеграме», он потянулся ко мне, я отстранилась.

— Я не люблю обниматься.

— А, хорошо, извини.

Голубой колокольчик, стеклянный язычок отбит, он никогда больше не запоет, но я люблю его и таким, 2020 г.

Я мерила шагами студию и думала: мне хочется написать, в этом я уверена, но вдруг он откажет, вдруг напишет, что не сможет, а я буду думать, что он не захотел. Мама скажет: «Я же тебе говорила, сама нафантазировала, сама расстраиваешься теперь». Набрала в грудь побольше воздуха и летяще отпечатала: «Я сегодня буду наряжать елку, хочешь со мной?» Через две минуты тридцать четыре секунды Никита ответил, что с удовольствием приедет. Когда я отправила адрес, выяснилось, что не приедет, а придет: он жил в нескольких кварталах от меня, в этом районе удивительно низкая арендная
плата и удобные рейсы автобусов до центра. Я переглянулась с котом: «Прячься, сейчас гость придет, испугаешься».

Вошел в квартиру, раскрасневшийся от мороза, припорошенный метелью, протянул голубой колокольчик.

— Вот, это тебе. Мне хотелось что-то подарить и, чтобы ты меня долго не ждала, заскочил в случайный магазинчик по дороге, и не смог уйти без этого колокольчика.

Вместо крови у меня по венам потекло сладкое какао.

— Спасибо, это безумно мило с твоей стороны! Я бы тебя обняла, но…

— Ты не любишь обниматься, я помню. Я бы спросил почему, но это, наверное, слишком личное.

Настолько личное, что я самой себе не признавалась. Слова выпрыгнули сами:

— Меня просто мама в детстве не обнимала, вот я и не привыкла.

Мы быстро условились развешивать игрушки как попало: куда душа велит, туда и вешаем. Никита сказал: «У меня нет дизайнерского образования, у тебя тоже, можем себе позволить нарядить елку, которую не возьмут на выставку». И мне стало спокойно. Из колонки на повторе играла «Jingle Bells», мы обматывались гирляндами и хохотали, кот опасливо подглядывал из-под кровати, по комнате тек сладкий имбирный запах икеевских свечек.

Я вызвалась сварить нам какао с маршмеллоу, не признаваясь, что я и так уже состою из него на все проценты. Потянувшись за сахарницей, случайно смахнула локтем колокольчик с кухонной тумбочки.

— Ой, господи, прости меня, пожалуйста, я ведь даже повесить его не успела, почему я такая невнимательная…

— Всё в порядке, это же просто елочная игрушка, они созданы, чтобы их случайно разбивали. Теперь сможешь в свою коллекцию добавить.

Никита спокойно улыбался. Я перешагнула через осколки и то ли вцепилась в него, то ли обняла.