ЛЮДИ И СУДЬБЫ

 

ИГОРЬ НИКОЛАЕВ

ГЕНЕРАЛ

(Документальная повесть)

Я знаю: никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же…

(А. Твардовский)

 

Осенью 1912 года небольшая группа новобранцев свернула в ворота военного городка и замерла: на плацу под тяжелые удары больших барабанов и раскатистую дробь маленьких маршировали сотни солдат! И как! Нарочито растягивая шаг, вытягивая носок, били в землю то одной ногой, то другой ногой, дружно крича во весь голос: «Р-раз!.. Два-а-а… три…» Муштра!

Было отчего скиснуть вольным парням. Может быть, один Саня Горбатов, стосковавшийся в обувной лавке, где служил приказчиком, в уныние не впал: дух захватило от слаженности единого движения такого множества людей.

* * *

Предыдущая жизнь приучила Саню в любом деле набираться ума и смекалки. Три года бегал за пять верст в школу — осенью по грязи, зимой по снегу, а не пропустил ни дня и окончил трехлетку с похвальной грамотой; при этом отметили способность к арифметике.

Ехать в город учиться дальше не давала бедность, но умение хорошо считать пригодилось и дома. В Саниной деревне во всех домах вязали варежки и продавали их в городе. Двенадцатилетний Санька сообразил: что, если отвезти их на ярмарку не в Шую, а по тем деревням, где их не вяжут, накинув по две-три копейки? Может выйти выгода против городской торговли рубля в три, не меньше! Мать ужаснулась: и волки, и плохие люди могут напасть… «Что ж ты, мудрее всех?» — пыталась она отговорить сына.

Сколько раз на своем долгом веку он еще услышит, хоть и разными словами, да одно и то же: «Опять Горбатов чудит, хочет быть умнее всех…»

— Никто не ездил, а я поеду! — резанул Санька, хотя в душе немного боялся.

Пройдя за неделю чуть ли не сотню верст (мешки с варежками, собранными на продажу по всей деревне, вез на санках), ночуя в незнакомых деревнях, Санька благополучно всё распродал. Матери принес чистого дохода, какого и не мечталось — семь рублей с копейками. Но главное — уходил робея, вернулся уверенным. За неделю, поняла мать — повзрослел. Страшновато ей стало: ведь всего двенадцать! Но поверила — не пропадет.

Санька теперь всё чаще думал о том, что пора уходить от полуголодной деревенской жизни «в люди». В их семье было пятеро сестер и пятеро братьев. Все посильно и усердно работали, а своего хлеба хватало только до Рождества.

Часто бывая в городе, Санька самостоятельно нашел себе место: в лавку торговца обувью — «мальчиком». С ведома матери и втайне от отца он исчез из дома, как был — в рубашке, штанах и босиком.

Летом 1905 года с деревней было покончено.

Семь лет проработал Санька в лавке. Сначала «на побегушках», потом и продавцом. Теперь он уже работал не «за харчи и одёжу», а получал сто рублей в год. Но уж очень все вокруг пили. Старший сын хозяина Александр и его приятель студент Рубачев, привязавшиеся к парнишке, боялись, что и Санька сопьется. Но Саньку самого мутило от пьяных рож, их ругани и табачного дыма, и он, перед Александром и Рубачевым (они настояли на этом!), торжественно поклялся, что никогда не будет пить, курить и сквернословить!

Почти  с о р о к  лет Александр Васильевич свято соблюдал мальчишеское слово. Он и в этом был не такой, как все. Ни подначки товарищей, ни насмешки, ни «приказы» начальства, ни подозрения — то ли в старообрядчестве, то ли в сектантстве или какой-то тайной болезни — не действовали. Командарм-3, Герой Советского Союза, генерал-полковник Горбатов нарушил обет и выпил вина единственный раз в жизни в мае сорок пятого. Нетрудно догадаться, почему. Но курение и ругань остались под запретом.

* * *

В армии двадцатидвухлетнему парню понравилось всё. И каменная «николаевская» казарма в три этажа. И что он, Санька, теперь гусар 17-го Черниговского гусарского полка. И что у полка знатная история со времени царя Алексея Михайловича. И что командует полком родной брат императора. И что стоит полк в губернском (куда там Шуе!) городе Орле. Судьба привела его куда надо. Ощущение «Армия  м о е  дело» — останется на всю жизнь.

Кстати, скоро выяснилось, что так напугавшая парней «муштра» была всего лишь редким общеполковым занятием, отработкой парадного шага. Хоть гусары — конница, но и пехота тоже, поэтому надо и пеше не плошать. Вся свирепость оказалась совсем не в шагистике, а в обучении верховой езде и боевым приемам. Там за оплошности били не стесняясь. Смекалистый рядовой Горбатов освоился сразу, но и ему доставалось. Один раз даже клинком плашмя по ноге — след не сходил долго.

На стрельбище у Сани с первого же выстрела удачное попадание, и — пошло-поехало. Конь по кличке Амулет хорошо знал команды, уверенно шел на препятствия и на станки при рубке лозы. Словом, служба давалась легко.

Прошлая жизнь канула, словно ее и не было, а новая — будто всегда ею жил. Из прошлого осталась лишь мать. Ее любовь, ее доброта. Глянуть бы ей на своего любимца в гусарах! На фотографии — затянутый в рюмочку юный щеголь-кавалерист. Лихо сидящая фуражка, сабля, надраенные сапоги, шпоры. В своем эскадроне Горбатов попал еще и в песенники.

Вскоре брат царя был вынужден покинуть полк. За тайную женитьбу на дважды разведенной император удалил его за границу. На память о его чудовищной, в отца Александра Третьего, силе в офицерском собрании остались свернутая в трубку серебрянная тарелка и разорванная смаху пополам колода карт. Именно веселому гуляке, отчаянному автомобилисту, брату Михаилу брат Николай в 17-м году передаст российский трон. Михаил Второй сутки будет некоронованным императором всея Руси. От Михаила Первого до Михаила Второго замкнется династия Романовых.

* * *

Начало службы Горбатова в 1912 году пришлось на бурную перестройку армии. Новая тех ника и оружие: пулеметы, минометы, гранаты, радио, аэростаты, прожектора, даже проволока под током — требовали иной тактики, другого обучения, а кавалерии понадобились лошади, способные выдерживать нагрузку современного боя — продолжительное движение на широких аллюрах.

Русская конница — главная подвижная сила армии, под руководством Великого Князя Николая Николаевича Младшего становилась ударным родом войск. Внук Николая Первого был великим конным и военным знатоком. Люди, обученные по его системе, расцветали боевыми талантами и поднимались порою до самого верха. Двенадцать маршалов Сов. Союза вышли из русской конницы! Если Г. К. Жуков и К. К. Рокоссовский прошли эту школу еще до Революции, то более молодые А. А. Гречко и П. Ф. Батицкий — в конце 20-х годов, но с таким же высоким результатом: настолько была хороша основа, заложенная Великим Князем.

Чтоб получить эскадрон мало было окончить училище, обязательно еще два года офицерской школы со сдачей экзаменов: выездка, вольтижировка, рубка, ковка, фехтование, иппология (физиология лошади тактика и стратегия). Главным инструктором верховой езды в школе был Джеймс Филлис — один из лучших наездников Европы (в то время гастролировал в Петербурге с конным цирком) . За заслуги перед русской армией англичанин был награжден орденом и произведен в полковники. Многочисленные его ученики служили позже и в красной коннице, а его книга о выездке и езде переиздавалась в СССР даже в 36-м году. Обученные столь тщательно офицеры, в свою очередь, поднимали уровень подчиненных унтер-офицеров и солдат.

Незадолго до начала кавалерийской службы Горбатова возродились гусары и уланы. По прихоти Александра Третьего их не было в армии двадцать пять лет. Взошедшего в 1881-м году на престол императора возмутила их парадная форма: какая же это русская «народность», если гусарские ментики, доломаны и чакчиры — из Венгрии, а уланские шапки с четырехугольным верхом — польские шляхетские конфедератки. Поскольку к этому времени вся кавалерия стала воевать по-драгунски, то есть не только конно, но и спешенно, получив для этого винтовку со штыком — «драгунку» (чуть короче пехотной),1  то было приказано: всю армейскую конницу (на гвардию император не замахнулся) впредь именовать драгунами и — переодеть. Всех нарядили в «народные» полукафтаны, шаровары с напуском и круглые барашковые шапки. Издали и не отличить кавалериста от пехотинца. Что же до традиций 17-го и 18-го веков, то ими дорожили лишь на Западе, Нужен был позор японской войны, дабы вспомнить о прежней славе. Вот и появились снова темно-синие уланы с лацканами 17-ти полков, и 18 разноцветных полков гусар (это для парада; для похода и боя впервые была введена общая полевая форма защитного цвета).

* * *

В конце второго года службы Горбатова началась Первая мировая война, и 17-й гусарский полк был переброшен из Орла в район города Холм (Польша) и вместе с драгунами и уланами вошел в 17-ю кавалерийскую дивизию.

Многие товарищи Горбатова по эскадрону боялись встречи с противником — страшно было погибнуть на чужой земле и быть захороненным вдали от дома. В Горбатове пересиливало любопытство: какая она, война? В мирной службе он чувствовал себя уверенно: по строевой и физической подготовке на зачетах в полку он устойчиво получал «хорошо», по стрельбе (38 попаданий из 40) и тактике его часто ставили в пример (за смекалку и стремление обмануть «противника»). Но как это будет для боя?.. Горбатов надеялся, что с такой выучкой он не оплошает, а от чувства страха старался избавиться, еще служа в приказчиках.

Однажды, после побывки дома, в деревне, Санька еще затемно, торопясь в город, срезал путь лесом. И в лесу в упор натолкнулся на повесившегося человека. В душе у Саньки что-то оборвалось, и крепкий восемнадцатилетний парень, не помня себя от ужаса, кинулся прочь.

Теперь Санька в одиночку боялся леса даже днем… Он изо всех сил прятал свой страх. Но надо было что-то с собой делать, не то останешься трусом на всю жизнь.

Не жалея себя, выдавливал он омерзительный страх. Заставлял себя в полночь, в самый глухой «мертвецкий час» приходить на окраинное кладбише, где ночью — ни человечьего, ни птичьего голоса, только шелест деревьев. И в конце концов случился перелом. Как стало легко жить! Теперь и ночью в лесу было нипочем, а уж днем Санька, гордясь собой, мог бесстрашно стоять в лесу и под тем деревом.

Вот так он тогда победил свой страх, и на трех войнах это помогло. «Правда, — вспоминает А. В., — иногда он заползал в сердце — мало ли что бывало, — но я всегда подавлял его». «Дух кавалериста — презрение к опасности и уверенность в себе!» — провозгласил в свое время Великий Князь. Этот княжеский девиз поведет рядового гусара, унтер-офицера, красноармейца, командира бригады, командира дивизии, сталинского каторжника, командующего армией А. В. Горбатова через всю его жизнь.

* * *

В августе-сентябре 1914 года в междуречье Вислы и Днестра на фронте в 400 километров началась одна из стратегических операций 1-й мировой войны — галицийская битва: пять русских армий против пяти австро-венгерских. Одновременно сражалось около двух миллионов человек — свыше ста пехотных и кавалерийских дивизий.

17-й Черниговский гусарский полк был хоть и маленьким, но достойным участником грандиозного сражения — почти 200 километров прошли черниговцы с боями на острие наступления.

Горбатову очень повезло: его восприятие войны началось с победного наступления. Русский Юго-Западный фронт шел по Галиции неудержимо, и чувство масштабной удачи останется у А. В. навсегда главным боевым ощущением. Ни катастрофы 41-го года, ни бессмыслица 42-го, ни мясорубка Сталинграда не смогут выветрить победный ветерок карпатских предгорий.

Одолев тревожный холодок начальных дней, Горбатов освоился на переднем крае на удивление быстро, а обжившись, стал тяготиться общим строем: что за радость глотать пыль в общей полковой колонне! То ли дело ехать далеко впереди дозором, когда от твоей наблюдательности и сообразительности зависит иной раз судьба дела и жизни многих людей. Ответственность самостоятельности — вот чем обернулось мальчишеское: «Никто с варежками не ездил, а я поеду!» Раскованность мышления свободного человека позволит в будущем принимать боевые решения, иной раз ставящие в тупик начальство.

Воюя в общем строю, Горбатов, тем не менее, старался разглядывать и обдумывать всё, что делалось вокруг, и всему давал собственную оценку. Например, когда полковник Дессино, при вынужденном трехсуточном форсированном пешем марше (во время немецкого, т. н. «горлицкого прорыва» надо было спасать полк от окружения и гибели, а лошади были далеко в тылу на пастбищах), не сел на имевшегося у него коня, а шел как все — пешком впереди полка, «это — правильно». Действия же командования соседними с гусарами корпуса на реке Стоход, не сумевшего вовремя вывести людей из-под немецкого удара и тем самым загубившего в марте 1917 года плацдарм вместе с тремя пехотными дивизиями, — «Так воевать нельзя!»

За три с половиной года много чего отложится в памяти Горбатова для будущего, ибо, как бы ни была сильна теория, к которой он будет усиленно приобщаться, — «зелено лишь древо жизни».

В начале войны еще случались атаки в конном строю — впечатляющие, но очень рискованные затеи. Горбатову, в составе своего 17-го гусарского полка, тоже приходилось участвовать в таких атаках. «Помню, — пишет он, — случай, когда конница противника приняла нашу атаку. С пикой наперевес помчался я навстречу приближающемуся врагу, и моя пика с такой силой пронзила его, что сам я едва удержался в седле. Думать о том, чтобы освободить пику, не было времени. Выхватив саблю, зарубил еще двух врагов...»

* * *

Отсвет пребывания в гусарах потянется за Горбатовым всю жизнь. Даже в 1943 году маршал Жуков, недовольный тем, что командующий 3-й армией генерал Горбатов, оспаривая решение Ставки, предложит свой, явно рискованный план, не удержится от раздражения: «Ты всё норовишь по-гусарски, налетом...» Возникавшая временами напряженность в отношениях бывших однокашников по Высшим курсам проявлялась, возможно, от того, что один когда-то был гусаром, а другой — увы, драгуном? «Нам было досадно, что мы не попали в гусары…» — напишет Георгий Константинович, вспоминая 1915 год.2 

Конечно же, это «гусарство» у Жукова тогда вырвалось не всерьез — просто к слову пришлось. И он, и Горбатов были не теми людьми, чтобы придавать значение явлениям второстепенным — мало ли, кто, кем и когда был. Разногласия между ними, появившиеся, судя по всему, еще на тех самых Высших курсах, были наверняка серьезнее. «На занятиях в КУВНАС (Курсы усовершенствования высшего начсостава — И. Н.) царила творческая обстановка, — вспоминал Жуков, — часто разгорались споры. Помню, больше всего мы спорили (курсив мой — И. Н.) с Александром Васильевичем Горбатовым. Он был хорошо подготовленным и эрудированным (курсив мой — И. Н.) командиром. С ним было интересно (курсив мой — И. Н.).3  Горбатов был старше Жукова на пять лет и на одну ступень выше по должности — командир бригады, а Жуков — командир полка. Возрастная и служебная разница невелика, и Гражданскую войну оба прошли одинаково (один на Западе, другой на Востоке), но в Первую мировую Горбатов воевал «от звонка до звонка», а Жуков — так уж вышло — лишь один месяц в 1916 году. Их боевой опыт большой войны был явно не сопоставим, и Жуков не мог не понимать этого. Зная своеобразие характера будущего нашего национального героя, понимаешь, что слова: «эрудированный» и «с ним было интересно» определенно говорят о том, что болезненно самолюбивый Жуков в каких-то случаях осознавал тогда интеллектуальное превосходство Александра Васильевича. Как же глубоко это впечаталось в память Георгия Константиновича, если похвала Горбатову написана маршалом спустя тридцать лет, и каких лет!

* * *

Еще до Курсов А. В., понимая убогость своего образования, решил уйти из армии. В 1921 году Красная Армия из 5-ти милионной превращалась в 500-тысячную. «Я считал, — напишет Горбатов, — что в мирное время найдутся командиры более грамотные, чем я». Для человека, каких-нибудь десять лет назад осознавшего, что армия — это его дело, после семи лет непрерывного и удачного участия в боях, уйти из нее, когда она стала своей, было бы настоящей трагедией. Но и для РККА потеря таких опытных и преданных командиров как Горбатов, была бы невосполнимой потерей. Поэтому Реввоенсовет Республики (председатель Л. Д. Троцкий), прекрасно понимая ситуацию, издал 1 марта 1921 года приказ № 504 о том, что выдвиженцы необходимы РККА, а если «теоретические познания в военном деле этих лиц невелики, тонеобходимо стремиться поднять их военное образование».4  Горбатов был оставлен в кадрах, но по его просьбе с понижением на одну ступень — из командиров бригады (в подчинении три полка) просто — командиром полка.

Какие странные бывают витки в жизни. 17-й Черниговский гусарский полк, расформированный, как и вся царская армия, в 1922 году обернулся 7-м Черниговским Червонного казачества полком, а бывший гусар унтер Горбатов стал его командиром и комиссаром.

Соседними полками командовала молодежь, хоть и со средним образованием, но малоопытная, поэтому приказ приказом, а посылать Горбатова на учебу никто не торопился. «Подожди, — говорил командир дивизии П. П. Григорьев. — Я за тебя неученого и двух ученых не возьму». Хочешь — не хочешь, пришлось заняться самообразованием. Уж коли остался в армии, то зачем засиживаться на должности командира полка?

Нужной для занятий литературы в те годы выпускалось достаточно.5  Самым сложным для А. В. было найти время для собственных занятий. Полк, которым он командовал, был размещен в г. Староконстантинове не в благоустроенных казармах и конюшнях, как это было с 17-м гусарским в Орле, а по обывательским квартирам. С приходам Горбатова только-только начали осваивать полуразрушенные, без печей и зимних рам казармы. Конюшен же не было вовсе. Полк своими силами ремонтировал казармы, строил конюшни, делал для себя мебель — топчаны, столы, табуретки. Командиры и политработники из своего небогатого жалования отчисляли деньги на закупки керосина и дров для полка. При всех хозяйственных заботах ни на день не прерывались боевая и политическая подготовки, и командир полка должен был поспевать всюду.

«Неученый» Горбатов учил свой полк тому, что знал сам, — бою.

Для людей, ни разу не испытавших огонь противника, — а таких в полку было абсолютное большинство, а изложенные в уставах и наставлениях правила ведения боя не объясняли, не учили, как вести себя в бою. ПОэтому Горбатов на занятиях был конкретен — он понимал, что кавалерия, хоть пока и существует, но срок ей уже отмерен.6  Поэтому, кроме полагавшейся отработки конной тактики и соответствующих боевых приемов, ГОрбатов тщательно учил своих бойцов воевать так, как им наверняка придется в будущем, — по-пехотному. И главное, конно ли, пеше ли, безоговорочно выполняя боевые команды, зря не рисковать, беречь сооственные жизни. Ведь, как бы ни менялась тактика — пули, шрапнель и снаряды противника всегда будут смертоносны.

Горбатов учил доходчиво. Например: в уставе сказано: стрелковый окоп рыть вдоль направления огня противника, опыт велит копать поперек, поскольку тогда вероятность поражения меньше, а для собственной жизни даже миллиметр имеет значение.7  Или вот: очень важно всегда иметь при себе санитарный пакет,чтоб при ранении, не дожидаясь санитаров, уметь помочь себе, а если надо, то и товарищу.

Горбатов старался растолковать бойцам множество деталей поведения в бою, известных только тем, кто сам побывал на передовой, — глядишь, что-нибудь да и останется в памяти у не воевавших: в первое время выручит, а там уж — учись на чужих ошибках… Интересно он тренировал своих конников наступать по-пехотному под чужим огнем: «Как дойдет твоя очередь перебегать вперед, вскакивай и, не теряя направления, смело беги вперед, но не более пяти шагов, и — падай! «Он», взяв тебя на мушку, выстрелить не успеет, но то место, куда ты упал, будет держать под прицелом — ждать, чтоб, как вскочишь дальше перебегать, тут тебя и срезать... А ты, как упадешь, незаметно отползи в сторону, обмани «его». Как опять дойдет твоя очередь, смело беги вперед — он тебя потерял, а пока увидит, кинется снова тебя выцеливать — ты опять на шестом шаге пропал. Ясно? И опять отползай... Беги пулей, падай камнем, отползай змеей<...> Пока по цепи не передадут команду: «Броском вперед, ура...»8 

Но было кое-что в уставе, с чем Горбатов был категорически не согласен. Например — борьба с танками в конном строю. Наставление предписывало атаковать броневые машины на галопе и забрасывать их связками гранат. Такое А. В. у себя в полку даже не тренировал, поскольку любой броневик или танк уже на отдаленном расстоянии перебьет из пулеметов скачущих на него кавалеристов.9 

Проведя день на занятиях, проверив обустройство казарм, приняв развод караулов, командир полка, на ночь глядя, садился за свою учебу.

В «Стратегическом сборнике» для А. В. самым интересным, конечно, было описание боев в Галиции. Сопоставление замыслов высшего командования — небожителей войны — и реализация их, итоги, которые видел и пережил он, рядовой гусар, было очень поучительно. Многое тогда в боях было непонятно, но здесь, с комментариями военных специалистов, он впервые понял, что победу обеспечивает только слияние действий командующих и простых солдат. В противном случае — неразбериха, катастрофа, бессмысленная гибель множества людей. Но как избежать ошибок? Как свести их до минимума? Спросить было не у кого, и А. В. временами маялся от беспомощности — ведь кое-что из прочитанного он просто не понимал — ему нужна была  ш к о л а!

Черниговцы тогда вчистую проигрывали в соревнованиж по фигурной езде, по высшей выездке, а сам Горбатов получал нелестные замечания в аттестации за отставание в манежной выучке. Но когда старшие начальники разбирали тактические действия дивизии на учениях, звучало иное: «Полк Горбатова в поле, как рыба в воде». Это радовало А. В. — воюют-то все-таки не на манеже. Полк был первым и в стрельбе. Сам командир несколько раз становился чемпионом дивизии. «За успехи на стрелковых соревнованиях 1924 года, — вспоминал А. В., — я получил большие золотые часы с боем, секундомером, показывающие месяц, число, день недели и полнолуние. Иx я берегу как память».

Осенью 1925 года Горбатова наконец послали учиться на кавалерийские курсы в г. Новочеркасск, на отделение командиров полков. Полагая, что после курсов его вполне могут направить в другую часть, А. В. издал приказ по полку о своем убытии на учебу. B нем, как обычно, перечислялиськоллективно преодоленные трудности и констатировались общие полковые достижения. Приказ как приказ. Но был в нем и один пункт, не часто встречающийся в подобных документах: совет командирам и политработникам (именно совет! ) — ежедневно, хотя бы малую часть своего личного времени обязательно тратить на общение с кем-либо из рядовых казаков,10  «не как командир, а как товарищ. Это более, чем необходимо». В этом — весь Александр Васильевич: в бойцах всегда видел людей, а не «сабли» или «штыки».

Свое убеждение о необходимости слияния командования с простыми бойцами А. В. будет претворять всю свою жизнь. На Великой отечественной войне командующего 3-й армией генерал-полковника Горбатова красноармейцы прозовут Батей. Такое надо заслужить.

* * *

К счастью, Горбатов после курсов благополучно вернулся в свой полк. Знаний у него особо не прибавилось, но зато прибавилось уверенности в своих силах. Он почувствовал себя вполне ровней молодым коллегам.

В это же время на должность командующего Киевским военным округом прибыл Иона Эммануилович Якир. Человек этот стал добрым гением Александра Васильевича, поэтому о нем — чуть подробнее. Якир родился в Кишиневе в 1896 году, в 1914-м учился в Базельском ун-те (Швейцария), в 1915-м в Харьковском технологич. ин-те. «Военачальником его сделала революция. Недоучившийся студент-химик в свои 20 с небольшим лет оказался выдающимся командиром, о котором уже в годы гражданской войны складывались легенды. У Якира был цепкий природный ум и врожденная интеллигентность. Личная храбрость Якира была беспредельна. В 1928—1929 Якир вместе с группой высших командиров РККА прослушал курс Германской Академии Генштаба. На выпуске он удостоился высшего отличия. Престарелый президент Германии фельдмаршал Пауль фон Гинденбург вручил Якиру книгу Альфреда фон Шлиффена «Канны» с очень лестной надписью. <…> С приходом Якира Украинский округ становится главным учебным полигоном РККА, где отрабатывались новейшие методы ведения боевых операций. Якир не был теоретиком, но дух современной войны понимал едва ли не лучше всех крупных военачальников.11 

Командовать округом он стал в 29 лет и останется на этой должности до 1937-го. В звании командарма 1-го ранга (ныне «генерал армии») его расстреляют как «участника заговорщицкой группы М. Н. Тухачевского».

Но впереди было 8 лет.

Якир часто проводил в округе военные игры, и А. В. пишет: «Возвращаясь с этих игр, я чувствовал себя обогащенным новыми знаниями», — похоже, что мечты о серьезной школе начали сбываться. Якир все разборы игр проводил очень тактично, никого не вознося, но и никого не унижая. Даже если чье-нибудь решение было удачным, командующий всегда находил и неиспользованные возможности, а если решение было слабым, Якир старался найти в нем хоть что-нибудь интересное. «Веру в свои силы у подчиненных, — пишет А. В., — он всегда оберегал».

Командующий округом, судя по всему, обратил внимание на талантливого командира полка — неспроста же на больших окружных маневрах именно Горбатову было приказано командовать сводным полком «красных» против дивизии «синих».

Учения были серьезными. Под руководством наркома Ворошилова и начштаба РККА Шапошникова отрабатывалось начало войны: нападение «неприятеля» на Советский Союз (обратите внимание: на дворе еще 1928-й год!). Против обороняющегося одного полка «красных» действовала дивизия (четыре полка) «синих».

У Гoрбaтова разведка и наблюдение были отработаны прекрасно, поэтому выдвижение дивизии «синих» двумя бригадными (по два полка) колоннами по параллельным лесным дорогам обнаружили весьма заблаговременно и скрытно от дозоров «противника».

Горбатов разделил свой полк на два отряда — один атакует первый полк в колонне «синих», второй — второй, причем одновременно. А сначала «синих» предполагалось накрыть внезапным пулеметным «огнем» и затем атаковать в конном строю. Помимо тактической неожиданности Горбатов учел даже то, что командир «синих» долгое время служил в части, где больше готовились к парадам, чем занимались в поле, и поэтому такое нападение будет для него как гром среди ясного неба.

План Горбатова: слабейшими силами атаковать сильнейшие, вместо того, чтоб, как принято в таких случаях, укрыться в обороне, вызвал удивление и недоверие Якира. Командуюший округом, в присутствии наркома, попытался тактично отговорить своего выдвиженца от авантюры: явно вырисовывалась неудача (фраза: «Не старайтесь быть умнее всех» — не произносилась, но угадывалась). Горбатов всё выслушал и решил поступить по-своему.

Успех был полный.

Командующий округом, от себя и от наркома, через Горбатова передал полку благодарность за лихую и удачную атаку и добавил: «Я не был уверен, что вы не откажетесь от своего правильного решения. Хорошо, что вы его не изменили».

За три дня полк «красных» трижды громил «синих», всякий раз неожиданно по времени и месту.

На разборе маневров нарком Ворошилов похвалил Горбатова: «За хорошую разведку, за умелую оценку обстановки, правильность решений и инициативу».

* * *

Командование оценило способность Горбатова принимать и остативать верное решение, и вскоре после маневров он был назначен комбригом — в ту самую дивизию, которую недавно «громил», а осенью 1929 года его снова послали учиться, на этот раз в Москву, на Высшие академические курсы (КУВНАС).

Вот это была настоящая учеба! Перед Горбатоввым ожила история военной науки, в которой анализы прежних сражений — от Пунических войн до штурма Перекопа, соседствовали с экономикой государств, их общественным строем, географией, демографией... «Стратегические сборники» и занятия с Якиром — это было замечательно, но здесь, на курсах, в несопоставимом объеме «открылась бездна, звезд полна» — труды А. А. Свечина, Б. М. Шапошникова, М. В. Фрунзе, Л. Д. Троцкого, В. К. Триандафилова и многих других практиков и теоретиков военного дела. Некоторые из них были и преподаватели курсов. Читай, слушай лекции, общайся, спорь, конспектируй, дорожи каждой минутой.

Горбатов и Жуков попали на Курсы в разгар бурных дискуссий — военачальники дебатировали по двум вопросам. Первый: о военной доктрине, то есть о военном мировоззрении государства. Дискуссия возникла еще до Революции, сразу же после проигранной японской войны. Но генералы не успели даже сформулировать доктрину — в 1912 году все споры прекратил полковник Н. Романов (он же Николай. Второй): «Доктрина состоит в том, чтобы исполнять всё, что я прикажу».

Дискуссия вспыхнула вновь в 20-е годы между теми же генералами (теперь уже на службе в РККА), но на этот раз с активным участием революционных полководцев, стоявших в оппозиции друг к другу (Фрунзе — Троцкий). Ни к чему дельному она тоже не привела, хотя отношения между полемистами выяснялись даже на Одиннадцатом съезде партии. В тридцатые годы так и не найденную доктрину заменили тремя положениями Сталина: 1) война малой кровью и только на чужой территории, 2) чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим, 3)в тылу любого агрессора Красная Армия встретит поддержку в виде восстания рабочих и крестьян.

Предметом более страстных споров был второй вопрос:  с т р а т е г и я.  Он возник после выигранной гражданской воины: какой ей, стратегии, быть в будущих войнах за освобождение трудящегося человечества? Есть две разновидности стратегии — определил профессор, царский генерал и советский комбриг Свечин: «стратегия сокрушения и стратегия измора». Первая: блицкриг — максимальное сосредоточение всех сил, безудержное наступление и победоносный удар c целью быстрого и полного уничтожения противника. Вторая стратегия: умелыми действиями «обыграть» противника, разумно распорядиться своими силами и нанести удар по обессилевшему врагу. Свечин был сторонником второго варианта, ибо тотальное наступление может обойтись очень дорого, обескровить армию, истощить государство и тем самым обречь свою армию на поражение. Молодые полководцы Красной Армии, упоенные победами в гражданской войне (поражение от Польши представлялось случайным), были на стороне сокрушения — Тухачевский, Триандафилов и многие другие. Даже те, кто в ходе дискуссии приняли сторону Свечина, все равно считали, что Красная Армия должна только наступать, ибо таково ее классовое предназначение!

Исходя из всех последующих действий Г. К. Жукова как полководца, не трудно понять, что его, Жукова, доктрина, — тоже сокрушение. И в большом и в малом. Видимо, в этом и было главное разногласие между ним и Горбатовым, поскольку не похоже, чтобы А. В. был сторонником наступлений во что бы то ни стало, всеми силами и любой ценой. Надо полагать, об этом они «больше всего и спорили». Дело оставалось за малым — увидеть на практике стратегию непримиримых оппонентов.

До этого им надо дожить. Одному девять лет, другому — тринадцать...

Тем временем в «дискуссию о стратегии» включился НКВД, и в 1930 году были арестованы А. А. Свечин и большая группа военных специалистов.12  Генсек Сталин во второй половине 20-х годов начал ожесточенную, многоходовую и хитроумную борьбу за власть с оппозицией. В чьих руках будет армия, значило очень многое. В 1925 году с должности наркомвоенмора и председателя PBС был вытеснен Троцкий. Он находился на этом посту бессменно с 1918 года. Именно он настоял на создании регулярной армии вместо задуманной Лениным народной милиции. Троцкий же привлек на службу в РККА солидную часть офицерского корпуса царской армии. Все это, конечно, противоречило коммунистической доктрине, но Ленин тогда поддержал его, и в РККА была уничтожена партизанщина, а кроме того решилась и другая проблема: если бы этих безработных офицеров не взяла на службу московская власть, часть из них наверняка бы ушла к белым. Высшие командные посты в РККА были отданы офицерам, именовавшимся «военспецами»: оба главкома — И. И. Вацетис, С. С. Каменев, все командующие фронтами, кроме Фрунзе, и почти все командующие армиями. Даже в Первой Конной при Ворошилове и Буденном работал офицерский штаб. Недаром знаменитый разоблачитель провокаторов Азефа и Малиновского В. Л. Бурцев гневно писал в эмиграции: «Мы знаем, кто разбил белые армии! И пусть они не прячутся за спины никому не ведомых унтеров Буденных и Ворошиловых!» Троцкого на посту наркомвоенмора сменил Фрунзе, что было встречено в армии с удовлетворением — Фрунзе был популярен и, при всей твердости, обходителен и не заражен вождизмом. Судя по всему, Фрунзе был нужен Сталину лишь для изгнания Троцкого, а сам он, как человек неуправляемый, являлся для генсека опасным чужаком, и поэтому век ему был отмерен короткий. Фрунзе в течение года дважды попадал в автомобильные аварии (при тогдашней «насыщенности» автотранспортом нечто неслыханное!), но остался в живых. Пришлось организовывать ему операцию по поводу уже зарубцевавшейся язвы, и полководец, разбивший Колчака и Врангеля, скончался на операционном столе от передозировки хлороформа (и это при консилиуме из 17 виднейших специалистов!).

На вакантное место ЦК, а вернее, две его группировки — сталинцы и зиновьевцы никак не могли никого утвердить, пока не сошлись на луганском слесаре (партстаж с 1903г.). Генерал-лейтенант А. И. Тодорский (отсидевший в сталинских лагерях 16 лет) так писал о Ворошилове: «Оруженосец Сталина, выразитель его дум и намерений... — это о сути, а вот о положительном: — Хороший шофер и меткий стрелок из нагана». Ворошилов к тому же оказался еше и историком гражданской войны. В 1929 гoду в «Правде» появилась статья за его подписью — «Сталин и Красная Армия».13  Многомиллионным тиражом стране, а в первую очередь военным было внятно разъяснено, что если б не тов. Сталин, никаких побед в гражданской войне не было бы. Это был не только первый тяжелый удар по Красной Армии, но и циничное предупреждение непосредственным участникам гражданской воины: им объяснили, как именно происходили события, в гуще которых они совсем недавно находились. Победителям всех рангов надлежало выучить урок и впредь не допускать отсебятины. Военные промолчали.

* * *

Наверху мрачнело и зловеще погромыхивало, а внизу шла обычная военная служба. В 1933 году Горбатов был назначен командиром 4-й Туркменской горно-кавалерийской дивизии.

Повезло, что прибыл в нее в январе — смог внимательно осмотреться. Невыносимая жара, когда у европейца плывут мозги и пропадает соображение, устанавливается позже. А. В. понравились люди: «Худощавые, хорошо сложенные, подтянутые. Радовало, что бойцы заботливы к лошадям: кони здоровые, чистые, в рабочем теле». На этом все положительное заканчивалось. То, что он увидел, было не дивизией, а вооруженным отрядом, еще недавно сражались в песках и в горах с басмачами.На всем лежал отсвет этой страшной азиатской резни без правил. И как это превратить в регулярное соединение, живущее по уставам и регламентам? Как объясняться с бойцами? Горбатов не знал ни слова по-туркменски, а в дивизии командиры от силы пять-десять слов по-русски, красноармейцы же туркмены — ни слова. Но у А. В. уже был удачный опыт работы с национальным формированием: в 1920 году на Польском фронте он командовал отдельной башкирской кавбригадой. Общению с кавалеристами-туркменами помог ему и общий язык — конное дело. Горбатов был в седле уже 21год, и то, что он превосходно стрелял и рубил, тоже помогало преодолевать языковый барьер. К тему же А. В., не в пример большинству начальства, был редкостно деликатен: любого собеседника — генерала ли, бойца ли, он выслушивал до конца и уважительно. Даже принимая жесткое решение, Горбатов относился к подчиненным с искренним вниманием. Для Азии это было особенно удивительно и создало в дивизии совершенно особый стиль — ведь на комдива равнялись и ему подражали все остальные командиры, до командиров отделений включительно. Горбатов напишет об этом времени: «У меня было прекрасное настроение: дела в дивизии шли хорошо, я добился уважения со стороны подчиненных и сам их полюбил; командование округа и туркменское правительство нам помогали». Среднеазиатским округом в это время командовал один из лучших советских военачальников, и, как пишет о нем А. В., — человек исключительной честности — командарм 2-го ранга М. Д. Великанов.

Непостижимо, но Горбатов сотворил это чудо: уже через год 4-я горнокавалерийская туркменская дивизия, в которой из шести полков только в одном (!) говорили по-русски, заняла в Среднеазиатском округе первое место среди кавдивизий. На нее посыпались награды и поощрения. Сам Горбатов был приглашен в Москву на заседание Реввоенсовета Республики и представлен председателем Ворошиловым высшему командованию РККА.

В 35-м году конники-туркмены Горбатова прославились пробегом Ашхабад — Москва, преодолев по пути великую пустыню Каракум. На всю страну стали знаменитыми не только люди, но и кони — ахалтекинцы.

Именно здесь, в Туркмении, Горбатов выдержал один из самых главных экзаменов — в непростых условиях; создал первоклассную, пo общеармейским критериям, кавалерийскую дивизию. За свою работу он был награжден орденом Ленина. Такой же награды за успехи их дивизий в боевой подготовке были удостоены командир 4-й Донской кавдивизии Г. К. Жуков и командир 15-й кавдивизии К. К. Рокоссовский.

Таким образом в середине 30-х годов комдивы-кавалеристы Горбатов, Жуков и Рокоссовский встали вровень.

* * *

В эту же пору своего расцвета и успеха А. В. женился. Романтично. С будущей женой он познакомился... на ташкентской улице. Молодая женщина не могла на остановке сесть ни в один из переполненных трамваев. Горбатов, мгновенно и на всю жизнь влюбившись, посадил Нину Александровну с собой на площадку к вагоновожатому (член местного ЦИКа имел такое право), представив кондуктору, еще даже не зная ее имени, как жену. Гусар!

Любопытно сравнить, как повел себя в подобной ситуации Рокоссовский. Он и Юлия Петровна впервые заметили друг друга в театре уездного городка Кяхта, но знакомство состоялось лишь через год. Весьма заметный среди местной молодежи 25-летний командир 27-го кавалерийского полка с двумя орденами Кpacного Знамени рискнул познакомиться с понравившейся ему девушкой лишь с помощью приятеля. Только получив заочное согласие Юлии Петровны, Рокоссовский подошел вечером к скамейке на бульваре, где сидела девушка, и представился: «Рокоссовский Константин Константинович!» Драгун...

* * *

К середине 30-х годов РККА, усилиями своего командования, превращалась в могучую современную армию. В 1933 году на одного красноармейца приходилось механизированных лошадиных сил больше, чем на одного солдата во французской, американской и даже в английской, самой механизированной по тому времени армии.14  В армии разрабатывались новые виды вооружения. В мае 35-го на приеме по поводу выпуска военных академиков Сталин провозгласил знаменитый лозунг: «Кадры решают всё». Тем самым было разъяснено — если недавно считалось, что всё решает техника, то теперь, когда ее в избытке, самым главным становятся люди, овладевшие этой техникой.

А вот людьми-то занимался неутомимый НКВД. Без особого шума, исподволь, но неодолимо и с дальним прицелом. Основным агентурным делом в ОГПУ—НКВД, по которому еще с 1924 года велась разработка видных военных специалистов Красной Армии, было дело «Генштабисты».15  По этому делу проходило свыше 350 человек. «Неблагонадежными» считались Тухачевский, Каменев С. С., б. главком Вацетис, Бонч-Бруевич, генерал Снесарев, Свечин и многие другие. Кроме того, с ноября 1921 г. по апрель 1927-го ОГПУ вело агентурное дело «Трест». Для проникновения в эмигрантские монархические организации сочинялись легенды-приманки о якобы существующих в СССР тайных антисоветских боевых организациях и повсеместной нелояльности к сов. власти бывших царских генералов и старших офицеров, занимающих видные посты в PKKA. Эта провокационная дезинформация, компрометирующая Тухачевского и других, через монархистов-эмигрантов попадала к разведкам Запада и не только распроогранялась за рубеждом, но и возвращалась в ОГПУ в виде донесений закордонной агентуры. Эти материалы до определенного времени специально накапливались в архивах НКВД. Именно такие «сведения» в 1930—32 гг. послужили поводом для большого дела («Весна»), когда по голословным обвинениям было арестовано более 3 тысяч генералов и офицеров бывшей царской армии, честно служивших в Красной Армии.

Некоторые руководящие работники ОГПУ (нач. секретно-оперативного управления Евдокимов, сотрудник Особого отдела Ольский, Мессинг, Бельский) еще в 31-м году считали дела на военных специалистов «дутыми», искусственно созданными и выражали недоверие к показаниям арестованных. Эти сотрудники были тут же обвинены в «групповой борьбе против руководства ОГПУ» и освобождены от занимаемых должностей (нетрудно догадаться об их дальнейшей судьбе), что и было изложено в специальном директивном письме Сталина, адресованном секретарям нац. ЦК, крайкомов и обкомов.16 

Заплетался омерзительный и смертельный клубок сплетен, слухов, лжи, в котором были замешаны агенты и провокаторы всевозможных зарубежных организаций и разведок — Польши, Британии, Германии, Франции.

Все это копилось и ждало своего часа. Сталин, видимо, еще не был уверен в своей силе. Но этот повар, как было когда-то сказано о нем, знал, как готовить невыносимо острое, до несварения, варево.

* * *

В мае 1936 года Горбатов неожиданно получил новое назначение: назад, на Украину, командовать 2-й кавдивизией. Судя по его воспоминаниям, А. В. не хотелось уезжать из Средней Азии. К жаре он притерпелся, а Зеравшанские и Гиссарские горы, ошеломившие его своей красотой, как и темные «бархатные, звездные ночи Туркмении», с сожалением будут вспоминаться и ему и Нине Александровне даже на благодатной Украине. Но больше всего Горбатову не хотелось расставаться с командующим округом Великановым. «Что ж поделаешь? — сказал расстроенный Михаил Дмитриевич. — Возможно, увидимся с вами в другом месте».

Но ни секретаря ЦК Компартии Туркмении А. И. Попка, ни Председателя Совнаркома республики К. Атабаева, ни председателя ЦМКа Н. Айтакова, ни М. Д. Великанова Горбатов никогда в жизни больше не увидит: впереди был 1937 год...

В Киеве Якир сказал Горбатову: «Мне пришлось приложить много усилий, чтоб вернуть вас, Великанов никак не хотел отдавать, но нарком счел, что вы здесь нужнее, 2-я дивизия, после того, как Григорьев ушел командовать корпусом, осталась как бы беспризорной. А мы должны заботиться в округе о высокой боеготовности каждой части — фашизм в Германии наглеет, надо ко всему быть готовым».

Помощник Якира по коннице С. К. Тимошенко встретил «туркмена» Горбатова по-дружески, ознакомил с состоянием дивизии, и командир корпуса П. П. Григорьев повез А. В. в дивизию — представлять нового командира командирам частей. Впрочем, во 2-й дивизии Горбатов был не таким уж и «новым» — с 1922 по 29-й годы он командовал в ней полком под началом того же Григорьева, так что встретил много старых знакомых, хотя сама дивизия, конечно, стала иной. У нее теперь был свой танковый полк с новейшими танками, более мощная артиллерия, а один из полков даже пересел на машины, став мотопехотой.

Не хватало слаженности, ответственности, дисциплины, но дивизия была в отличном состоянии, поэтому усилиями Горбатова все быстро пришло в норму.

В 1935 году (А. В. был еще в Туркмении) на маневрах Киевского округа, под рев моторов, пушечную пальбу и ружейно-пулеметный огонь по Киевщине перемещалось свыше тысячи танков, 65-ти тысяч пехоты и конницы, а над ними — шестьсот самолетов. Пятидневная «Борьба за Киев» под руководством Якира закончилась рождением еще не виданного в мире рода войск — Воздушно-десантного. Был выброшен тысячный парашютный десант, и еще два полка были высажены.

Красная Армия была на подъеме в ореоле моторизации.

Но выходцы из Первой Конной, во многом главенствовавшие в РККА, и не думали сдавать позиции. В том же 35-м количество кавдивизий в Красной Армии увеличилось почти вдвое. Заскорузлые кавалерийские унтера, окончившие всего лишь «академию Щорса»,17  поднявшись до высших должностей, были по-прежнему убеждены, что танки противника можно на галопе забрасывать связками гранат, а самолеты — на скаку сбивать из ручных пулеметов. Есть огромное полотно А. М. Герасимова — предвоенный коллективный портрет командиров Первой Конной. Достаточно посмотреть на их лица, на самоуверенный вид этих маршалов и командармов, на разукрашенные сабли, на крепкие портупеи, перетягивающие коверкотовые гимнастерки, — и становятся понятными истоки трагедии 41—42 гг. При всей своей непристойной придворности, А. Герасимов, может быть, совершенно подсознательно оставался истинным художником, и, стараясь восславить советское военное величие, изобразил, сам, возможно, того и не желая, именно то, что и было на самом деле, — властное невежество. Естественно, что в центре картины сам член Военного совета Первой Конной — Сталин. Удивительно, но ни маневры 35-го «Борьба за Киев», ни такая же масштабная механизированная «Борьба за Минск» в 36-м ни в чем не убедили этих вояк. Лишь печальные итоги финской войны заставили понять, что «лошадкам» приходит конец и кавалеристам — командирам и бойцам надо быстрее переквалифицироваться в танкистов и мотострелков.

До немецкого «блицкрига» еще пять лет, а Тухачевский, Якир, Уборевич и тысячи умелых командиров и политработников в сущности готовы для ответного (а может, и упреждающего?) удара по страшному и беспощадному агрессору: есть современная армия, и по технике, и по выучке, в чем-то уже обогнавшая армии Запада.

Военным людям, и Горбатову в их числе, увлеченным своей работой, не могло и в голову прийти, что ждет их, начиная со следующего 1937-го, года.

* * *

В один из июньских дней 37-го года ошеломленный Горбатов прочитал в газете, что НКВД «вскрыл военно-фашистский заговор».

Первое ощущение: удар, от которого отнялись ноги.

Тухачевский — заговорщик?! Якир — изменник?!

Уборевич — предатель?!

Как в такое поверить?! Но как не поверить?..

В горбатовской военно-партийной голове не возникало даже крохотного сомнения в действиях Верховной власти. Ни в чем и никогда... Но Горбатов никак не мог понять, каким образом видные коммунисты, сыгравшие главную роль в разгроме белых армий, так много делающие для совершенствования нынешней Красной Армии, вдруг оказались фашистами и врагами народа? Пытаясь осознать происшедшее, А. В. в конце концов склонился к самому, как он пишет, «ходкому в то время мнению»: «Тухачевский и некоторые другие, вместе с ним арестованные, были офицерами царской армии... А как волка ни корми, он всё в лес смотрит... Поэтому они и попали в сети иностранных разведок». Но вот арест Якира был для Горбатова «ужасным ударом». Он хорошо знал Якира, безгранично уважал его, и никак не мог поверить, что тот может быть хоть в чем-то виноватым... Но об этом А. В. мог говорить только с очень близкими людьми. Зато старинный сослуживец Якира, его товарищ и друг, командарм 2-го ранга, командующий соседним Харьковским округом Иван Дубовой заявил это прямо в лицо Сталину: «Не верю! Надо еше разобраться, в чем виноват Якир». Это произошло на заседании Военного Совета при Наркоме Обороны. «Так ты не веришь?!» — закричал Сталин. И при выходе из зала Дубовой был арестован. А что же остальные члены Военного Совета? Вряд ли они поверили в «военно-фашистский заговор»…

«Несколько десятков мужественных людей, чья профессия — не терять голову в минуту опасности, вести за собой большие вооруженные массы, малодушно смолчали, опустили глаза и застыли, не имея смелости даже выругаться, даже зарычать от бессильной злобы. Четыре долгих дня они просидели вместе — и не нашли возможности сговориться. У них были на выбор разные линии поведения: пассивное неприятие, открытый протест, даже физическая расправа со Сталиным и Ворошиловым. Они предпочли холопское одобрение. Через год-полтора почти никого из них в живых не осталось... Феномен поразительной пассивности военачальников в 1937—1938 гг. будет еще долго занимать психологов и историков. Сегодня мы слишком бедны фактами, чтобы исследовать его во всей полноте. Однако один прискорбный вывод приходиться сделать уже теперь. Якир, Тухачевский, Блюхер, многие другие искусные полководцы, сильные личности, храбрые воины не выдержали решающего испытания, оказались плохими сынами Родины. Они отдали тирану не одни собственные жизни, они бросили ему под ноги — армию».18 

А если бы командармы взбунтовались?

Отборные полки Якира в считанные часы могли бы смести НКВД, но поднять руку на Партию, на Политбюро для него было бы противоестественно. Да и как они могли взбунтоваться, если перед расстрелом тот же Якир крикнул: «Да здравствует партия! Да здравствует Сталин!»

Какое уж тут «если бы»...

* * *

Злой колымской зимой 1940 года Александр Васильевич Горбатов сидел у костерка, разведенного в снежном шалаше, и, постепенно отогреваясь от постоянно пронизывающего холода, пытался осмыслить то, что здравому смыслу не поддавалось: каким образом и за что он здесь?

Глядя на лагерного доходягу по кличке «комдив» — одного из четырехсот осужденных по 58-й статье, загнанных за колючую проволоку на золотом прииске Мальдяк, что в семистах километрах от Магадана — кто бы поверил, что это существо в лоснящемся от грязи ватнике, заплатанных ватных штанах, истрепанной шапке «колымке» и зимних веревочных лаптях «чунях», в прошлом действительно один из выдающихся командиров дивизий Красной Армии, а по последней должности зам.командира 6-го Сталинского кавкорпуса?

На этот прииск А. В. пригнали по этапу в середине лета. Он работал на откатке — тянул к отвалам вагонетки с поднятым из шахты грунтом. Тяжелая работа никак не подкреплялась едой — в Мальдяке, как и повсюду в лагерях, верховодили уголовники — не работая, приписывали себе «перевыполнение нормы» и получали усиленное питание, а те, кто, как Горбатов, вырабатывали стопроцентную норму, бригадиром-уголовником записывались в отстающие и соответственно питались по последнему разряду. А. В. никак не мог примириться с наглостью ворья, но сколь бы он ни спорил и ни скандалил, все было впустую, пные остатки. Администрация прииска была на стороне «социально близких» — воровских шакалов. «Здесь так было и так будет, — говорили Горбатову доброжелатели, такие же «враги народа», как и он. — Не вступай с этими ублюдкамив ссоры, а то — могила». Но А. В. и в заключении был не «как все» и при полном своем бесправии и одиночестве не мог смириться с неправдой и издевательствами. В результате, когда наступила зима, Горбатова не перевели вниз в шахту, где не было ветра и было относительно тепло, а в числе других обреченных оставили работать наверху — на морозе с постоянным ветром, и железный организм комдива стал сдавать... Опухли и перестали сгибаться ноги, расшатались зубы. А. В. понял: если заболеет — конец... Лагерное существование воистину было несовместимо даже с самой убогой человеческой жизнью... Поплыла психика... Еще немного, и, опередив «деревянный бушлат» (на зековском жаргоне — смерть),19  могло бы наступить истинное умопомешательство...

Спас Горбатова фельдшер, записавший его в инвалиды и определивший в сторожа.

В непривычном для зека уединении в маленьком снежном шалашике, когда не надо, надрываясь, толкать вагонетку с мерзлой землей и можно сидеть и бездумно глядеть на огонь, стало отпускать его многомесячное, нечеловеческое напряжение... Вместе с теплом и тишиной пришел покой. Александр Васильевич едва ли не физически почувствовал, как оживает душа и оттаивает память...

Сначала расстреляли Тухачевского, Якира, Уборевича и еще пятерых...

За что?..

«Военно-фашистский заговор»? Теперь-то он понимал, что это — бред.

Потом в округ явился Е. А. Щаденко и стали брать всех подряд...20  Под угрозой ареста оказался давний друг и начальник Александра Васильевича комкор Григорьев, тот, что в свое время сказал Горбатову: «Я за тебя неученого двух ученых не возьму...» Как давно это было!.. «Петр Петрович, — успокаивал его А. В., — ты же потомственный рабочий, пролетарий, чего тебе беспокоиться...» П. П. Григорьева арестовали на следующий день после их встречи.21  За что?.. Было объявлено: «Командир корпуса оказался врагом народа».

На многолюдном митинге Горбатов, никем не поддержанный, в одиночку бросился защищать Григорьева: «Я знаю товарища Григорьева более 14-ти лет, никаких шатаний в вопросах партийной политики у него не было!.. Это один из лучших командиров корпусов нашей армии!» Окопное чутье опасности спасало на войне,в  открытом бою, а при сталинском поголовном уничтожении цвета военной интеллигенции — как оно могло помочь? Горбатов наивно решил, что уж ему-то, пo происхождению — бедняку из бедняков, ничего не грозит: уж он-то никак не может оказаться в «оказавшихся». Например, узнав, что подчиненный ему командир полка, угождая уполномоченному особого отдела, едва умеющему ездить верхом, отдал прекрасно выезженного коня, чемпиона окружных соревнований, Горбатов публично возмутился и приказал отобрать коня у особиста: «Он же коня испортит!» Конь-то был возвращен, только сам Горбатов вскоре был снят с должности и отправлен в резерв...

Стал бы А. В. всенародно защищать «врага народа» Григорьева и открыто выражать презрение к особисту и к лакействующему командиру полка, если б знал, чем все это кончится для него?.. У зека-доходяги «комдива» и сейчас никаких сомнений и сожалений не было: поступил бы именно так, и никак иначе.

* * *

С ним тогда как-то странно поиграли — как кошка с мышью: исключив из партии и сняв с должности «за связь с врагами народа», через полгода восстановили в партии22  и повысили в должности, назначив в 1938 году заместителем к командиру 6-го кавкорпуса Жукову. Встреча однокашников была дружеской, но Г. К. вскоре убыл на должность помощника командующего округом по коннице, официально оставив А. В. исполнять обязанности командира корпуса. Не успел Горбатов порадоваться, что с него снята непонятная опала, как в октябре того же 38-го командовать корпусом прибыл А. И. Еременко, а самого А. В., ничего не объясняя, уволили из армии в запас. Когда же он — теперь-то, нa Колыме, он понял, что совершил глупейшую ошибку — вместо того, чтоб затаиться, пo наивности поехал Москву выяснять причины увольнения, то к наркому его не пустили, а общение с Щаденко завершилось для Горбатова в ту же ночь арестом... За что?23 

На Лубянке, куда его привезли опозоренного — без орденов, с сорванными знаками различия,-в камере уже было семеро заключенных. С ним приветливо поздоровались и сказали: «Товарищ военный, вероятно, думает: сам-то я ни в чем не виноват, а попал в компанию государственных преступников... Если так думаете, то напрасно! Мы такие же, как вы». В прошлом ответственные работники, они производили впечатление серьезных и солидных людей, но А. В. изумила их покорность: оказывается, они они уже признались во всех «преступлениях»,одно чудовищнее другого, навязанных им следователями. Одни не выдержали избиений, другие — угроз.24  А. В. ужаснулся: «Это же лжесвидетельство! Вы губите и себя, и тех, кого оговариваете. За такое вам действительно полагается тюрьма!» «И ты подпишешь...» — сказали ему сокамерники. «Лучше умру, — сказал А. В., — чем оклевещу себя и других».25 

Три допроса, несмотря на ругань и угрозы чекистов, Горбатов просидел молча над чистым листком бумаги.

На Лубянке его бить не стали, а повезли для этого в Лефортово. Камера была на троих. Соседи: нач.одного из главкомов Наркомата торговли К. и комбриг Б. От их рассказов становилось жутко: они всё подписывали — любые оговоры на себя и других. Существовала даже странная «теория»: чем, мол, больше посадят, тем лучше, потому что скорее поймут, что все это вреднейший для партии вздор.

Следователи, соревнуясь друг с другом, выявляли «врагов», прекрасно понимая, что никакие это не враги, но начальство, кстати, тоже все понимавшее, требовало выполнения «контрольных цифр» разоблачений, иначе можно было и самим оказаться за решеткой.

И лишь единицы — такие, как Александр Васильевич Горбатов, не желали, да и не могли по складу души, терять свою честь и совесть в этой свистопляске. Собственная честь была для них дороже собственной жизни.

Как же мало их оказалось!..

На первом же допросе в Лефортово Горбатова избили так, что он с трудом добрался до камеры.

Допросов «с пристрастием» было пять, и несколько раз А. В. приносили в камеру на носилках. Его сокамерники стали завидовать его мужеству и даже осуждали и ругали себя за трусость. Но — до третьей серии допросов, когда Горбатова истязали так, что ему захотелось поскорее умереть…

Наконец его оставили в покое и три месяца не вызывали.

Всю свою жизнь он говорил только то, во что верил, в чем был убежден. Чекисты не сразу поняли: этого человека можно было легко убить, но согнуть, сломать — никогда!.. Задыхаясь в камере, теряя возможность после «допросов» передвигаться самостоятельно, Горбатов ощущал происходящее только физически — сознание было не в состоянии признать это реальностью… Это сон… Тяжелый затянувшийся кошмар…

Когда его, ни в чем не сознавшегося, перестали «допрашивать», опытные сокамерники стали потихоньку радоваться за него: по всем признакам Александр Васильевич все-таки доказал свою невиновность. По слухам, такие редкие случаи все же бывали, и поэтому, когда 8 мая 1939 года ему приказали готовиться к выходу с вещами, то радости Горбатова не было предела — его освобождают! По коридорам Лефортова он не шел — летел…

Его завели в небольшой зал, за столом трое военных — военная коллегия. А. В. понял — освобождение должно быть соответственно оформлено. Сверили фамилию, имя, отчество, год и место рождения. Спросили: «Почему ни в чем не сознался?» А. В. объяснил, что сознаваться было не в чем.

Через две минуты сияющего от предвкушения свободы и справедливости Горбатова ввели в большой зал и объявили: «15 лет заключения и 5 лет поражения в правах».

А. В. не понял, как он очутился на полу…

Это был первый в его жизни обморок… Вот тебе и воля… Вот тебе и справедливость…

* * *

Две недели в сторожах привели его в чувство. До этого А. В., пока еще были силы, бесконечно писал жалобы. Из Верховного Совета и Прокуратуры сообщали: «Оставлено без последствий», а от Сталина вообще не отвечали. Теперь ему стало смешно: «Чего захотел! Да не будет эта власть разбираться — она сама все и устроила…»

Зачем? «На этот вопрос я ответа не находил…» — написал А. В.

Оттаяв, он проникся к власти стойким презрением, а он был не из тех, кто легко меняет убеждения.

Ноги у А. В. стали как бревна, колени перестали сгибаться, фельдшер «актировал» Горбатова, как полного инвалида. В заключении он отметил, что Горбатова надо перевести из Мальдяка в район Магадана.

«Это, и только это, спасло меня от неминуемой гибели», — напишет позже А. В. По сравнению с Мальдяком окрестности Магадана показались Горбатову уютными, даже воздух совсем другим — как будто попал из Заполярья в Сочи. Но лагерь оставался лагерем, и таскать с гор волоком древесину было день ото дня тяжелее, а объявить себя больным нельзя — урежут хлеб. Но свет не без добрых людей, и Горбатова устроили на посильную работу: колоть дрова и кипятить воду в кипятильнике. Заодно он договорился убирать и подметать канцелярию хозчасти лагеря. Сметая в свою торбу со столов крошки, корочки, а иногда и кусочки (!) хлеба, А. В. «лучше утолял свой голод». Еще он помогал перебирать хранящиеся на базе хозчасти овощи. Зубы у него шатались и, поскольку грызть сырую картошку и морковь он не мог, то смастерил себе терку, пробив гвоздем в куске белой жести дырочки. От сырых овощей зубы укрепились, а ноги стали «худеть». Окрепнув, А. В. теперь смог, в свою очередь, помогать и другим своим товарищам по несчастью.

Он много думал о жене: как же ей трудно! Одновременно лишиться арестованными мужа, отца и брата, а она держится, пишет бодрые письма, собирает ему посылки. Их обкрадывают уголовники, но что-то все-таки и до него доходит... Он не знал, что услышав в его приговоре: «нераскаявшийся», она поняла, что муж не признал себя виновным, зацепилась за эту тоненькую ниточку и с помощью юристов подала жалобу в Верховный суд, сумела даже попасть к Главному военному прокурору. Конечно, везде разводили руками...

Воскресая, Горбатов стал думать об армии. Вокруг тысячи таких же невиновных, а сколько их еще? Десятки? Сотни тысяч? Миллионы? И в армии, и в народном хозяйстве... Что теперь будет со страной? Война близка — никаких сомнений; кто же будет защищать родину? Холуи? Доносчики? Гепеушники? Остальная масса — забитых и запуганных?.. А кто и как будет командовать? В тюрьмах и на пересылках, на этапах и в двух лагерях А. В. увидел среди зеков такое количество бывших старших командиров, да еще наслушался о расстрелах, что понял: в случае войны армией командовать некому. Разве сможет грамотно командовать дивизией вчерашний комбат? Корпусом — командир полка? Армией и фронтом — комдив? И это, видимо, еще в самом лучшем случае... Сколько потерь! И опять «проклятый вопрос», на который не было ответа: так что же случилось?

Интуиция и опыт — прошлый и горький, теперешний, позволили Горбатову безошибочно определить положение в Красной Армии одним словом: катастрофа.

* * *

Примерно в то же время, когда Горбатов боролся за жизнь на прииске Мальдяк, с ноября 39-го по март 40-го, СССР (150 млн.населения) воевал с Финляндией (4 млн.). В этой, по определению А. Твардовского, «Незнаменитой войне» изумляет всё — и выбор времени для боевых действий — зима (более привычная финнам), и выбор места — линия Маннергейма. Как же надо было обескровить РККА, чтобы во главе ее оказались люди, совершенно ничего не понимающие не то что в стратегии, даже в примитивной тактике! Всё, на что осмелился нач. генштаба Шапошников, — предостеречь, что легкой победы не будет. Результаты этой войны ошеломляют: чтоб добиться хоть какой-нибудь победы, к марту 40-го года против 9 ослабленных финских дивизий было сосредоточено 56 советских. Еще мехкорпус и несколько танковых бригад. Итог — 235 тыс. убитых наших воинов, замерзших и умерших от ран. А после окончания войны было расстреляно несколько тысяч, оказавшихся в финском плену. Те, кто в составе 44-й и 163-й советских дивизий оказались в окружении, отправлены в Печлаг (благо рядом), а командование этих дивизий было расстреляно.26  Руководил расправой Мехлис. Все эти много-тысячные жертвы ушли в тень другой, более грандиозной войны, оставив своей гибелью мрачное пророчество... Многие ли поняли его? До 22 июня оставалось год и три месяца.

* * *

Пришлось Сталину убирать Ворошилова и ставить на его место другого конармейца— Тимошенко. Уровень тот же, но ведь больше-то некого! Новый нарком, естественно, знал о репрессиях, многое творилось у него на глазах, но, лишь приняв наркомат, он увидел полную картину итогов 37—39 гг. и — ужаснулся. Погибло: 3 маршала, 3 командарма 1-го ранга(генералы армии), 10 командармов 2-го ранга(генерал-полковники), 51 комкор (генерал-лейтенанты), 131 комдив (генерал-майоры), 229 комбригов (избежавшие репрессий получали звание генерал-майора). Это только высший строевой комсостав, а еще уничтожался и высший политсостав. Сколько было расстреляно и замучено в заключении человек старшего комсостава (от полковника до капитана) и среднего комсостава — таких публикаций нет до сих пор.

Вот типичные ситуации того времени.

Когда будущий маршал С. С. Бирюзов в звании полковника прибыл командовать знаменитой 30-й Иркутской дивизией, его встретили два командира взвода (ст. лейтенанты), один — командовал дивизией, другой был нач. штаба. Старше них в дивизии офицеров не было.27 

Когда ген. л-т С. А. Калинин прибыл в 38-м году командовать Сиб. ВО, его встретил и. о. командующего округом капитан (т. е. командир роты). Старше в округе никого не было.28 

Точно услышав мнение колымского зека Горбатова, нарком С. К. Тимошенко обратился к Сталину с предположением, что исчезнувший к этому времени из жизни и «виновный во всем» Ежов репрессировал многих высших военачальников ошибочно, если не вредительски, а они сейчас очень нужны армии. Сталин разрешил наркому, «под его личную ответственность», составить список этих лиц.29 

Список был составлен, и в нем, конечно, был Горбатов. Большую роль в этом сыграло то, что в Верховном суде в его защиту выступил Буденный. Божьи жернова медленно, но поворачивались.30 

Поздно вечером в комнате московской коммунальной квартиры зазвонил телефон.

— Ирина Павловна дома? — спросил незнакомый мужской голос.

— Она на работе, будет дома через час, — ответила дочь.

Через час тот же голос.

— Мамы еще нет, а кто ее спрашивает?

— Это из НКВД. Я позвоню еще.

У девушки опустились руки: ночной звонок с Лубянки — к беде.

Не успела Ирина Павловна воити в квартиру — звонок!

— Говорит следователь НКВД. У вас в последнее время бывала жена комбрига Горбатова Нина Александровна. Не оставляла ли она вещи своего мужа?

— Была, но ничего не оставляла, — твердо ответила Ирина Павловна.

Почему солгала не задумываясь? При слове «Энкаведе» мгновенный испуг заставлял говорить: «Не знаю... Не видела... Не слышала...» Друг их дома, Александр Васильевич Горбатов, уже несколько лет был в лагере на Колыме. Недавно появилась надежда на пересмотр его судьбы, и Н. А., уезжая к родным в Саратов, оставила на всякий случай его форму. Может быть, звонок следователя — знак выстраданного освобождения? Но въевшаяся насмерть привычка заставляла быть всё время настороже...

Опять телефон — как все громко, ночью.

— Ирина Павловна, вы, вероятно, меня не поняли. Мы сейчас освобождаем Горбатова, но ему надо переодеться.

Господи!

— Да! Да! Конечно, есть! Всё есть!

 

Через полтора часа Александр Васильевич, исхудавший, осунувшийся, но счастливый настолько, что всё происходящее казалось сном, тo и дело вставал, чтобы еще и еще раз потрогать знакомую мебель, вытащить на книжной полке знакомую книжку, раскрыть ее и спрятать назад... Искоса глянуть в зеркало и увидеть лицо, чем-то напоминающее накомого комбрига в великоватой форме… Нет, это не сон! Это на самом деле... Преданные друзья старались сдерживать слезы, а он, наслаждаясь домашним чаем, всё время трогал и гладил окружавшие его вещи, самые обычные для хозяев, и совершенно немыслимые в том потустороннем мире, откуда он явился...

Кончалась ночь на 6 марта 1941 года.

Прекрасная ночь второго рождения. Он вернулся...31 

Как реликвию он взял с собой из лагеря мешок с заплатами, галоши и черные, как смоль, кусочки сахара и сушки, которые он хранил на случай болезни. Все остальное — бывшие ватные штаны, портянки, засаленный грязный ватник и шапку — оставил на Лубянке. Прав был следователь: в таком виде даже глубокой ночью нельзя было показываться среди людей.

В Москве, на следующий же день после освобождения, Горбатов, верный данному в тюрьме слову, отправился навестить жену сокамерника по Лефортову комбрига Б. Помня адрес, пустился на розыски... Нашел. Позвонил и... остолбенел: дверь открыл сам Б., располневший, в генеральской форме. Оказывается, вскоре после того, как А. В. этапом отправился на Колыму, тов. Б. отбыл в противоположном направлении — к себе домой.

Сказать, что А. В. впал в смятение, — ничего не сказать...

Обвинения против Б. были ложными, это ясно. Но человек и сам обвинил себя, а главное — оговорил других и… оказался на свободе до всякого суда (к тому же еще когда-то был царским офицером!). А Горбатова, честного коммуниста, не подписавшего ложных показаний, осудили и сослали. Как же так?!

Не в день ли встречи с Б. Горбатов внезапно и отчетливо понял: Сталин знает всё. Про всех. И, вдохновляя — возглавляет.

По ходу войны это убеждение стало твердым.

* * *

Прошло два месяца, и нарком Тимошенко спросил окрепшего комбрига:

— Снова в конницу?

Горбатов прослужил в ней чуть ли не тридцать лет и провоевал две войны. Там все привычно и любимо, но, увы, это уже вчерашнее. Конь — живое, теплое существо, друг и надежда, теперь будет обречен под бомбами, минами и снарядами. Ушло в легенды серебрянное пение труб: «Шашки вон! В атаку марш-марш!»

Некоторые командиры-конники стали танкистами — к бронированным коробкам перешли могучие прорывы, удалые рейды. Горбатову же претили теснота, ощущение замурованности, тряска, грохот и вонь бензина-солярки.

Он попросился в пехоту. До ареста был зам. командира кавалерийского корпуса, стал зам. командира стрелкового корпуса.

25-й стрелковый корпус (командир — генерал С. М. Чистохвалов), в котором за месяц до начала войны возобновил свою службу Горбатов, был серьезным полнокровным соединением: это 50 тысяч человек, много артиллерии и минометов. Но то, что А. В. обнаружил, знакомясь с войсками, повергло его в растерянность. Порядка в дивизиях не было, была беда. И не в том дело, что много людей в учебное время слонялось без дела и половина шатающихся выглядела расхристанно. Не в том, что в одном полку долго не могли найти дежурного, а в другом — бодрствующая смена в караульном помещении, спросонья(!), по команде Горбатова: «В ружье!» чуть не переколола друг друга штыками. Любая армия мира не может существовать без промахов, пока она, эта армия, — живой организм. Беда была в том хладнокровии, с которым местные командиры всего этого не замечали. Горбатов свято веровал в гармоничность армейской службы. Без чистого подворотничка, застегнутой пуговицы и сияющих задников сапог нет послушания, а без отработанного автоматизма исполнения команд — боевой выучки. Командиры корпуса этого не понимали (или не хотели понимать), а на то, чтоб внедрить в них это, Горбатову месяца не хватило.

С началом войны 25-й корпус, сосредоточенный возле Киева после того, как немцы захватили Минск, был срочно переброшен на витебское направление.

В Смоленске Горбатов встретил на станции командующего 19-й армией И. С. Конева, представился ему и доложил о положении в эшелонах корпуса. Конев в свою очередь проинформировал замкомкора о положении на фронте и о том, что Витебск уже взят немцами. Вглядевшись в комбрига, спросил Горбатова: «Не были ли мы с вами в 35-м году соседями по санаторию в Сочи?» Узнав, что так оно и было, Конев заметил: «Уж очень вы похудели с того времени». А. В. ответил, что еще не успел поправиться. Конев, конечно, все понял и горько вздохнул: «Не так-то часто… случается теперь… встретить на фронте военного, знакомого с давней поры».

Прибыв на место, корпус выгружался второпях. Полки и даже батальоны разрозненно занимали оборону на витебском шоссе. Бестолковая суматоха и спешка пугала необстрелянных и скверно обученных солдат.

Июльским утром, обеспокоенный усиливающейся канонадой, Горбатов двинулся по дороге к переднему краю и увидел страшное зрелище — панический, беспорядочный отход по витебскому шоссе четырехтысячного полка. В гуще толпы с трудом различались растерянные и беспомощные командиры. Вдали, никого не задевая, рвались одиночные немецкие снаряды — немецкая пехота, видимо, не поспевала за драпающим полком и подгоняла его артиллерией, да и то неприцельно.

С большим трудом остановив полк и приказав ему залечь, Горбатов собрал командиров и выяснил, что поводом к паническому бегству с позиций стал жестокий артогонь немцев, а главной причиной — трусость командиров. Не сумев пресечь панику, охватившую необстрелянных бойцов, они сами подчинились стихии бегства. А. В. приказал комбатам занять оборону здесь, где их остановили, а сам отправился искать командира полка, который по слухам был где-то впереди. Командира полка обнаружил на брошенной полком обороне: в компании с нач. штаба и связным ефрейтором сидел у пулемета. Эта троица, «заменив собою» сбежавший полк, готова была умереть, как им мнилось, с честью.

Горбатов с ненавистью глядел на жалкую гражданскую личность в военной одежде, со шпалами в петлицах и двумя орденами «Красного Знамени» за давно забытые походы: «Командир полка... Где твои остальные 53 пулемета?!»

Первый же боевой день подтвердил все опасения А. В., возникшие у него еше задолго до войны, на Колыме. Ему, только что вернувшемуся в армию, все это казалось дурным сном... Разве это РККА?.. В ту ли армию он попал?.. Ведь остановленный Горбатовым полк, в тот же день, опять самовольно ушел в тыл, только на этот раз не по шоссе, а лесом...

Командир корпуса никак не реагировал на доклады Горбатова о происходящих в корпусе безобразиях. А. В. так и не понял — то ли генерал ему абсолютно доверяет, то ли полностью игнорирует. И комбриг решил действовать самостоятельно, как облеченный полным доверием.

Напрасно Горбатов метался по полям и дорогам — пятидесятитысячный корпус вытекал песком между пальцев. Многие люди в корпусе не только не умели, но и не хотели воевать — некоторые подразделения самовольно уходили от боя, во главе с командирами, это было неслыханно! Позже А. В. напишет: «В отношении самых старших я преступал иногда границы дозволенного, ведь порою добрые слова бессильны». Что же он делал с ними? Бил? Расстреливал?.. Война — жестокое и кровавое дело... Она и не такое списывала.

Комкор отправил Горбатова на фланг обороны дожидаться подхода полка с артдивизионом от корпуса. Однако полк не появлялся, а между тем неожиданно выяснилось, что немецкий танковый прорыв отрезал Горбатова: А. В. оказался восточнее Смоленска возле городка Ярцево. Собирая разрозненные подразделения, Горбатов организовал оборону вдоль реки Вопь, благо там находилась мощная артиллерийская группировка. Так на оперативных картах Западного фронта и генштаба появилась «группа комбрига Горбатова».

На четвертый день боев, 22 июля, в этот район пришла свежая дивизия, а потом прибыл посланный Ставкой генерал-лейтенант Рокоссовский. Произошла первая встреча двух военачальников, которых война еще не раз будет сводить лицом к лицу, при различных, не всегда приятных обстоятельствах. Мало приятного получилось и в этот раз — Горбатова подстрелил немецкий автоматчик, и, доложив обстановку Рокоссовскому, А. В. отправился в госпиталь, в Вязьму. Ранение оказалось легким — пуля пробила ногу ниже колена, не задев кости, но в госпитале А. В. узнал новость, потрясшую его: 25-й корпус попал в окружение, некоторые отдельные подразделения и группы выходят к своим, но командир корпуса с офицерами своего штаба попал в плен.

Через тринадцать суток А. В. уже выписался из московского госпиталя, но вместо фронта, куда он стремился, попал в резерв: к этому времени корпусные управления в армии были ликвидированы.

В конце концов А. В. получил назначение в глубокий тыл, в Омск к новым формированиям. Но уехать не удалось, поскольку Мехлис отменило это назначение с угрожающими намеками. Дело в том, что, находясь в Москве, Горбатов навестил руководителя германских коммунистов Вильгельма Пика: компартия Германии с 1926 года шефствовала над 2-й кавдивизией, и Пик бывал гостем в дивизии. Мехлису и Щаденко такая несанкционированная встреча весьма не понравилась, командировочное предписание у Горбатова было отнято, а Щаденко заявил: «Мало его поучили на Колыме». К счастью, что-либо предпринять по отношению к А. В. эти две очень опасные личности не успели, так как в это время Тимошенко был только что назначен главнокомандующим Юго-Западным направлением и его начальник кадров приехал в Москву, чтобы отобрать комсостав из резерва. Первым в этом списке был комбриг Горбатов.

* * *

1 октября 1941 года А. В. был назначен командиром 226 стрелковой дивизии — словно вернулся на девять лет назад. Правда, дивизия перестала быть кавалерийской, а время было далеко не мирным. И еще одно отличие: в этой дивизии после многодневных боев осталось всего лишь 940 человек. Не хватало всего: командиров, специалистов, оружия, артиллерии… Но тем не менее А. В. был окрылен: он так соскучился по самостоятельной работе!

Стало прибывать пополнение, и в дивизии немедленно началась боевая подготовка, но качество ее было невысоким: отчаянно не хватало средних командиров, батальонами командовали старшие лейтенанты и лейтенанты. К тому же после сдачи Харькова начался тяжелый отход дивизии за реку Северский Донец. Беспрерывно шли дожди, недоставало тягловой силы, и, например, тяжелые гаубицы по разбитым вдрызг дорогам чаще тащили люди, чем истощенные лошади.

Встав в оборону по Сев. Донцу, дивизия растянулась на тридцать километров. Почти весь ноябрь ушел на укрепление обороны и обучение людей. Но Горбатов понимал: «Только убив или пленив противника, или хотя бы захватив трофеи, бойцы дивизии поверят в свои силы». Разведка выяснила, что, спасаясь от стужи, немцы за рекой сидят в тепле по хатам, оборудовав их как пулеметные или артиллерийские позиции и оставив пространство между селами свободным. После нескольких удачных вылазок за линию фронта (каждую из них возглавлял сам Горбатов — ведь ему надо было втянуть в войну не только дивизию, но и себя самого).

Решили использовать эту ситуацию для того, чтобы готовить людей к наступлению. Для этого стали совершать налеты на разрозненные «хаты» и уничтожать гарнизоны. Опыт оправдался: после первых же убитых пленных и трофеев у людей, переживших трагическое начало войны, появилась уверенность в себе и вера в своих командиров. Конечно, не все получалось, как задумывалось, бывали и очень чувствительные потери. Оттого, что в одной из операций 226 стрелковой дивизии у немцев были значительно большие потери, легче не становилось. Даже внушительные трофеи этого боя: несколько артбатарей, много вооружения, склады с боеприпасами, продовольствием и имуществом, не очень радовали. Это была трудная и горькая учеба…

Командование высоко оценило действия А. В. и дивизии — 25 декабря 1941 года Горбатов был произведен из комбригов в генерал-майоры. Многие в дивизии были награждены орденами и медалями, а сам А. В. удостоен ордена «Красного Знамени».

Но главной наградой для А. В. было то, что в результате активных действий Горбатов ощутил у своих командиров и бойцов то, чего так не хватало в боях под Витебском — общее чувство нужности каждого, от комдива до бойца, в тяжелом, опасном и святом деле, выпавшем на их долю — защитить свою страну. Дивизия зажила единой жизнью, она стала серьезной боевой силой, ей теперь доверяло командование и ее был вынужден опасаться противник.

Вот каким увидел Горбатова в те дни член Военного совета 21-й армии, бригадный командир Н. К. Попель: «Когда вошли в горницу, навстречу неспешно поднялся худой высокий человек с морщинистым лицом. Перед моим приходом Горбатов читал. На столе лежал раскрытый томик с узкими колонками стихов. Я уже слышал, что комбриг книголюб, что он не употребляет крепких слов и крепких напитков.

Разговорились. Комбриг судил о фронтовом положении самостоятельно и широко».32 

Беда свалилась на нашу армию не от ее поражений, а от успехов. Впавший в восторг от зимних побед под Москвой, Сталин самолично (при покорном содействии нач. генштаба Шапошникова) сочинил фантастический план победоносного окончания войны в том же 1942 году. Для этого всей Красной Армии надо было как можно скорее, еще лучше — немедленно, не дожидаясь ни пополнений, ни техники, непрерывно и повсеместно («от Ладожского озера до Черного моря») наступать, наступать и наступать!

Во время осуществления этой Директивы Ставки дивизия Горбатова была переведена в соседнюю армию, с комнадующим которой у А. В. сразу же начались разногласия. При малозаметном полководческом таланте генерала К. С. Москаленко33  был угодлив перед Ставкой и безжалостен к своим войскам. Общение с подчиненными строилось на сочетании оскорблений и истерики.34  Не признавая за командирами дивизий никакой самостоятельности при выполнении ими боевых задач, установленных Сталиным, Москаленко заранее расписывал в приказах — что, как и когда захватить. При этом совершенно не учитывалось, что силы той же 226-й дивизии совершенно не соответствуют исполнению этих замыслов.35  Поэтому неудивительно, что результат, как пишет А. В.: «бывал один: мы не имели успеха и несли потери в два-три раза большие, чем противник». Настойчивые приказы — несмотря на неуспех, наступать несколько дней подряд из одного и того же исходного места в одном и том же направлении, приводили к бессмысленным жертвам. В ледяных брызгах проваливались в полыньи, пробитые немецкими минами, тонули раненые и убитые. «Мое сердце, — напишет Горбатов, — обливалось кровью...»

Горбатов понимал, что такое командирское пренебрежение человеческими жизнями подчиненных родилось не само по себе, это — естественный результат тех предвоенных условий, в которых эти люди стали командирами. А. В., как мог, старался привить им иное мышление, и, к его радости, многие командиры в 226-й дивизии стали переламывать в себе глупое и опасное высокомерие. Благо впечатляющий пример — комдив — был все время перед глазами.

Но с Москаленко у А. В. взаимопонимания не получалось.Один случай особенно нагляден: дивизии было приказано взять один из крупных населенных пунктов на берегу Северского Донца. Когда Горбатов стал объяснять командарму, что незачем атаковать в лоб растянувшееся на крутизне по берегу село, а лучше сначала помочь соседу взять «его» село, а потом, наверху, повернув, ударить и по «своему», встретив огонь уже не из 120-ти хат, а лишь из двух, и решить задачу, но с неизмеримо меньшими потерями, Москаленко долго не мог понять смысла этого, в общем-то, нехитрого маневра. Но все же, уговорив командарма и получив разрешение, Горбатов провел удачный бой. Однако, продвинувшись, дивизия натолкнулась на такое ожесточенное сопротивление немцев, что комдив понял: дальнейшие атаки нецелесообразны. О чем и доложил командарму. В ответ был получен приказ в грубой форме, обвинявший Горбатова в постоянных неправильных действиях. Горбатов не выдержал и попросил командующего фронтом разобраться в конфликте.

На заседании Военного совета Горбатов выплеснул всё, что накипело. Он прекрасно понимал, что командарм Москаленко, обвинявший его, Горбатова, в «преступном» бездействии и грозивший недавнему зеку новым судом, — всего лишь тупой и жестокий подгоняла. Главный виновник беспомощного наступления — тот, чья подпись стоит под бессмысленной Директивой. Но на него не замахнешься. Так хоть сорвать злость на погоняле-командарме. Благо ощутимо бездарен.

— Какой он командарм! — заявил А. В. прямо в лицо Москаленко в присутствии Тимошенко и Хрущева. — Бесструнная балалайка — позор Красной Армии!

Рисковый спектакль перед такой публикой — выше которой только Сталин, мог плохо кончиться, но обошлось. Хотя с огнем лучше не играть, не зря Нина Александровна, кочевавшая на войне рядом, долбила: «Говори не все слова, какие хочется, а через одно!»36 

* * *

В то время, как Красная Армия, выполняя Директиву Сталина, пыталась одолеть немцев, сам Верховный в феврале 1942 года (в самый разгар попыток всеобщего наступления) подписал «Предложения германскому командованию» о перемирии.37  Предлагалось с мая месяца 42-го прекратить огонь, а с конца 1943 года начать совместные боевые действия против Англии и США, для «переустройства мирового пространства». Переговоры велись в Мценске между первым зам. наркома Внутренних дел Меркуловым и нач. штаба Гиммлера группенфюрером Вольфом. Поначалу немцы даже пообещали в знак сближения поменять цвет свастики на своих знаменах с черного на красный. Но при обсуждении будущего передела мира: кому Латинская Америка, кому Китай и кому арабский мир (при этом все евреи повсеместно должны были быть уничтожены), стороны не сговорились и, пригрозив друг другу беспощадным разгромом, разошлись.

* * *

После Военного совета командарм притих и поток оскорблений обмелел. К тому же в апреле 42-го года зимнее наступление заглохло само собой, и 226-я стрелковая дивизия, уйдя от Москаленко в соседнюю армию, встала в оборону на плацдарме за Северским Донцом. Плацдарм во время весеннего разлива — очень опасное место; узкую насыпь, соединявшую берега, размывало вешней водой, а единственный мост — постоянно разбивала немецкая авиация. Поэтому наблюдать за немцами надо было непрерывно и, по строжайшему приказу Горбатова, одними и теми же людьми посменно, чтоб любое изменение у противника уловить сразу.

Детали поведения всегда выдают не только состояние чужих войск, но и с большой долей вероятности их намерения. Очень важен режим «его» огня. По характеру стрельбы всегда можно понять: затевают что-то или просто время проводят. Мозаика из подсмотренного и подслушанного общими усилиями складывалась в нечто цельное. Не ускользало ничего. Например: вчера у «фрица» весь день лежали привезенные ночью бревна, а сегодня их нет. Увезли? Стал бы «он» впустую таскать их взад-вперед?.. И почему на «его» стороне от приметного куста осталась лишь верхушка? Уж не новый ли НП сгородили немцы за ночь? Он и перекрыл куст, а бревна ушли на оборудование? А зачем «ему» усиливать наблюдение? К чему-то готовятся? Или нас подозревают? Вoт штабным и разведке занятие: отгадать... Или: «у него» вдруг появилась широкая вспаханная полоса по стерне — от кустов и напрямую за бугор. «Что за пахота не ко времени?» — удивлена наша траншея. Через день-два угляделась еле заметная извилистая полоска по пашне. Так это же ход сообщения! «Уж не сажает ли «он» на ночь в кусты секрет?» — доложили Горбатову. «А это ход к нему, — согласился А. В., — если б вели по стерне, был бы заметен сразу, а так — немец посчитал: пашня спрячет». Стало ясно: по этому направлению нашей разведке не ходить — напорются. Лишний раз удивились немецкой хитроумности — легко было проворонить, если б не постоянный наблюдатель с чутьем и глазами охотника и с тетрадкой, куда всё дотошно записывалось. Без бинокля и стереотрубы — никак: до немцев — когда сто метров, а когда и километр. Но не только оптика — нужны особое терпение и сообразительность. Да еще маскировать свой НП, чтоб был незаметен, и не дай бог стеклышко блеснет! Снайпер тут же пулю всадит — с той стороны тоже круглосуточно высматривают.

И так изо дня в день, из ночи в ночь, не спуская глаз, все время настороже, помня: немец опасно хитер и жесток. Развивали бдительность, а с ней — и готовность к любым неожиданностям.

* * *

К весне 1942 года Ставка и Генштаб разработали стратегический план перелома в ходе войны в нашу пользу. На первом этапе масштабного наступления предполагалось освободить Харьков, Донбасс (с выходом к Днепру) и полностью Крым. После чего перейти к выполнению второго этапа, дабы к исходу года выполнить задачу, поставленную Сталиным в первомайском приказе: «Чтобы 1942 год стал годом окончательного освобождения советской земли».38 

План был красив. Со всех сторон рассмотрен, обдуман, обсужден, но при этом почему-то за бортом осталась точная оценка силы Вермахта.

8 мая немцы в Крыму, опередив Красную Армию, внезапно перешли в наступление. Им понадобилась всего неделя, чтобы имея войск меньше, чем у Крымфронта, взять Керчь и, тем самым, захватить весь Крым, кроме Севастополя. Севастополь пал в начале июля. Наши потери убитыми, ранеными и пленными были огромны, не говоря уже о доставшейся противнику технике.

А начавшееся 12 мая запланированное наступление нашего Юго-Западного фронта на Харькорв, несмотря на все клятвенные заверения в успехе Тимошенко и Хрущева, захлебнулось к 19 мая. Стратегическое наступление, вместо ожидаемых побед, обернулось общеизвестной летней катастрофой 42-го года, в результате чего немцы вышли к Главному Кавказскому хребту и дошли до Сталинграда. Остановить их удалось лишь неслыханными жертвами и карательными мерами.39 

От начала войны прошел достаточный срок, чтобы понять, кто чего стоит. Жуков и Рокоссовский, Л. А. Говоров и К. А. Мерецков, А. П. Белобородов и Н. Е. Чибисов, это — одно (список можно продолжить), а Буденный и Ворошилов, Тимошенко и Еременко, Ф. И. Голиков и Москаленко (список, увы, тоже легко продолжить), это — совсем другое… А уж про Крымфронт и говорить не приходится — сочетание слабого и безвольного командующего Д. Т. Козлова с невежественным фанатиком Мехлисом погубило, в конечном счете, три наших южных фронта. Как ни странно, но почти все эти никудышные полководцы оставались при своих должностях. Видимо, Сталин был не в состоянии избавляться от преданной ему «номенклатуры» — вот она и перемещалась с фронта на фронт, с одной армии на другую, везде одинаково бездарная и чужая сражающимся людям.

Казалось, что в это критическое лето 42-го года талант Горбатова будет востребован на более высоком уровне, чем командование дивизией. Его и «повысили», но как-то неожиданно и очень странно. Вместо того, чтобы доверить ему командование армией, его перевели в штаб Ю. Западного фронта на должность инспектора кавалерии (!). С поля боя — в штабную канцелярию.

В первый раз его сбили «влет» в 1938-м, когда он, набирая рост, остался после Жукова командовать кавкорпусом… Сколько же сил и времени понадобилось А. В., чтобы по возвращении с того света восстановиться хотя бы до прежнего уровня…

Сейчас, в июне 42-го, его «сбили» вторично, и опять на подъеме (слава Богу, без трагического продолжения!). «Хочет быть умнее всех» — неужели не только у Москаленко торчал А. В. сучком в глазу? На три месяца (и каких месяца — когда все повисло на волоске!) энергичный и изобретательный генерал оказался выведенным из войны.

Почему?

* * *

Назначение в инспекцию кавалерии Горбатова, естественно, не обрадовало. Он прослужил в коннице 28 лет (7 лет провоевал в ней) и любил этот род войск, но уже после Первой мировой войны, с появлением танков и авиации, засомневался в ее будущем и попросил Тимошенко перевести его в стрелковый корпус пехоты, когда решалась судьба А. В. после ареста. А должность штабного инспектора, в значительной степени канцелярская, вообще противоречила натуре А. В., и три месяца перебирания всевозможных бумаг оказались мучением. В августе 42-го инспекция оказалась в Сталинграде. Война была еще далеко, и странно было видеть по-мирному одетых людей, в теплые вечера гуляющих по набережным над Волгой.

Но очень скоро все переменилось — фронт подошел к городу, началась эвакуация, и второй эшелон штаба фронта перебрался на левый берег. Вот тогда генерал Горбатов не выдержал и, оставив за себя полковника, выехал через Волгу на КП командующего Сталинградским фронтом Еременко. «В помещение штаба, — вспоминал маршал А. М. Василевский, — стремительно вошел высокий генерал в кавалерийской форме. Перед нами был инспектор кавалерии фронта генерал-майор Горбатов. Александр Васильевич попросил, чтобы ему поручили какое-нибудь серьезное дело. Сидеть на левом берегу Волги в канцелярии, когда обстановка стала угрожающей, он больше не мог».

Его услышали. Поручили. И не разочаровались.

Первым оперативным поручением командующего было — встретить на марше идущие в Сталинград три наши дивизии. Выполняя его, Горбатов внезапно столкнулся с прорывом немецких танков и пехоты к Волге, о котором в штабе фронта и не подозревали. А. В. быстро сориентировался и организовал из оказавшегося поблизости крупного подразделения зенитной артиллерии и двух встреченных дивизий импровизированную оборону.

Выполнение следующего поручения было еще более драматичным. Командующий поручил А. В. передать отступающим от Дона частям приказ перейти к обороне на определенном рубеже. В ночной темноте Горбатов сначала чуть было не встретился с немецкой то ли танковой разведкой, то ли боевым охранением, потом выехал к штабу нашей дивизии, которая уже заняла указанный рубеж, а затем нашел командира танкового корпуса, который, как выяснилось, и понятия не имел, где закрепились его подразделения… «Вы такой обороной, — сказал Горбатов командиру корпуса, — открываете противнику путь к Волге!» Про оборону этого корпуса докладывать командующему было нечего: ее нельзя было даже назвать плохо организованной — ее попросту не было.

«Как же мы оказались на Волге?» — горько размышлял А. В. Ответ был один: очень много командиров, совершенно не умеющих воевать, а опытнейшие командиры дивизий сидят на Колыме... Из округов приходит ничему не наученное пополнение... В результате — незнание обстановки, вранье, лень, неуменье организовать даже элементарную оборону. Общая, и бойцов, и командиров, вялая обреченность... Многие думали не о сопротивлении, а об отходе.

К Сталинграду прибыл посланец Сталина Г. М. Маленков. В одну из ночей он вызвал к себе через Волгу Горбатова. А. В. вспоминал: «Обмякший, растерянный... Спросил: «В чем причины наших неудач?» Никогда «эти» люди с нами так не разговаривали». У вчерашнего зека ответ наготове: немедленно вернуть для фронта всех заключенных командиров, тех, кого он встречал в тюрьмах и лагере.

Всю ночь А.В. составлял список. Тяжелее этой ночи в жизни не было: за Волгой гремит и пылает, а здесь, при коптилке, на листке — судьбы товарищей... Не дай бог кого пропустить.

Внушительный список был с благодарностью и обещаниями увезен Маленковым к Сталину, но никого Горбатов позже не встречал и ни о ком не слышал. Либо наверху передумали, а скорее всего, к тому времени никого уже и в живых не осталось.

* * *

В сентябре Горбатова перевели в штаб Донского фронта (командующий К. К. Рокоссовский) опять в инспекцию кавалерии. Почему ему не давали серьезной ответственной работы, Горбатов понять не мог.

Наконец, в октябре его назначили зам. командующего 24-й армией. Командовал ею генерал Д. Т. Козлов, один из виновников керченской трагедии, но вскоре был заменен генералом И. В. Галаниным. В должности заместителя для А. В. радостного было мало, если б не одно обстоятельство: командующий почти все время находился на КП, ничем не стесняя действия Горбатова, и тот большую часть своего времени мог проводить в дивизиях. Тесное общение с войсками было интересно и поучительно.

Горбатову часто приходилось ночевать в дивизиях, и во время затиший к нему собирались местные командиры — пообщаться. Главной темой разговоров, конечно , был вопрос: как и почему немцы оказались на Дону и Волге. А. В. притягивал к себе людей и опытом, и возрастом, и эрудицией. Командиры шли к Горбатову «на огонек», потому что им очень хотелось хорошо воевать, а пока не получалось. Почему? Горбатову и самому хотелось того же, но хорошо воевать и у него не получалось. На этих «посиделках», где чины-звания не имели значения, в горячих спорах и разногласиях рождалась наука побеждать — ведь шел обмен боевым опытом командиров-окопников, от лейтенанта до генерала. Они учились друг у друга, а своеобразие А. В. — ни вина, ни табака, ни крепких выражений — окрашивало эти встречи особенным светом.

Люди тянулись к Горбатову, чувствуя в этом внимательном, бывалом человеке, прекрасно знающем их общее дело, еще какую-то неуловимую силу.

Они не ошибались. Через него с командирами 42-го года разговаривали великие полководцы РККА — Якир, Уборевич, Тухачевский и другие, кто создал самую сильную армию мира. И состояла она вся из товарищей по оружию.

А. В. был одним из хранителей духа той армии.

«…Каждый вечер, — писал А. В., — где бы я ни остановился, командиры заходили ко мне, и мне эти беседы были очень дороги».

Спорили обо всем. Например, где в бою должен находиться командир взвода или роты: впереди своих бойцов, как предписано уставом, или позади, чтобы видеть их всех? В конце концов определили, что главное для взводных и ротных не столько увлекать за собой, сколько руководить людьми в бою, значит, их место — позади цепи. Обсуждалось, как налаживать связь друг с другом — стрелков с пулеметчиками, минометчиками или артиллеристами. Рассказывалось о мгновенной реакции немецкой артиллерии («Вот у кого надо учиться!..») или минометчиков на вызов огня их пехотой: «Как их стрелки натолкнутся на наш пулемет или миномет, сразу туда красную ракеты навешивают, и уж тут держись — в два счета всё дыбом поставят…»

Горбатов слушал и, впрямую не навязывая свое мнение, старался внушить молодежи: «На поле боя очень важно всегда улавливать, что можно, а что нельзя… И, главное, помнить: у вас в подчинении люди. Их надо учить и их надо беречь… Хорошие они или скверные, веселые или мрачные, молодые или старые, — они такие же защитники родины, как и вы».

Через некоторое время Горбатов увидел новый боевой устав пехоты — БУП-42, и был изумлен: все, о чем они так спорили на «посиделках», оказывается, волновало не только их. По новому уставу менялось все, и именно так, как хотелось и Горбатову, и его гостям-командирам. И принципы наступления, и принципы обороны, вплоть до нахождения командиров взводов и рот ы бою позади своих подразделений. БУП-42 устанавливал очень жестко: командиры взводов и рот — руководят людьми в бою, а командиры батальона и выше — организовывают бой. Впервые за войну А. В. по-настоящему обрадовался: есть и наверху светлые головы. А. В. и другим осталось недолго ждать, когда прозвучит знаменитое: «Будет и на нашей улице праздник!»

* * *

19 ноября 1942 года началось общее наступление нескольких фронтов Красной Армии под Сталинградом.

2 февраля 1943 года окруженные остатки немецкой группировки капитулировали.

Неслыханной победой закончилась изнурительная борьба за Сталинград. Но чего ж это стоило! Как было Горбатову ни сокрушаться по поводу ожесточенной обороны последних клочков сталинградской земли у самой воды… Почему с таким же пылом не удержали немцев на Дону? Или на специально оборудованных оборонительных обводах на дальних подступах к городу? Ведь если бы…

Вот именно, если бы.

Сталин, как говорили, пообещал снять головы с командарма 62-й Чуйкова и командующего фронтом Еременко, если они сдадут город. Вот и шли через Волгу непрерывные ночные потоки пополнения, чтобы вновь и вновь живой стеной огораживать несколько ничтожных плацдармов, не давая немцам их стереть. Эти «пятачки» ничего не значили ни в тактическом, ни, тем более, в оперативном смыслах. Зачем было их держать такой ценой? Ведь Сталинград, вытянувшийся вдоль Волги почти на тридцать километров, практически весь был в руках немцев, и Волга была ими плотно перекрыта... Как бы эти погибшие и изувеченные бойцы пригодились в дальнейшей войне и жизни. «Сколько людей положили! —страдал Горбатов. — А зачем? Для того только, чтоб Сталин заявлял на весь мир: «Враг остановлен под (!) Сталинградом»?

24-я армия в этом наступлении успехов не показала. Рокоссовский в своих мемуарах, как правило, очень тактично критикуя сослуживцев за неудачи, по поводу действий Галанина сорвался. Отметив весьма беспомощные, на общем фоне, действия его армии, он написал в сердцах: «Сейчас мы жалели, что те силы и средства, которыми была подкреплена 24-я армия, не были переданы войскам, теперь успешно продвигавшимся вперед».40 

Галанин воевал робко, по-старинке — размещая силы равномерно по фронту. О том, чтоб незаметно собрать всё в кулак и, обманув немцев, ударить там, где не ждут, не могло быть и речи. Командарм просто не понимал своего заместителя, когда тот предлагал наносить удар не в лоб, а маневром. Сколько же народа он погубил и изувечил!41  Казалось бы, всё ясно: командарм не справляется, а рядом есть толковый заместитель, достойный военачальник. Чего уж проще: Галанина — на учебу, Горбатову — принять армию. Она ему не чужая, он за полтора месяца всю ее изучил и сам стал всем известен. Нет... Всё оставалось по-прежнему, а Рокоссовский, уже не надеясь на эту армию, время от времени забирал у нее дивизии, направляя их туда, где от них была бы польза. Как только окруженная немецкая группировка была рассечена и окончание боев стало делом нескольких дней, 24-я армия была отправлена в резерв Ставки.

А если бы?..

* * *

В июне 1943 года Горбатова назначили командовать 3-й армией.

Он был счастлив: наконец-то настоящая полководческая должность! В штабе Брянского фронта он представился командующему М. М. Попову и члену Военного совета Л. З. Мехлису. А. В. хорошо помнил свою встречу с Мехлисом и Щаденко осенью 41-го и их угрозы. Судя по всему, не забыл об этом и Мехлис — встретил Горбатова «колючим и вопросительным взглядом» (так напишет позже А. В.). Но это, конечно, был уже не прежний вершитель судеб — катастрофа в Керчи не только понизила его в должности и звании, но, видимо, и в значительной степени сбила спесь.

Командующий фронтом очень понравился Горбатову: молодой (на одиннадцать лет моложе), хорошо знающий военное дело генерал-полковник, находчивый и жизнерадостный человек. «Врылась в землю, засиделась в обороне, в прошлом провела ряд неудачных наступательных операций, — сказал он Горбатову о 3-й армии и добавил: — Безнадежных нет... Нужна работа и работа — и с генералами, и с солдатами».

Вот этого: работать и с генералами, и с красноармейцами — как раз очень и хотелось А. В. — через две недели предстояло наступать на Орел. Он впервые командовал армией, а Красная Армия впервые наступала летом. Предыдущие два провальных лета и две победные зимы cоздали убеждение: лето для немцев, зима — наша. Предстояло доказать себе и другим, что и лето перешло к нам.

3-й армии в наступлении досталась скромная роль: идти вперед за плечом главной ударной силы — соседней 63-й армии, прикрывая ее фланг. План наступления был готов и утвержден, Горбатову оставалось только ознакомиться с ним и проверить готовность войск. А. В. был человеком стремительным, но не суетливым, ибо один из девизов конницы предписывал: «Рысью размашистой, но не распущенной, для сбереженья коней!»

Он изучил план, объехал весь передний край своей армии, побывал на плацдарме, с которого предполагалось наступать, и всё задуманное ему не понравилось. Особенно плацдарм: опасен, наступать с него не надо бы ни в коем случае — у немцев выгодное расположение и уж они своего не упустят. Так и не выучившись почтению к выданным сверху бумагам, А. В. не побоялся, что в очередной раз скажут: «Опять Горбатов умничает», и высказал свое особое мнение представителю Ставки Жукову, приехавшему проверять готовность Брянского фронта к наступлению. Эта была, пожалуй, их первая серьезная встреча после 38-го года. Горбатов предложил: 3-я армия должна прорывать оборону немцев не позади 63-й, а самостоятельно, тогда от этого будет польза делу, и не с плацдарма, который никуда не годится, а в другом месте. Ни беда, что придется заново форсировать реку, — для немцев этот удар будет неожиданным, потери будут ничтожны. В случае успеха танковую армию, предназначенную для соседей, будет лучше вводить в полосе 3-й армии.

Выслушав Горбатова Жуков удивился и рассердился. Еще бы! Всё готово и расписано, до наступления считанные дни, а тут является «на новенького» Горбатов и предлагает всё через колено?! Вот и прорвалось у Г. К.: «Ты, Горбатов, всё норовишь по-гусарски... Налётом... Шапками закидать!..» На этом всемогущий маршал осекся, видимо, сообразив, что говорит вздор — какой еще гусар... Перед ним серьезный и талантливый военный, и если он сейчас ниже, то только по должности, а не по даровитости. К тому же, по старой памяти, еще и неизвестно, кто кого выше — виновата жизнь, что сегодня именно так сложилось... Ведь если бы...

Остыв, Г. К. не мог не оценить в неожиданном предложении однокашника издавна знакомую ему, Жукову, горбатовскую логику, как всегда, изящно высказанную, но — железную. Новоиспеченный командарм не только весьма точно понял смысл всей фронтовой операции, но и нашел для своей армии, пожалуй, единственно правильное место. И, к изумлению почтительно застывшего генералитета, маршал вдруг, вместо ожидаемого разноса, сказал: «А что?.. Было б неплохо, если бы всё получилось так, как предложил Горбатов... Только не поздно ли?» Горбатов ответил, что армия успеет подготовиться к новой задаче, и тогда Жуков, для начала, тут же отобрал у 63-й армии одну из трех артиллерийских дивизий прорыва и отдал ее Горбатову. Но танковую армию даже не пообещал.

 

Для штаба 3-й армии внезапное изменение плана наступления было неприятным сюрпризом. Но за то недолгое время, что Горбатов командовал армией, его тактичность, внимательность и полное отсутствие начальственности уже расположили к нему генералов и старших офицеров, а он, в свою очередь, увидел в них людей, очень похожих на дорогих ему товарищей по памятным «посиделкам» под Сталинградом, ту же накопившуюся жажду воевать по-настоящему. А. В. доходчиво, как он умел, объяснил штабу причину перемен, и офицеры управления поняли, что это не прихоть нового начальника, а очень нестандартное решениe, способноe пpинеcти удачу. И загорелись идеей командарма.

Пока штабники день и ночь работали над новым планом, Горбатов готовил войска. За две недели людей, полтора года просидевших в обороне, многому не научишь. Получалось, скорее, натаскивание: «Атаковать решительно», «Не залегать под огнем противника», «Не бояться контратак противника»... Это было похоже на заклинания — о необходимом слиянии действии командования и красноармейцев пока можно было лишь мечтать. А. В. понимал, что в этом наступлении всё, как никогда, будет зависеть от энергии и сообразительности комсостава, а значит, в первую очередь, от него самого: бойцам надо будет создавать в бою такие условия, чтобы им было как можно проще действовать.

 

63-я армия, действуя, как было намечено с плацдарма на направлении главного удара, до Орла не дошла, хотя, в отличие от Горбатова, имела мощные средства усиления. Город освободила считавшаяся слабой, но оказавшаяся более умелой, 3-я армия. «Опять Горбатов оказался прав...»42 

Наступая на Орел, Горбатов даже не догадывался, что со своей армией находился в центре грандиозного замысла Ставки. Крупномасштабная операция «Кутузов», задуманная в Москве еще до сражения на Курской дуге, взятием Орла должна была только набрать разгон. Чуть ли не за один заход планировалось пройти Белоруссию, Польшу и оказаться в Пруссии.43  На практике в 1943 году пришлось Орлом и ограничиться, поскольку Вермахт все еще оставался сильнейшей армией мира: 50 километров до Орла 3-я армия одолела за 25 дней. Не наступление, а прогрызание — два километра в сутки.

Как же это было не просто... При всем старании и самоотверженности — «Ведь наступаем!» — бойцов и командиров.

Горбатов сделал всё, чтобы в Орле не произошло уличных боев. Во-первых: к чему лишние потери — в уличных боях их не избежать. А во-вторых, не хотелось разрушать дорогой с юности город.

Орел был освобожден маневром. Ударная группировка обходила город на двадцать-тридцать километров севернее, а прямо на Орел, отвлекая внимание немцев, шла всего одна дивизия. В результате родился тактический прием «двух рук», в дальнейшем не раз приводивший к удаче. Один из дельных, но простодушных горбатовских генералов так объяснял эту тактику: «Охватить и держать противника за грудь более слабой рукой, а кулаком сильной руки стукнуть его в ухо (с фланга) или по затылку (с тыла)».

Немцы под угрозой окружения спешно очистили город. К радости А. В.казармы 17-го гусарского уцелели, и он смог показать их жене и всем желающим, а желающих оказалось немало — для офицеров штаба командарм стал полностью своим. А. В. и сам чувствовал себя так, словно всю войну был с ними. Свершилось: он обрел свое место, ничего другого и не надо — с этими людьми вместе и воевать, сколько позволит судьба. А она позволит — вместе с ними он дойдет до Эльбы.

Всего лишь месяц Горбатов был в должности командарма, и этого оказалось достаточно, чтобы в честь «слабой и неумелой» армии Москва дала первый победный салют! Имя генерал-лейтенанта Горбатова, в полном смысле этого слова, прогремело на всю страну. Пять лет назад это было бы естественно, четыре года назад — навсегда несбыточно... И вот оно — возрождение!

Правда, настоящей радости от победы не вышло. Погиб командир дивизии Гуртьев. Азартно добиваясь продвижения его дивизии, Горбатов увлекся, попал вместе с комдивом под жестокий огонь и остался жив только потому, что — так уж получилось — сталинградец Гуртьев закрыл собою сталинградца Горбатова... Ровесник умер у ровесника на плече... «На память мне он оставил свою кровь на моей гимнастерке и фуражке, — напишет позже А. В. — Эту гимнастерку и фуражку я сохранил». Кровь Леонтия Николаевича Гуртьева... Память и урок на всю жизнь.

В городском парке Орла осталась могила генерала Гуртьева. «Скромной и славной» назовет ее Б. Пастернак. Гертьеву посвящено его стихотворение «Ожившая фреска».

«В первоначальных набросках стихотворения Гуртьев, почувствовав близость смерти, переносился мыслями в Сталинград, где около завода «Баррикады» выдерживал оборону со своими полками...

И вот он ранен, и по ходу
Предсмертной логики кaкомy-то
Он в Сталинграде близ завода
На берегу речного омута.44 

* * *

До августа 43-го они никогда и не слыхали друг о друге — Горбатов и Пастернак. Борис Леонидович приехал в действующую армию в бригаде московских писателей — создавать сборник об освободителях Орла, героях первого московского салюта.

Поездка стала для поэта праздником — она разрушила его обособленность, соединила с общей жизнью. Но поездка стала, как он писал, и шествием по нескончаемой дороге пустырей и пожарищ. «От ужаса нынешней русской бездомности и от свидетельств о недавних немецких зверствах у вас закружится голова, а глаз обессилеет, взмолится о милости и разрыдается от жалости и обиды».45 

 

В деревне Песочня произошла встреча писателей с Военным советом 3-й армии. «Так вот они, наше счастливое военное предопределение, творцы орловской победы!..» — напишет Б. Л.46 

Поэт и генерал сразу ощутили взаимную приязнь. Пастернак не скрывал своего восторга от совершающегося на его глазах возмездия. Освобождение орловщины настраивало его на возвышенный лад: «Мы у первоисточника наших лучших национальных сокровищ. В этих уездах сложился говор, сформировавший наш литературный язык, о котором сказал свои знаменитые слова Тургенев. Нигде дух русской неподдельности — высшее,что у нас есть, не сказывался так исчерпывающе и вольно».47  Удивительна участливость и сердечность Пастернака, его, по выражению товарища по поездке Константина Симонова, детская удивленность перед всем новым и незнакомым — «он благодарно радовался всему смелому и чистому в людях, как может радоваться человек долгожданному подтверждению лучших из своих надежд».48  Это отозвалось глубокой симпатией к нему военных. Именно с Пастернаком «стали на наиболее короткую ногу»49  в течение месяца принимавшие московских гостей офицеры. Рассказы о прошлых боях 3-й армии на реке Зуша произвели столь сильное впечатление на Б. Л., что история преодоления немецкой обороны в каменной конюшне впоследствии войдет в роман «Доктор Живаго».

«Мы его полюбили», — напишет позже Горбатов. Такое признание со стороны человека «своеобычного, сурового и откровенного» (К. Симонов) дорогого стоит. Кстати, Пастернак увидел Горбатова несколько иным, чем Симонов: «Перед нами приветливый и моложавый командующий... Ум и задушевность избавляют его от малейшей тени какой бы то ни было рисовки. Он говорит тихим голосом, медленно и немногословно. Повелительность исходит не от тона его слов, а от их основательности. Это лучшая, но и труднейшая форма начальствования».50 

 

Перед отъездом Б. Л. по просьбе Горбатова написал обращение к бойцам и офицерам Третьей армии. Оно звучит, как и все подобные обращения, но личность автора придала пропагандистской бумаге особый, неповторимый и величественный оттенок. Заканчивалось обращение так:

«Правда восторжествовала. Еще рано говорить о бегстве врага, но ряды его дрогнули, и он уходит под ударами вашего победоносного оружия, под уяснившеюся очевидностью своего необратимого поражения, под давлением наших союзников, под непомерной тяжестью своей неслыханной исторической вины.

Тесните его без сожаления, и да пребудет с вами навеки ваша исконная удача и слава. Наши мысли и тревоги всегда с вами. Вы — наша гордость. Мы вами любуемся».51 

 

Очерк о Горбатове был написан Пастернаком в 1943 году. Через много лет генерал счел себя обязанным вспомнить опального поэта в сборнике, посвященном Твардовскому. Публичное упоминание о Б. Л. в то время не одобрялось, а уж объяснение в любви тем более. Но Горбатов, как всегда, поступал так, как сам считал нужным.

«Борис Леонидович понравился нам своим открытым нравом, живым и участливым отношением к людям. Его стихов я тогда не знал совсем, мало знаю и сейчас, и те, которые знаю, мне не близки, хотя верю, что они талантливы. Нам ясно было, что Пастернак человек совсем другого происхождения, другой жизни, других литературных взглядов, чем Твардовский. Однако при этом он с такой искренностью восхищался «Василием Теркиным» и так интересно говорил о значении этой книги, что мы его и за это полюбили».52 

* * *

«Теркин» ошеломил А. В. — он увидел в этих стихах себя, свои мысли и переживания. Его поразило, как правдиво Твардовский пишет о народе на войне. Горбатову очень понравилась дисциплинированность героя «Книги про бойца» — не показная перед начальством, а дисциплинированность человека, в любых условиях сохраняющего свое достоинство и честность. Теркин честен и как человек, и как боец: «Никто не заставит его признать неправду правдой или по своей воле перемешивать правду с неправдой и выдавать смесь за чистую правду. Тем меньше может он признать неправду правдой ради своей выгоды».53 

Тогда в 43-м Горбатовы и представить себе не могли, что спустя много лет Твардовский придет в их дом.

И вот он рядом.

«Первое впечатление, — вспоминал А. В. об Александре Трифоновиче, — убедило меня в том, что личные качества этого человека верно и точно отражались как в его сочинениях, так и в его поведении. Слушая меня, или говоря сам, он по временам ненадолго задумывался, как будто уходя в себя, обдумывал услышанное не столько для того, чтоб выбрать более красивые слова для ответа, сколько для того, чтобы сосредоточиться на существе разговора».54 

Нина Александровна боялась, что муж утомит гостя военно-тюремными воспоминаниями (других-то и нету), но нервничала напрасно. Для Твардовского встреча с Горбатовым была не просто знакомством с еще одним прославленным крупным военачальником. А. В.предстал перед поэтом явлением нравственным. Редким. За не всегда изысканными словами открывалась глубина переживаний совестливого человека, имевшего в прошлом власть над жизнями тысяч других людей. Но, прежде всего, не жалевшего самого себя. И Горбатов, и Твардовский сразу поняли друг друга и доверились друг другу. Крестьянские дети, Шура и Сашок, —хоть и не схожие судьбы и 19 лет разницы, а одинаковая надежда на силу правды — вековечная мечта прекраснодушных идеалистов.

Зарок хозяина не мешал гостеприимству, хотя для Твардовского, живущего иным обычаем, обет Горбатова «ни грамма», конечно, выглядел проявлением неслыханной силы воли. Генерал и фронтовой журналист — казалось бы, и общая война, да разная. Но главное — одинаково горькое: сорок первый год и четырехлетние потери, несоразмерные и даже не сосчитанные.

— Если б не Сталин, немца не то что до Волги, до Днепра не допустили бы...55  — генерал был горестно зол. — Двадцать второго открыли сейфы, а там в оперативных пакетах пустота, чистая бумага, хоть и букв полно. Всё не по делу, бессмыслица... А полками командуют ничего не умеющие лейтенанты (вместо «кубарей» в петлицах «шпалы», а что толку?!), дивизиями — не по чину вознесенные майоры, армиями — вчерашние заштатные полковники. Все растеряны, и что делать, никто из них не понимает.

А сорок пятый год? Штурм Берлина...

Горбатов, второй комендант Берлина, всегда был против штурма. Зачем? Окружить — сами бы сдались. Уложить в самые последние дни несметное число своих людей, выстрадавших эту окаянную, не ими затеянную войну, чтоб потом, к тому же, три четверти города отдать союзникам!

«Какие люди были, — терзался Горбатов. — Золотые, и каждый думал — завтра жену, детей увидит...»56 

Как понимал его А. Т.!

Я знаю: никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же…

 

«Уменье воевать, — считал А. В., — не в том, чтоб как можно больше убить противника, а насколько возможно больше взять в плен. Тогда и свои будут целы». Он гордился, что его 3-я армия на конец войны взяла 106 тыс. пленных, а соседние армии не более 50 тыс. «Вот и рассудите, сколько же ненужных потерь мы несли оттого, что некоторые генералы не умели воевать».57 

* * *

После освобождения Орла 3-я армия провела десять дней в резерве фронта. Все эти дни в дивизиях много занимались — от отделения до полка. Теперь это уже была не подготовка к будущему, а осмысление реальной практики недавних боев: армия мужала. За время тяжелого, но победоносного месяца бойцы и командиры обрели самое драгоценное на войне — опыт.

Выдержал экзамен и командарм. Экзаменаторы были злобно придирчивы, не спускали ни малейшей ошибки, но испытания были сданы с блеском, и когда знаменосец из 380-й дивизии, поставив точку, взметнул над Орлом красное знамя, Москва откликнулась огнем из 124-х орудийных стволов!

А сам Александр Васильевич снова вошел в ворота военного городка — новобранец 1912 года вернулся генералом 1943-го.

Командующий 3-й армией Горбатов выпадал из общепринятого стиля по многим статьям — трезвенник, жена рядом, отсутствие мата и наличие Колымы. Он сбивал с толка, не веря на слово ни громкогласному «сверху», ни клятвенному «снизу». Во всем ему важно было убедиться самому. Он был непривычен, начальству это, как правило, было неприятно и временами тревожило: никогда не знали, что он выкинет. «С ним не похристосуешься», — сказал как-то сам наводящий ужас на многих генералов Жуков. Непостижимым образом у А. В. сохранилась наивная непосредственность, сродни той, что когда-то звонко оповестила: «Король-то голый!» Его вопрос: «А зачем?», задававшийся в самой почтительной и деликатной форме, время от времени загонял в угол начальствующих стратегов и всё ставил на свое место. Любая паника об него расшибалась: люди брали себя в руки — становилось стыдно. Свободно ощущая себя в пространстве и времени войны, он видел шире и дальше положенных ему по должности жестких рамок. Всегда знал, что происходит у соседей, и не только у ближних, и, хотя верховное руководство не имело привычки раскрывать даже перед командармами всех карт, интуиция позволяла Горбатову в россыпи сведений ощущать целое и находить в нем свое место. Большинство коллег, ориентировавшихся только на приказы сверху, были не в состоянии ухватить многоходовую четкость его мысли, не воспринимали свободного творчества. Даже такой крупный военачальник, как Рокоссовский, и тот иногда не сразу понимал Горбатова.

Белорусский фронт, которым командовал Рокоссовский и куда входила 3-я армия, в октябре-ноябре 43-го года завяз в боях перед Гомелем. С нашей стороны была собрана внушительная сила — несколько армий, танковых и кав. корпусов, а ничего не получалось. Находясь со своей армией далеко в стороне, А. В. скептически наблюдал тщетные усилия нашего ударного кулака — слишком примитивно, чуть ли не в лоб — с немцами так ничего не добьешься. У Горбатова появились кое-какие идеи по поводу взятия города, но от него лишь требовалось частными операциями пытаться отвлекать немцев от обороны Гомеля. Приказ — есть приказ, но Горбатов попросил Рокоссовского прирезать ему от соседа полосу в 15 километров — там более удобный район для боев местного значения, будет меньше потерь в людях и средствах. Сказать, что Рокоссовский удивился, — ничего не сказать, ибо все всегда просят об одном: сузить свою полосу, а Горбатов наоборот — расширить. На новом участке 3-я армия захватила плацдарм и, понеся незначительные потери, остановилась. Рокоссовский, понимая, что большего от Горбатова требовать нельзя, попросил командарма имитировать пoдгoтовкy продолжения наступления, чтоб хотя бы на неделю обманом удержать немцев от переброски войск в район нашего наступления под Гомелем. Там наше наступление по-прежнему не имело успеха. «Хотя бы неделю!» Горбатов еще раз удивился упрямству Рокоссовского: сколько же можно долбить в одно и то же мecто — ведь совершенно ясно, что решение задачи совсем не там. Но в армии младшие старших не учат, поэтому Горбатов свою идею насчет взятия Гомеля оставил при себе и занялся имитацией. Если немцы поверят в подготовку наступления, то ни одного солдата отсюда не снимут,еще и усилят. Но это — если поверят. Поэтому спектакль надо было ставить и играть всерьез.

Для начала у 3-й армии «увеличилась артиллерия»: новые огневые позиции были оборудованы правдоподобно и в меру замаскированы (орудия, конечно, бревна). «Вновь прибывшим калибрам» устраивали пристрелку кочующими орудиями: привозили на фальшивую огневую позицию пушку, она стреляла, давая немцам себя засечь, после чего уезжала (через день-два опять стрельба с этого же места). И так — по всем огневым позициям. Когда заметили, что над нашими муляжами крутится «Рама» — немецкий самолет-разведчик, поняли, что клюнуло. Поскольку появление крупного танкового соединения — верный признак того, что наступление вот-вотнчнется, то в лесах, на глубине 5-10 километров, заводили тракторы, жгли костры — пугали «танковой армией». В эфире возник радиообмен «вновь прибывших штабов»: переговаривались «кодами», «шифрами», а то и «клёром».

Важно было не переборщить…

Немцы дней десять понервничали, усиленно посветили по ночам, помолотили артналетами и, увидев, что никакой угрозы нет, успокоились.

Наступила мертвая тишина, от которой Горбатову сразу стало не по себе. Раз они теперь знают, что он слаб (был бы силен, дурака не валял), почему бы его не согнать с крохотного, но очень нужного на будущее Горбатову плацдарма, единственного достижения предыдущего наступления?

Ждать пришлось недолго.

Немцы начали стягивать против плацдарма войска. Хотя они перемещались на достаточном — около двух километров — расстоянии и за полчаса до темноты, заметить их удалось. А сколько их прошло, когда стемнело? Горбатов понял: ударят — не сдержать. Штаб стал тихо готовиться к уходу на свой берег: «Против реальности не попрешь». Но как раз подозрительная наглядность и зацепила командарма. «Подождем до завтра, — предложил он, загадочно добавив: — На том же месте, в тот же час».

Назавтра, в то же время, на далеком изгибе шоссе появилась темная лента пехоты.

— Всё ясно? — просиял Горбатов. — Блеф!

До глупости просто. Как это никто, кроме командующего не догадался?! Если б такую колонну засечь на рассвете — сочли бы, что не успела после ночного марша спрятаться — это означало бы подлинное пополнение войск к наступлению. А перед темнотой, да еще несколько дней подряд, видишь только то, что тебе хотят показать. А. В. заподозрил подвох почти сразу, но захотелось устроить маленький спектакль для штаба.

Первое выяснили: это цирк. Теперь второе: а зачем? Великий китаец учил: «Если ты слаб, покажи силу. Если силен — слабость... Горе обманувшемуся».58  Раз показывают силу, значит, никакой силы нет. Но на всякий случай пугают: «Иван, не вздумай лезть — нас с каждым днем всё больше, расшибем!»

«А коли у них в обороне дыра, — обрадовался Горбатов, — почему бы на малом прикупе не снять банк?» Его охватило знакомым, никогда не подводившим ощущением: удача сама шла в руки. Только не спасовать... «Презрение к опасности и уверенность в себе!» Недавняя тайная идея — взять Гомель непрямым действием — казавшаяся нереальной, вдруг обрела плоть. Городок Довск мал, и от Гомеля, казалось бы, на отшибе, но это — нервный узел. Коли его перекусить (никакой партизанщины: он в полосе 3-й армии), качнет всю немецкую оборону, и придется немцам Гомель отдать. Но для этого надо — бить в одну точку, сильно и быстро,не давая немцам опомниться. «Бить так бить!» — учил в свое время Горбатова командарм 1-го ранга Иона Якир. Позже А. В. вычитал, что это было девизом и немецкого танкового генерала «Быстроходного Гудериана» Хайнца Вильгельма (Klotzen, nicht kleckern!). И не удивился — выучка общая: в 1927—28 гг. командующий Киевским ВО (1925—37) Якир учился в академии германского генштаба.

 

Горбатов решил наступать не с большого, расположенного на прирезанной полосе, плацдарма, а, совсем для немцев неожиданно, со своего маленького. Чужой район оказался больше не нужен, и А. В. попросил Рокоссовского вернуть его соседу. «Когда сосед будет сменять нас, — попросил еще Горбатов, — пусть введет свои войска на плацдарм заметно для немцев, а мы свои выведем скрытно. Тогда противник не поймет, что произошла смена, а подумает, что идет усиление наших войск для активных действий, и начнет принимать свои меры, а мы ударим совсем в другом месте».

Хотя командующий фронтом и удивился — то прирезать, то отдать — но возражать не стал: частная армейская операция — армии за нее и отвечать. Констатин Константинович был человеком сдержанным, поэтому, даже если ему и захотелось сказать Горбатову: «Вы опять чудите...» — он промолчал.

 

Штаб 3-й армии ухитрился сосредоточить на небольшом плацдарме шесть стрелковых полков с артиллерией и минометами. 22 ноября 43 г. на рассвете, с началом десятиминутного мощного артналета, головные батальоны рванулись вперед через нейтральную полосу и с последними пушечными выстрелами взяли первую траншею у ошеломленных немцев.

В первый же день наступления армия Горбатова, рискнувшая всеми своими дивизиями пролезть сквозь «игольное ушко» — плацдармик, по общему штабному мнению (по-счастью, и немецкому, видимо, тоже), совершенно не годящийся даже для одного полка, продвинулась так мощно, что Рокоссовский не сразу этому поверил: «Да неужели это правда? — и воскликнул: — Так развивайте, жмите, сколько хватит сил! Это отлично... и неожиданно!» А ведь, давая согласие Горбатову на операцию, мало верил в успех — поддался напору командарма.

К исходу третьего дня наступление 3-й армии к Довску создало у немцев в районе Гомеля критическое положение, и на четвертый день противник начал отход из города.

Москва салютовала освободителям Гомеля. Две дивизии и два артполка 3-й армии, хоть и воевали в стороне от него, но по заслугам тоже стали «гомельскими». А. В. выдержал еще один экзамен. На этот раз перед Рокоссовским. Он нашел решение задачи там, где командующий фронтом и не думал искать. В счастливое довоенное время Горбатов наверняка прочитал несколько книг знаменитого английского военного историка Базиля Лиддела Гарта, автора стратегии «непрямых действий».59  Две из многих заповедей, выведенных из 25-вековой истории человечества и его войн, хорошо запомнились A. В.: «отказ от фронтовых ударов, если не обеспечен элемент внезапности; нанесение удара с маловероятного направления». Видимо, книги Лиддела Гарта Рокоссовскому в руки не попали. А надо бы. Эта литература — как раз для командующих фронтами. Во всяком случае, в этом наступлении — командарм мыслил и действовал в масштабах фронта.

А может быть, действия Рокоссовского вызваны тем, что он, как командующий фронтом, знал жесткую установку Сталина: в 1943 году Верховный запретил заниматься обходами-окружениями, а велел отбрасывать противника фронтальными ударами, считая, что так быстрее.60 

Горбатов продолжал удивлять командующего фронтом. В первых числах января 44 года 3-я армия ликвидировала небольшой немецкий плацдарм на восточном берегу Днепра. Скромная частная операция, тем не менее, попала в сводку Информбюро, поскольку способ проведения ее был не совсем обычный: решающее значение имел рейд отряда диверсантов лыжников-добровольцев под командой капитана Тайвакайнена (кто лучше прирожденного финна мог понимать в лыжах?). Лыжники уничтожили штаб немецкой дивизии и, разрушив систему управления, облегчили задачу войскам. За два дня немецкий укрепленный участок был ликвидирован, и Горбатов стал готовиться ко второму этапу задуманной операции: форсированию Днепра и освобождению города Рогачева.

Командующий фронтом предупредил: «Усилить 3-ю армию нечем». А. В. это прекрасно понимал и поэтому предложил Рокоссовскому: расформировать соседнюю слабосильную 63-ю армию, а ее пять ослабленных боями дивизий влить в 3-ю армию. Как пишет Горбатов: «Такое смелое до нахальства предложение поразило даже Рокоссовского, привыкшего к разного рода неожиданностям». Запросили Москву. Ставка согласилась, а комфронтом попросил начать наступление на два дня раньше: «Хочется, чтобы к 23 февраля вы освободили Рогачев. Неплохо будет, если в день праздника будет салют нашим войскам, а то мы его давно не слышали».61 

Горбатов на радостях, что Рокоссовский его поддержал, изменил собственному стойкому правилу: никогда не подгонять военные цели под пропаганду...

В итоге трехдневного наступления армия освободила город Рогачев и продвинулась на 20-30 километров за Днепр, после чего, встретив сильное сопротивление немцев, встала в оборону.

Обрадовавшийся Рокоссовский был уверен, что Горбатов преувеличил упорство противника и вслед за Рогачевым вполне сможет, выполняя директиву фронта, продвинуться до Бобруйска. В результате между командармом и комфронтом произошел неслыханный скандал, невольным свидетелем которого оказалась Нина Александровна.

Н. А. сохранила от военного времени многое из относившегося к мужу: письма, записки, кое-какие документы, а главное — свои впечатления. (Она была моложе А. В., намного пережила его и даже в преклонном возрасте отличалась ясной памятью — интеллигентная и своеобразная собеседница, совсем не похожая на расхожий образ генеральши.)

Внезапный приезд командующего фронтом, но не в штаб, а к подчиненному на дом, в избу, где жили Горбатовы, встревожил Н. А.

Предчувствия не обманули: генеральский разговор за перегородкой стал накаленней и слышнее.

Рокоссовский: «Я ваши объяснения не принимаю. Извольте немедленно продолжать наступление».

Горбатов: «В любом наступлении важно вовремя остановиться. Противник явно подтянул свежие силы».

Р: «Блеф».

Г: «Судя по насыщенности огня, это не блеф».

Р: «Встать (загремели два стула). Смирно! Приказываю: 3-й армии продолжить наступление согласно существующей директиве фронта. В общем направлении на Бобруйск. Повторите приказ!»

H. A., замерев, услышала четкий ответ мужа: «Стоять «смирно» буду, армию на тот свет не поведу!»

И — мертвая тишина.

Жена офицера прекрасно понимала, что означает отказ от выполнения боевого приказа...

Рокоссовский отправил Верховному докладную о возмутительном неповиновении Горбатова. Горбатов вдогонку послал по команде (через того же комфронтом) свою докладную в тот же адрес: о неправильном и губительном руководстве Рокоссовским его, Горбатова, армией. Он защищал не себя, командарма, испугавшегося возможной неудачи и скандала, он защищал жизни людей , поверивших в него. И так он, Горбатов, виноват перед своей армией — кто знает, сколько народа могло бы еще уцелеть, не потрафь он бессмысленному для дела желанию комфронтом угодить Ставке поднесением подарка к «красному числу». Подарок-то на крови!..

Стало известно: докладные получены.

И — ни звука... Как перед грозой.

И гроза ударила. По счастью, не из Ставки: немцы перешли в наступление. А. В. и предположить не мог, что так обрадуется их мощному напору. Немцы показали такой «блеф», что 3-я армия еле-еле удержалась на своем рубеже.62 

Рокоссовскому пришлось смириться с тем, что оказался прав не он, а Горбатов. Судя по всему, это поняли и в Ставке. Докладные же, видимо, остались тихо лежать.

В своих мемуарах они обменялись реверансами. «Поступок Александра Васильевича только возвысил его в моих глазах» (Рокоссовский). «Я побаивался, что после этого у нас испортятся отношения. Но не таков Константин Константинович» (Горбатов). Искренно?

В тех же воспоминаниях Рокоссовский назвал Горбатова страстным последователем А. В. Суворова, поскольку тот, как и его екатерининский тезка, «выше всего ставил в боевых действиях внезапность, стремительность, броски на большие расстояния с выходом во фланг и тыл противнику», и даже «в быту вел себя по-суворовски — отказывался от всяких удобств, питался из солдатского котла»63 . Но, исповедуя принципы «Науки побеждать», Горбатов, по мнению К. К., «подчас понимал их чересчур прямолинейно, без учета изменившихся условий», то есть нет-нет, да и путал 18-й век с 20-м, «когда армии стали массовыми, а фронты сплошными» и не так-то просто их теперь прорвать или обойти. По сути, Рокоссовский обвинил Горбатова в военном невежестве, хотя вся боевая практика А. В., особенно та, что прошла на глазах самого К. К. , начисто не совпадает с написанным... Да и про быт тоже: рядом с командармом обитала на войне жена — какой уж тут солдатский котел... Но: «Ежи писах, писах».

 

В конфликте с Рокоссовским еще раз подтвердился возросший уровень Горбатова: его способность мыслить в масштабе фронта и оценивать оперативную обстановку подчас точнее и глубже стоящего над ним командующего фронтом.

Но удача шла за удачей: приказы Верховного о салютах, награждения дивизии и части 3-й армии почетными наименованиями, а сам организатор этих достижений, как командовал армией, так и пребывал в этом качестве. Естественно, что когда кругозор у командарма выше его должности, то и командует он своей армией успешнее многих коллег. По-хозяйски ли было со стороны Ставки не двигать Горбатова выше? Будет же он после войны произведен и в генералы армии, и станет командующим отдельным родом войск — Воздушно-десантным и командующим Прибалтийским Военным округом, а в войну-то что ж, два года на одном месте? А ведь если бы…

Много лет спустя Твардовский спросил Горбатова, жаловал ли его Сталин.

— Не могу сказать, чтобы плохо относился, — ответил А. В., — хотя очень активно и не продвигал… На армии придерживал. Меня некоторые неуживчивым считали, строптивым. Не знаю уж, какие к нему донесения шли.64 

Зная себе цену, Горбатов не роптал на то, что застрял в командармах, не замыкался в обиде, а честно воевал в полную силу своих возможностей.

В его армии невзначай А. В. стали заглазно именовать Батькой. Сначала штабные, потом переняли и в войсках. Нине Александровне, конечно, было лестно — сами его над собой таким признали. Но и тревожно… Не только «наверху», но и «внизу» некоторых коробило: «Зарабатывает дешевый авторитет». Даже доносы писали «по партийной линии», но порядочных людей и среди политработников хватало — пресекали.

* * *

Отношения между командующими и их войсками на фронте складывались разно. Жуков, например, был убежден — полководцу не нужно и даже вредно сближаться с людьми переднего края. Зачем личные переживания? Во вред делу. Легче двигать в бой не людей, а условные значки на карте. Горбатову такое было просто непонятно. Значки — значками, как без них! Но за ними всегда были люди, и среди них много знакомых — в корпусах, дивизиях, полках, а то и — до взвода и красноармейца… Жуков свое внимание не дробил, он был ответственен за огромное дело, и только за дело, а оно у него еще с довоенной поры было государственного, а то и международного масштаба. Горбатов тоже отвечал за дело, и оно также было не маленьким. Разница между ними — перед кем были лично ответственны.

Жуков — перед Сталиным.

Горбатов — перед теми, кого посылал в бой.

От Верховного зависело всё — это Жуков.

От подчиненных — только мнение. «Но этого достаточно»… Это — Горбатов.

Штаб был его рабочей мастерской, окопы — домом, куда А. В. уходил при первой же возможности. Ему надо было подышать воздухом передовой, приглядеться, обдумать. Здесь всему возникала истинная цена. Никакие, даже самые правдивые донесения не могли заменить собственных ощущений. То, что на штабном расстоянии могло казаться вполне достижимым, при слиянии действий командующего и низовых исполнителей иногда разваливалось, натолкнувшись на реальность. Здесь, на переднем крае, собственно говоря, все и решалось. «Победу добывает солдат», — любил повторять Горбатов. Вот и шел туда. К ним.

В трашее исчезал генерал, возникал Батька, прибывший разузнать новости, а при необходимости навести кое-какой порядок. Он был старше всех по возрасту и бывалее, отсюда та «основательность слов», что уловил поэт.

Окопные новости новостями, а оружие оружием, и если Батьке попадалась на глаза грязная винтовка (чутье на беспорядок удивительное!), то выговор был не бойцу — лейтенанту: красноармеец лицо подневольное, офицер обязан жестко контролировать его денно и нощно. Могло ротному влететь и за несвежую соломенную подстилку в блиндажах: в обороне обязательна перемена каждые три дня. А санинструктору — за несвоевременную баню с прожаркой… Так же как и за грязные подворотнички и небритые физиономии.

Не странное ли занятие для командующего армией? Еще немного, и, демонстрируя неусыпное генеральское рвение, командующий сам примет участие в «осмотре личного состава по форме 20»?65  Нет, конечно, всё гораздо серьезнее. А. В. вырос с офицера из рядового солдата, как и многие из его коллег, но мало кто из них мог, не фальшивя, сочетать в себе ощущения высокопоставленного военачальника ип ростого красноармейца. Горбатов мог. И знал по собственному опыту, что внешний вид войск — не показушно надраенный, а истинный — это очень серьезно, ибо он, этот вид, безошибочный показатель самого главного на войне — боеспособности. Боец должен быть сыт, здоров и опрятен, у него должен быть веселый глаз, он же боец, а не «жертва вечерняя», обреченная на заклание.

Иногда решения командарма были не только военно-командными. В 1945 году пополнение в пехоте было во многом из людей, мобилизованных насильно и воевать не желавших. Некоторые из них никогда не держали в руках винтовки. Боевой дух людей, выполнявших свои обязанности кое-как, из страха перед наказанием, и легко впадавших на поле боя в панику, надо было поднимать всеми способами и, уж конечно, не подрывать. Однажды Горбатов обнаружил, что маршрут подхода такого пополнения к передовой бездумно проложен через поле, покрытое неубранными телами наших бойцов. Командарм тут же вмешался — новичков повели в обход, чтоб они не ужаснулись и не упали духом еще до всякого боя. В другом случае путь маршевиков тоже был изменен Горбатовым: их специально повели через поле, устланное убитыми немцами, чтоб тоскливо настроенные люди, увидев силу нашего оружия, хоть как-то взбодрились бы.

* * *

Как ни странно, Н. А. не боялась за мужа, когда он уезжал на передний край. Конечно, тревожилась. Но, веря в его везение, не так опасалась немцев, как тех, что сзади. Дочери умершего в тюрьме отца, сестре расстрелянного брата, жене чудом воскресшего мужа был страшен тыл. Она жестко держала себя в руках: Шура ни о каких страхах не должен был догадываться, ему хватало своих забот. Со своим армейским особистом у А. В., слава богу, никаких трений. Щенка вот преподнес Батьке — кобелька-овчарку. Назвала Лиманом. Память детства: в Саратове, когда там был дом и все были живы, был верный пес с этим странным именем. Жуков глянул: «Дворняжка». Лёмушка вымахал в породистого остроухого красавца, а Г. К. своё: «Дворняжка!» У них с Шурой случались иногда забавные, иногда не очень, стычки — кто кого переспорит. Как мальчишки... Георгий ей был понятен: всегда ясно, о чем с ним можно, а о чем — сохрани господь!

Рокоссовский был чужим. Уж, казалось бы, одинаковые с Шурой довоенные судьбы, а никакой близости, да еще и тот скандал... И через тридцать с лишним лет она помнила голос за перегородкой: «Встать! Смирно!..» Такое не прощается…

 

Чего она опасалась, то и случилось. Как накликала: они явились. Из Москвы, от Политбюро — тройка, допрашивать Горбатова. Для нее жизнь остановилась. Начнут с допроса, а чем кончат?.. Командарм обвинялся в преступной заготовке и отправке леса в тыл на продажу. Донос, по которому завели дело, был подан Сталину Военным советом 2-го Белорусского фронта, куда теперь входила 3-я армия (командующий фронтом ген. армии Г. Ф. Захаров, чл. в. с. ген.-л-т Н. Е. Субботин).

Всё началось случайно. Отец-шахтер написал из Донбасса сыну-офицеру , что горняки умирают с голода. Нет крепежного леса — нет работы. По железным дорогам гонят грузы на фронт, а до шахтеров в разоренном глубоком тылу никому дела нет. Горбатов был потрясен и приказал офицеру немедленно написать отцу: пусть пришлют делегацию. В том районе Польши, где армия стояла в обороне, прекрасные сосновые леса, есть чем помочь беде. Перепуганный член Военного совета армии И. П. Коннов кинулся остановить его: «Тут, по приказу Сталина, без разрешения упаси бог соломинку тронуть! Прокуроры, «смерш», особисты — затаскают. Особенно тебя с твоей Колымой!»

Но это же Горбатов: «А люди пусть помирают?!» Увидев, что на генерал-пoлитработнике от страха уже и лица нет, А. В. успокоил: «Ты мне ничего не говорил, я тебя ни о чем не спрашивал. Отвечать мне, а ты живи спокойно». Генерал Коннов то ли кивнул, то ли зажмурился.

 

Дотошно расспросив приехавших шахтеров, увидев изможденных, уже ни на что не надеющихся людей, Горбатов принял решение — как всегда, четкое и продуманное. Преданный штаб расторопно его воплотил.

А. В. прекрасно понимал, что рискует не только должностью и генеральским званием, но как потом жить на свободе и в успехе, если всегда будет помнить, как плакал старый шахтер, рассказывая об умершем от голода товарище... Как жить, если ты единственный, кто мог помочь, да отмахнулся?

Лес рубили рядом с железной дорогой и грузили — на возвращающиися в Союз порожняк. Чтоб не привлекать внимания, опытный зек приказал грузить на глухих перегонах между разъездами. Оформлялось: «Для оборудования тылового рубежа». Главным было: вытолкнуть на магистраль, а там — «зеленая сама пойдет»!

Удалось отправить 50 тысяч кубометров, когда появились эти.

Немолодой председатель комиссии держался негромко и сдержанно. Двое других — молодые и растущие — были резки и непримиримы. Перебрав жизненный путъ командарма чуть ли не с торговли варежками и — прав был Коннов: вспомнили Лубянку и Колыму… словом, тройка не нашла с Горбатовым взаимного понимания. А. В. не вилял, был искренен, даже сказал о предупреждении Коннова, но был тверд: «Для чего же мы воюем, если не для того, чтоб в тылу люди не умирали. Что дороже: сосны или живые души?»

Комиссии дороже были сосны. В польских деревьях был государственный интерес. Высокая политика подрывалась самоуправством Горбатова.

«А люди пусть умирают?!»

На том и расстались.Оказалось, что приезжие на оргвыводы не уполномочены — только выяснить. Воен. совет фронта разочарованно ожидал большего. Теперь надежда на Верховного: отношение тройки к Горбатову было обнадеживающим.

Оставалось ждать.

«Ожидание решения было долгим и мучительным, — напишет А. В. — Я о многом передумал». Но он знал, что — прав. Как и тогда, когда Власть не смогла его заставить признать ложь и тем убить душу. Свой поступок (шахтеры у себя установят доску с благодарностью 3-й армии) он считал естественным, как дыхание — ощущение внутренней свободы наполняло его: то, что он обязан был сделать — сделал! Лес у шахтеров... Если б ему сказали, что рисковать судьбой и карьерой ради помощи людям, никак с ним не связанным, — нравственный подвиг, он бы очень удивился. А мог посчитать и за насмешку: эко слово: «подвиг»... Подвиг, это когда в окопе с винтовкой...

Наконец, как уговорились с председателем комиссии, звонок из Москвы с решением и со всеми подробностями. Сталину было детально доложено, и он сразу понял, что «лес на продажу» — неумная фантазия, а сосны пошли шахтерам в безлесный Донбасс. Было сказано о своевременном предупреждении Горбатова генералом Конновым. Сталин поинтересовался: кто сообщил комиссии, что Горбатов знал о запрете? «Сам Горбатов». Сталин очень удивился, даже переспросил: «Сам Горбатов?» Подумав, добавил: «Да, это на него похоже. Горбатова только могила исправит. Преступление налицо, но поскольку личной выгоды нет, ставим точку».66 

Опасная сталинская шутка через годы задним числом все-таки льстила самолюбию А. В.: «Горбатова могила исправит».

* * *

В начале 1945 года 3-я армия готовилась к наступлению — впереди была Пруссия. Не прошло и двух лет, как Горбатов со своей армией пришел к рубежу, намеченному в свое время Ставкой по плану операции «Кутузов».

У 2-го Белорусского фронта появился новый командующий и старый знакомый А. В. — маршал Рокоссовский. Предыдущий комфронтом Г. Ф. Захаров вскоре после конфликта с Горбатовым по поводу леса был снят с понижением — командовать армией на другом фронте. Да и там недолго продержался, отправили еще куда-то, но уже замом.

С приходом Рокоссовского началась серьезная подготовка к настоящему большому наступлению. Немцы тоже готовились — укрепляли оборону, подтягивали резервы и технику. Артиллеристы 3-й армии начали то и дело засекать появление новых батарей у противника. Горбатову не верилось, чтоб у немцев было так много артиллерии, сомневались в этом и наши артиллеристы. Задача была не из легких: определить, какие огневые позиции ложные, а какие подлинные. Разыскать запрятанные среди бутафории настоящие пушки надо было обязательно: во время будущей артподготовки громить деревяшки и соломенные чучела значит недодать огня своей пехоте, подставить ее под неподавленную немецкую артиллерию.

Помогли самолеты-разведчики. Наперекор заведенному порядку, когда такие самолеты работали по плану штаба фронта сразу на две армии, Горбатов выпросил две машины персонально для своей Третьей. Мало того, добился еще и постоянных пилотов, так что любая перемена или странность на засеченных и отмеченных на картах батареях становилась заметна летчикам тут же. Воистину: «разведка — дело штучное!» Горбатов научил летчиков искать следы по-охотничьи: по пороше и по свежевыпавшему снегу. Так, на одной огневой позиции всю неделю чистый снег — батарея мертвая, орудия — макеты. На другой — много гусеничных следов и старых, и свежих: приходят стрелять танки или самоходки. На третьей — солдаты стоят несколько дней в одном положении: явные чучела. На четвертой — после нескольких пролетов становятся заметны орудия под маскировкой, неосторожно мелькают разбегающиеся от самолета люди: батарея живая... Летчики вошли в азарт — это было как игра в следопытов. В конце концов из 42-х огневых отсеялось 16! Но в двух случаях немцы все-таки сумели обмануть — выяснилось позже, когда заняли эти места. Вот что такое Вермахт... Он и за день до полного краха — Вермахт!

 

20 января 1945 года бойцы и офицеры 1172-го стрелкового полка под командованием подполковника Серегина первыми в 3-й армии пересекли границу Восточной Пруссии... Свершилось!

* * *

В начале февраля 1945 года 3-я армия была передана в 3-й Белорусский фронт. Им командовал генерал армии И. Д. Черняховский.

Горбатов не будучи знакомым, был о нем хорошо наслышан. Самый молодой из командующих фронтами, начав войну 35-летним командиром танковой дивизии, через год, в 36 лет уже командовал армией и через три года, в 38 — фронтом. К тому же еще и две Золотые Звезды. Такая небывалая карьера вызвала у А. В. естественную настороженность: не вздумает ли этот «вундеркинд» погнать 3-ю армию очертя голову наступать — ведь до Балтики всего 50 километров, а это так заманчиво: выиграть гонку к морю у соседних фронтов, у двух пятидесятилетних маршалов! Горбатову в 44-м году в Белоруссии пришлось невольно попасть в схожую ситуацию. Если уж те, «матёрые», стоя за спинами Горбатова и его «соперника» — другого командарма, понукая, о цене не думали, то чего хорошего ждать от «пацана»?

На второй день, как 3-я армия вошла в подчинение к новому фронту, Черняховский не вызвал Горбатова к себе на доклад, как это обычно практиковалось, а сам приехал к нему знакомиться. Когда А. В. увидел молодого, энергичного, уверенного в себе и весьма дружелюбно расположенного к нему комфронтом, ему стало неловко за свои подозрения, даже подумал: «Уж не зависть ли взыграла?..» Черняховский тут же одобрил все практические указания, которые Горбатов при нем дал командирам корпусов и дивизий: «Это хорошо, очень правильно». Выслушав оценку обстановки Горбатовым и его доклад о намерениях, тоже одобрил. Потом расспросил, сколько новому командарму лет и чем командовал до войны. Это тоже одобрил. Потом поинтересовался фамилией командира дивизии, встреченного на шоссе: «Такой старичок». Горбатов удивился: стариков среди комдивов не было.

— Ему лет сорок пять, — сказал Черняховский.

Комфронтом Горбатову определенно понравился — быстр, но не суматошен, энергичен, но — слушает до конца и внимательно, оперативную обстановку схватывает на лету. Общение с генералом армии доставило Горбатову удовольствие, но легкомысленное, если не хуже, заявление «старичок» в сорок пять требовало мгновенной реакции:

— Если б он в свои сорок пять играл бы в куклы, — сказал пятидесятитрехлетний командарм, — для этого он был бы староват, но командовать дивизией он не стар.

Черняховский молча проглотил пилюлю, но это было еще не всё.

— Кстати, — сказал Горбатов. — Когда в 1914 году немцы обходили Париж, самыми активными армиями командовали Бюлов и Клук. Одному было 67, другому 69, и командовали хорошо.

После такого разговора, как написал А. В.: Черняховский стал более официальным в обращении. Что поделаешь? «Старик...» Но при этом о себе самом А. В подумал нелестно: «Надо ли было так выпячивать свою военно-историческую ученость?.. Дескать, хоть ты, малый, и ого-го, да неуч?.. Так это — мерзко...»

На рабочих отношениях это некоторое охлаждение никак не отразилось, и пока они готовились к наступлению, комфронтом всё больше нравился Горбатову. А. В. понял, в чем талант Черняховского: внимательно следя за планами и действиями подчиненных, генерал армии не стеснял их самостоятельность и инициативу. Чтоб взять город Мёльзак, у Горбатова было два варианта: первый — обход с востока, второй — ночной бой (так армия уже взяла три города — ночью). Оба варианта были доложены Черняховскому для утверждения одного из них.

— Какой вариант вам самому больше нравится? — спросил Иван Данилович вместо того, чтоб объявить собственное мнение.

А. В. ответил, что хотелось бы использовать и тот, и другой, но раздельно: с мощной артподготовкой наступать справа, привлечь туда все немецкие силы, а в полночь атаковать слева.

— Считаю это правильным, — сказал Черняховский.

Едва ли не впервые за войну, общаясь с начальством, Горбатову не надо было ни ничего доказывать, попутно выслушивая ценные указания сверху, ни, тем более, заниматься ликбезом, получая насмешки или угрозы... Как же, оказывается, можно легко воевать, имея такого командующего!

Мёльзак был взят, как планировалось. 3-я армия получила благодарственный приказ и московский салют.

Теперь впереди был выход к Балтике и — Победа!

 

17 февраля, на десятый день их знакомства, Черняховский, вызвав Горбатова к телефону, поздравил с успехом, ознакомился с обстановкой, расспросил, где командиры дивизий и корпусов, не отстают ли от частей? И назначил встречу на одной из развилок на шоссе за Мёльзаком.67 

Не доехав до назначенного места, А. В. увидел подъезжающий «виллис» командующего и услышал одиночный орудийный выстрел у немцев. «Виллис» Черняховского въехал на развилку, и тут же возле него разорвался единственный снаряд...

Из пяти человек, сидевших в машине командующего, маленьким осколком ударило только одного — Черняховского... Но — насмерть!

«Ранен смертельно... умираю...» — последние слова Ивана Даниловича.

С Горбатовым случилась истерика... Это настолько потрясло очевидцев, что и через много лет помнилось ими отчетливо и с прежним волнением.

А. В., не помня себя, взлетел на какое-то возвышение и стал бессвязно кричать проклятья небу... Он сам потом не мог внятно объяснить, что с ним было...

Он проклинал... Кого?.. Бога?.. Судьбу?.. Немцев?.. Он всех обвинял в несправедливости — как же так: молодой, талантливый и смелый, гибнет от ерундового осколка, а он, Горбатов, старый, зажившийся, прошедший тюрьмы и лагерь, — жив!.. Где же справедливость?!..

Он проклинал ту жизнь, что ему досталась...

Он, военный, проклял войну...

* * *

Эпилог

25 марта 1945 года 3-я армия вышла на берег залива Фришес-Хафф.

Наступление, начатое в феврале Черняховским, закончилось. После его гибели командовать фронтом Сталин назначил Василевского. А почему не Горбатова? Он же был на месте, полностью владел обстановкой и был вполне готов принять командование.

В который раз — мимо. Почему? Ведь если бы... Сказал же Сталин о Горбатове: «Это на него похоже...» Чтоб так сказать, надо знать человека, значит, знал? Почему же не двигал выше? Именно потому, что знал?.. Чувствовал какое-то отчуждение? Был не до конца ясен? Один наш крупный военачальник, после войны обвиненный во всех смертных грехах, в своем покаянном заявлении в ЦК ВКП(б) написал, что он «слуга партии и великого Сталина».Этот полководец наверху был понятен, возможно, что так же было понятно и то, что от Горбатова таких слов не дождаться, — вот и не двигали?

За прорыв к Балтике Горбатов, в числе других военных, был удостен Золотой Звезды Героя. Конечно, заслуженно, но не в утешение ли? «Вот и Звезда, — сказал А. В. тогда Нине Александровне. — Как память о Черняховском... Это хорошо, это правильно...» — вспомнил он слова Черняховского о себе, о своих планах. Он, Горбатов, всю войну старался, чтобы у его подчиненных перед боем была вера в удачу, в свои силы, и это — получалось. Но почему-то никому из стоящих над ним не приходило в голову, что и он, Горбатов, нуждается в поддержке, и ему, Горбатову, нужно, чтобы в него верили. И вот, под самый конец, нашелся командующий, у которого для Горбатова были одни только одобрительные слова и стойкая вера в то, что что бы командарм-3 ни предпринял — «все будет хорошо и правильно...»

Всего лишь десять дней они провоевали вместе... Всего лишь десять дней. А если бы...

 

В апреле 3-ю армию перебросили на 1-й Белорусский к Жукову — во время боев за Берлин армия шла вторым эшелоном.

Победу армия Горбатова встретила на Эльбе, в дружеском общении с американцами.

9-го мая в штабе 3-й армии вспомнили об одном неосторожном обещании своего командарма. В середине войны А. В. сказал: «Когда добьемся победы, тогда и выпью». В этот великий день ему с восторгом это и напомнили! Один из трех обетов, данных в 1907 году, оказался нарушенным, но вряд ли Александр и его друг Рубачев осудили бы своего подопечного.

 

 

 3 Г. К. Жуков. Указ. соч., с. 111.

 4 А. В. Горбатов «Годы и войны». М., 1980, с. 92.

 5 Только с окт. 1919 по янв. 1920 было выпущено около 30 млн.экз. брошюр, плакатов, листовок, памяток на полит. и воен. темы. См. СВЭ, М., 1976, т. 2, с. 211.

 6 Кстати, ждать пришлось долго. В РККА, в противовес всему мировому опыту, чуть ли не до 1938 г. в высшем командовании царил кавалерийский энтузиазм. Выходцы из Первой конной Ворошилов, Буденный и др. буквально упивались конной мощью, наращивая количество кавдивизий. См. А. Бегункова, указ. соч., с. 249.

 7 Как ни странно, но такое же противоречие между уставом и практикой, как рыть одиночный окоп, существовало и во время Вел. отеч. войны. Кажется, и в Вермахте тоже (прим. авт.).

 8 А. В. Горбатов. Указ. соч.

 9 В 1939 г. кавалерия Польши и Франции пыталась именно таким образом уничтожить немецкие танки. Конники не успевали доскакать до танков — их срезали пулеметы. См. А. Бегунова, указ. соч., с. 251.

 10 Полк был Червонного казачества.

 11 В. Рапопорт и Ю. Геллер «Измена родине». М., 1995, с. 296—297.

 12 Все они пришли в РККА из старой армии и принимали участие в гражд. войне на стороне Советов. В том числе: ген. А. Е. Снесарев, получивший даже звание Героя труда к 10-й годовщине Октября; бывш. начштаба Восточного фронта В. А. Ольдерроге и много, много других — заслуженных, уважаемых, награжденных. Все они были отправлены в лагеря Ленингр. обл. Весной 32-го тех, кто выдержал лесоповал, выпустили на волю и вернули на прежние посты; Свечин и Верховский, бывш. военный министр Временн. пр-ва, даже допущены были в новую Академию Генштаба (в 1937—38 были уничтожены вместе со всеми остальными).

См. В. Рапопорт и Ю. Геллер «Измена родине», М., 1995, с. 179—181.

 13 Сталин сам редактировал эту статью. Например: Ворошилов написал, что во время гражд. войны «имелись успехи и недочеты, у И. В. Сталина ошибок было меньше, чем у других». Эта фраза была зачеркнута красным карандашом и рукою Сталина написано: «Клим! Ошибок не было, надо выбросить этот абзац. Ст.».

«Военные архивы России», М., 1993, вып. 1, с. 77.

 14 Если верить выступлению Ворошилова на 17-м съезде ВКП(б). (Прим. авт.).

 15 См. справку Комиссии,созданной Президиумом ЦК КПСС, решениями от 5.01.61 и от 6.05.61г. «Военные архивы России», 1993, 1-й выпуск, сс. 29—113.

 16 Подписано Сталиным 6 августа 1931 года.

См. справку комиссии Президиума ЦК КПСС от 26.06.64. «Воен. арх. России», указ. соч.

 17 Так говорили о военачальниках, нигде не учившихся, т. н. «практиках», т. е невеждах. (Прим. авт.)

 18 В. Рапопорт и Ю. Геллер, указ. соч., с. 305.

 19 В начале 40-х гг. смертность в ГУЛАГе достигала 30% списочного состава. См. Жак Росси «Справочник по ГУЛАГу», М., 1991, ч. 2, с. 363.

 20 С мая 37 г. чл. Воен. совета Киевск. воен. округа, с нояб. зам. наркома обороны и нач-к Управления по командному и начальствующему составу РККА. Арм. Комиссар 2 ранга. Один из самых зловещих самодуров и палачей Красной Армии. (Прим. авт.)

 21 Был расстрелян в 1937 г. (Прим. авт.)

 22 Исключила штабная парторганизация, подтвердила парткомиссия округа, а восстановила высшая инстанция — парткомиссия ГЛАВПУРа. (Прим. авт.)

 23 Откуда было А. В. знать, что Сталин еще в июне 37-го призвал на пленуме ЦК ужесточить карательную политику, а в начале 38-го по его распоряжению было разослано закрытое письмо ЦК «О недостатках в парт.-полит. работе в РККА и мерах к их устранению». Наркому Ворошилову, нач. ГЛАВПУРа Л. З. Мехлису и Щаденко открылось широчайшее поле для деятельности. Люди на местах правильно поняли призыв, и началась вакханалия доносительств не только «идейных», но и ради простейшего сведения счетов — когда с начальством , а когда и с подчиненными. Горбатов, судя по всему, «вовремя» подвернулся Щаденко под руку, чтобы пополнить список, — ведь шло соревнование: кто больше разоблачит. (Прим. авт.)

 24 Побои подследственных не были произволом следователей-садистов — в 20м веке пытки были разрешены документально. См. Э. Радзинский «Сталин», М., 1997, с. 379.

 25 Гестапо избивало людей, добывая правду, НКВД — ложь. (Прим. авт.)

 26 Горбатов, к сожалению, как в воду глядел: командир 44-й щорсовской дивизии Виноградов еще два года назад был майором и командовал батальоном. Его ли вина, что он оказался во главе дивизии и повел ее в бой? (Прим. авт.)

 27 Рапопорт и Геллер, указ. соч., с. 262.

 28 С. А. Калинин «Размышляя о минувшем». М., 1963, с. 122.

 29 См. Рапопорт и Геллер, указ. соч., с. 262.

К. Рокоссовский «Солдатский долг», М., 1968, с. 24.

 30 Глава НКВД (1935—39) Н. И. Ежов расстрелян 4.02.40.

См. Радзинский «Сталин», М., 1997, с. 461.

 31 Предположительно было освобождено уцелевших к тому времени из этого списка человек 70, в том числе: комкор Л. Петровский, комдив К. Рокоссовский, комбриги Г. Стельмах, К. Мельник, Д. Онуприенко и др. (Прим. авт.)

 32 Н. К. Попель «В тяжкую пору» (литер. запись В. Кардина). М., 1959, сс. 289—290.

 33 В 1955 г. К. Москаленко стал маршалом. (Прим. авт.)

 34 Любопытно мнение о Москаленко В. Молотова: «Во время войны его называли «Генерал Паника». Сталин говорил, что у него «нет лица». «140 бесед с Молотовым» (из дневника Ф. Чуева). М., 1991, с. 449.

 35 Истребление собственных войск сталинской Директивой творилось повсеместно. Вот что пишет об этом Г. К. Жуков, командовавший в то время Зап. фронтом: «Трудно поверить, что нам приходилось устанавливать норму расхода боеприпасов 1-2 выстрела в сутки. И это — в период наступления!» Жуков, указ. соч., т. 2, с. 57.

 36 В. Лакшин. «Открытая дверь», с. 322.

 37 Документы о намерениях Сталина опубликованы В. Карповым в книге «Генералиссимус»: см. «Беседы Андрея Ванденко», газ. «Комс. правда», 17.10.02 г., с.

 38 И. Сталин «О Великой Отечественной войне Советского Союза». М., 1946, с. 51. Приказ № 130 от 1 мая 1942 г.

 39 См. «ВИЖ», М., 1988, № 8, с. 73. Приказ № 227 от 28.07.42 г. требовал самым жестким образом навести порядок в войсках — от роты до дивизии (вкл.). Таким образом были определены главные виновники катастрофы. Все, что находилось выше, — командование армиями, фронтами, направлениями, генштаб, Ставка и Верховн. главнокомандующий — ни в чем не виноваты… В том, что, как всегда, виноваты те, кто внизу и беззащитен, ничего нового, но то, что Сталин создание штрафных рот и батальонов оправдывает тем, что подобное существует у противника, вызывает недоумение. Хотя что тут неожиданного? Социалистическая армия перенимала опыт национал-социалистической.

 40 К. К. Рокоссовский «Солдатский долг». М., 1968, с. 159, 160.

 41 И. как ни в чем не бывало, продолжал командовать воюющими армиями до ноября 1944 года, за 2 года сменив пять (!) раз место работы. (Прим. авт.)

 42 Через неделю Ставка поняла свой просчет и в помощь Горбатову была переброшена танковая армия. См. С. М. Штеменко «Генеральный штаб во время войны». М., 1968, с. 173.

 43 См. Штеменко, указ. соч., с. 162.

 44 Е. Пастернак «Борис Пастернак. Материалы для биографии». М., 1989, с. 568.

 45 Борис Пастернак «Воздушные пути». М., 1982, с. 368. См. также Е. Пастернак, указ. соч., с 564.

 46 Борис Пастернак. Указ. соч., с. 369.

 47 Борис Пастернак. Указ. соч., с. 366.

 48 Константин Симонов. «Разные дни войны», М., 1977, 2 т., с. 327.

 49 Именно так написал в одном из писем Б. Л. См. Е. Пастернак. Указ. соч., с. 565.

 50 Борис Пастернак. Указ. соч., с. 369.

 51 Борис Пастернак. Указ. соч., с. 377.

 52 «Воспоминания об А. Твардовском», сб. М., 1978, с. 292, 293.

 53 «Воспоминания...» Указ. соч., с. 292.

 54 «Воспоминания…» Указ. соч., с. 293.

 55 В. Лакшин. Указ. соч., с. 325.

 56 В. Лакшин. Указ. соч., с. 328.

 57 В. Лакшин. Указ. соч., с. 328.

 58 Сунь-цзы (6—5 вв. до н. э.) древнекитайский полководец и воен. теоретик. (Прим. авт.)

 59 Базиль Лиддел Гарт (1895—1970) «Основы тактики пехоты» (пер. с англ.). М., 1923, «Новые пути современных армий» (пер. с англ.), М.—Л., 1930, «Правда о войне 1914—1918 гг.» (пер. с англ.), М., 1935.

 60 Г. К. Жуков «Воспоминания и размышления». М., 1969, с. 508.

 61 А. В. Горбатов «Годы и войны». М., 1980, с. 253—254.

 62 Через двенадцать лет А. В. прочтет немецкое описание этих боев. Русские форсировали Днепр севернее Рогачева.с первой же попытки добившись неожиданно глубокого вклинения.Спешная эвакуация рогачевского плацдарма позволила высвободить достаточно сил; удар русских был отражен». Курт фон Типпельскирх «История второй мировой войны». М., 1956, 370 с.

 63 К. К. Рокоссовский. «Солдатский долг». М., 1968, с. 242.

 64 В. Лакшин «Открытая дверь». М., 1989, с. 328.

 65 Форма «20» — проверка вшивости. Проводилась в ротах и взводах: построение в нижних рубашках, брюках и сапогах. (Прим. авт.)

 66 Архив автора.

 67 Вызывает горестное недоумение,что два опытнейших генерала назначили встречу на шоссейной развилке. Перекресток (или развилка) — любимая цель любых артиллеристов для стрельбы вслепую — по карте — на всякий случай. (Прим. авт.)