ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Михаил Кураев

Четыре собаки и танкист

Рассказ

А. К.

О том, что по военно-учетной специальности я танкист, командир взвода плавающих танков, мне давно никто не напоминал и ничто не напоминало, и сам, естественно, об этом уже почти забыл. И меньше всего об этом помнил, когда шел на Ленинградский вокзал к поезду Москва—Санкт-Петербург.

Не предполагал и потому с немалым огорчением увидел, что вместо уже привычного и вполне комфортного «Сапсана» придется ехать в европеизированном «Невском экспрессе», где в шестиместном купе путешественники по трое сидят напротив друг друга, как в старинном ландо…

Возвращаемся в Россию, которую потеряли?

Ну да ладно. Ландо и ландо, правда, в пьесе стодвадцатилетней давности сказано: «В карете прошлого никуда не уедешь…»

А вот когда в купе вошли, скорее втиснулись, четыре женщины с четырьмя контейнерами для транспортировки мелких домашних животных, а сами мелкие домашние животные, цепляясь поводками за мои ноги и ноги хозяек, тоже вошли в купе, тут же стал вспоминать, где, когда и кого я сумел обидеть, чтобы заслужить этакую казнь…

Нет, в жизни ничего случайного не бывает! Об этом говорит философия, об этом можно прочитать в книге «Философия истории» у самого Георга Вильгельма Фридриха Гегеля.

Бросился к проводнику, еще стоявшему на перроне у входа в вагон.

«Так и так…»

«Понимаю, — сказал немолодой и грузный, стало быть, старой закалки проводник и обнадежил: — У одной пассажирки билет не в порядке, если начальник поезда ее не возьмет, у меня будет свободное место в другом купе».

Нет, сучьи дети! «Мы еще повоюем!» — как говорил один из героев писателя Тургенева.

Над перроном, потрескивающим от багажных колесниц, словно их катили по мелко порубленным сухим сучкам, в потемках предзимнего, чуть морозного вечера мелькнул луч надежды.

Грех строить свое счастье на беде другого человека (вот бы не признали билет!), но здесь уж как судьба повернется.

Я ждал, ждал, как сорок тысяч зрителей на «Газпром Арене» ждали в этот вечер гола от нашей несравненной команды «Горизонт» в ворота народной московской команды «Спотыкач».

Увы. «Горизонт» гола не забил, а начальник поезда оказался не ко времени гуманистом и сомнительный билет безответственной пассажирки признал за несомненный.

Ничего не оставалось делать, как идти то ли на псарню, то ли в многоместную конуру…

«Неужели вот за это и такая кара?!»

За что «за это»?

Судите сами. Я был приглашен, а теперь возвращался с Ленинградского вокзала в Санкт-Петербург после участия в литературной телевизионной программе «Игра в бисер». Все дело в том, что темой записанной в этот день передачи была чеховская «Каштанка»! Кто не знает, это рассказ, впрочем названный автором в письме к Суворину сказкой, про собаку! Писатель Чехов относился к этому сочинению с особым вниманием, перерабатывал, менял название, дописал для отдельного издания новую главу, что делал значительно реже, когда писал о людях. Рассказ-сказку автор разбил на главы с заголовками, стало быть, сочинение уже могло считаться повестью, если не романом в миниатюре. Шесть раз сочинение о собаке при жизни автора было издано отдельной книгой и хорошо проиллюстрировано.

Конечно, и кроме меня еще кто-то читал «Каштанку», но пригласили меня, думаю, не случайно.

Много ли нас нынче осталось из тех, кто говорил с Марией Павловной Чеховой, сестрой писателя Чехова, о «Каштанке»? А я говорил! Поздравил ее с прошедшим накануне восьмидесятисемилетием. Она поблагодарила. Спросила, читал ли Чехова. Назвал «Каштанку» и «Ваньку Жукова». Произвел впечатление. Разговорились. Дело было в Ялте в 1951 году. Марии Павловне восемьдесят семь. Мне двенадцать.

Прав Гегель, история не цепь хаотических случайностей!

Вот и писатель Чехов в рассказе о студенте Духовной академии пишет про историю человечества как про цепь: за один конец тронешь, на другом отзовется.

Тронул перед телекамерой своими рассуждениями историю песика, смесь таксы с дворняжкой, поименованного Каштанкой, и оказался в теснейшей компании с четырьмя псами с тупыми мордочками и виноватыми черными глазками. Казалось, они стеснялись и своей войлочной свалявшейся шерсти, и, если по мне, очень даже неказистого вида.

Четыре собаки в тесном пространстве одного купе.

Тут-то и припомнилась популярнейшая в свое время польская многосерийка «Четыре танкиста и собака». Название, конечно, наизнанку: «Танкист и четыре собаки».

Хорошо бы знать, откуда исходят такие иронические пассажи!

Тут, похоже, Гегелем не обойдешься, бери выше.

Итак, собаки!

Поводки распутали, контейнеры раскрыли.

По команде, без угроз и понуканий все четыре домашних животных собачьей породы, но размером с хорошую кошку самостоятельно заняли места согласно купленным билетам.

Проводник с пухлой широкой спиной и пухлой талией мне объяснил: провоз своры оплачен, имеют право, как и люди, на место, пусть и под лавкой, но как раз в нашем купе.

Дисциплинированность, безусловно следствие отличного воспитания, произвела на меня хорошее впечатление. Захотелось хозяйкам, старавшимся свести к минимуму неудобства для двоих попутчиков, собак не имевших, сказать что-нибудь приятное.

— С выставки? — спросил я.

— С выставки, — за всех ответила сидевшая рядом.

— Ну и как?

— «Золотые».

— Все четыре?

— Все четыре.

Я видел, конечно, и по телевизору, а как-то даже наяву на улице отмеченных многими наградами и призами собак. Но куда вешать наградные медали и жетоны на этих зверюшек размером в две детские муфточки, представить не мог.

— Да как же жюри-то их различает?

Для меня все четыре были на одно лицо.

— Существуют методики… Для каждой породы свои параметры… Исполнение команд…

— Ваши сколько исполняют?

— Сто шесть.

И после этого — на поводок и в клетку?! Да-а…

Не от этого ли такая грусть в молчаливом взгляде?

Больше всего, признаться, я опасался собачьего лая, которым был изнурен еще летом на даче.

Дуэты, трио, смешанные хоры брехни бесконечной и днем, и даже ночью, с редкими и недолгими перерывами… Упоенные собой, претендующие на всеобщее внимание дворовые шавки могли за лето привести в состояние озверения.

Начинаешь понимать волков…

А тут — четверо, да в тесноте, да под качку и погромыхивание под нами, похоже, раздолбанной вагонной тележки держат себя с молчаливым достоинством.

Чемпионы!

И никаких прыжков, ужимок, фонтанирующего ликования, дрыгания лапами, запрыгивания друг на дружку, объятий… ну, в данном случае, какого-нибудь там победного обнюхивания…

Сколько сдержанности, благородства и даже такта по отношению к попутчикам!

На них не было нацеплено наград, впрочем, я тоже был без своих медалей. На равных. Как говорят в армии: форма повседневная, вне строя.

Через час пути моя соседка открыла стоявший у ее ног голубовато-серых тонов пластмассовый саркофаг с прорезями. Из этого то ли узилища, то ли светелки неспешно вышла собачка, огляделась, словно решала, куда двинуться, и сделала правильный выбор: прыгнула на руки хозяйке, лизнула в благодарность подбородок, потом внимательно посмотрела на меня, не опасен ли, и теплым комочком свернулась на коленях своей повелительницы. То ли решила вздремнуть, то ли взяла хозяйку под охрану.

— Почему именно эту собачку выпустили?

— Нервная.

Смотри-ка ты, нервная, а умеет себя держать, не то что некоторые.

Победители ехали молча.

С собачками понятно, собачки поволновались, поработали, устали, теперь приходили в себя. А четыре хозяйки? Они тоже победительницы, и как раз победа располагает к тому, чтобы еще и еще раз вспомнить и пережить острые моменты соревнования, борьбы, судейства, происки конкурентов… Едва ли их тяготило присутствие посторонних, мое и соседа напротив, скорее эту сдержанность поспешил объяснить где-то еще сохранившимся питерским воспитанием.

Четыре часа — дорога долгая. Вспомнишь под стук колес непрестанный, как в песне поется, «и лица, давно позабытые…»

Вспомнил, как ликовал наш питерский «Горизонт» прямо в самолете, прямо в воздухе, узнав, что поражение «Краснодырска» сделало их досрочно чемпионами, принесло золото. Так ведь чуть самолет не сломали и не уронили.

Спросил:

— А они знают, что чемпионы, что «золотые»?

— Еще как! Видели бы вы их лица, когда проигрывали…

Охотно верю.

Собачки, поочередно извлекавшиеся из своих дорожных пластиковых камер временного содержания, вроде как на проветривание, совершенно не обращали внимания на сидевшего напротив меня, также у двери, соседа, мирно читавшего толстую книгу. Как ни в чем не бывало он заказал проводнику чаек с вафельками и никак не реагировал на досадное соседство. Но все четыре песика, а я за ними следил, внимательно и, как мне казалось, с опаской таращили именно на меня черные жемчужины своих неморгающих глаз.

Я попытался взглянуть на себя как бы со стороны, их глазами.

Никого не пугал. С хозяйками был лоялен. На судьбу не жаловался. На подкормку не покушался. Да и моего разговора с проводником о возможности перейти на другое место, понимай, как обидное пренебрежение их высокой компанией, они слышать и знать не могли…

Что-то о собаках знаем мы, но и они, собаки, что-то знают про нас. И не скажут, откуда знают. А ведь знают.

Могут они знать о том, что я говорил о собаках перед телекамерой несколько часов назад? Не могут. Это была запись, а передача выйдет позже. Да и о самой Каштанке, и вообще о четвероногих собаках я отзывался только положительно.

Неужели они как-то прознали или почуяли, как я боролся летом с лаем соседской собаки?

Боролся, надо думать, жестоко, быть может, даже запрещенным приемом. Впрочем, как посмотреть.

Здоровенная голосистая дворняга жила за невысоким забором в доме у соседки. Именно в доме. И как только ее выпускали во двор, она начинала лаять. И лаяла во все время своего пребывания на свежем воздухе.

Однажды я сидел, занимался своими бумажными делами, а чтобы не слышать брехню бессмысленную и беспощадную, поставил в своем музыкальном центре любимые фортепианные сонаты Сергея Сергеевича Прокофьева. И хотя один из динамиков стоял лишь рядом с открытым окном на втором этаже дачи, но до соседнего двора было всего десять-пятнадцать метров.

Соседка тут же увела свою исходящую лаем собаку в дом.

Я решил, что собака уведена со двора, чтобы не мешала ей слушать музыку.

Нет!

Соседка спряталась от музыки в доме вместе с собакой. Их вкусы, как оказалось, совпадали.

Средство борьбы было найдено, и оно оказалось надежным, эффективным! Ни «Пляски смерти» Мусоргского, ни трагический Малер, ни Кшиштоф Пендерецкий с его «Плачем по жертвам» не могли меня защитить от неутомимой в брехне соседской сучки.

Прокофьев, и только Прокофьев был моим спасением!

Музыку, звучащую во спасение, оказывается, слышишь по-особому, еще и с благодарностью. Все семь своих «золотых сонат» композитор начинает беспощадным и невыносимым для собачьего слуха allegro! Напевная, легкая, парусная Первая… Бравурная фа-минорная… Жемчужная до-минорная… Изящные, блещущие живыми красками, вы еще и дивное средство защиты от собачьего самоупоения.

О, я не мог рассказать об этом Олегу Сергеевичу, сыну композитора, с которым познакомился в Англии и принимал в гостях в Питере.

И чего только не припомнится и не придет в голову в кресле скоростного поезда «Невский экспресс», летящего мимо Вышнего Волочка и Окуловки без остановок.

Летели так, что и на хорошо освещенных платформах невозможно было прочитать названия станций и городов. Железным неудержимым росчерком поезд вычеркивал жизнь по обе стороны его дороги как не имеющую значения… Ох уж это высокомерие высокоскоростных поездов!

Конечно, в жизни бывает всякое, но уж никак не могли мои соседки-чемпионки проведать о музыкально-звуковой пытке, которую я устраивал их соплеменнице у себя на даче. Кстати, по недоразумению или специально зловредную для окружающей среды собаку соседка именовала Мирой.

Но стоило мне погрузиться в кинологическую тематику, как тут же, естественно, вспомнил свое кинопрошлое.

По-гречески «кинос» — собака.

Кино — кинос… Такая перекличка.

Вот тут-то и сошлось. Ведь последний кинофильм, в работе над которым я участвовал, проработав на киностудии без малого тридцать лет, назывался «Собачье сердце».

Фильм оказался настолько знаменитым, что о нем знали все собаки.

А уж эти-то, питерские чемпионки, умницы и в своем роде красавицы и красавцы, знали несомненно.

Собаки смотрят кино?

Да. В основном по телевизору.

Вот у брата собака Доби, черная от носа до кончика хвоста, просто садится перед телевизором и терпеливо ждет, когда на экране покажется сородич. Появился. Приветствует сообразно настроению. Может гавкнуть, может поскулить, может просто побить хвостом по полу, тоже в знак приветствия. И то, что те, кого она видит на экране, никак не пахнут и никак не отвечают на ее привет, надо думать, вовсе не лишает ее надежды когда-то познакомиться поближе. В истории кино известен же мальчик, который много раз ходил смотреть фильм «Чапаев» в надежде на то, что в следующий раз отважный комдив все-таки выплывет.

А вот как мои черноглазые попутчицы почуяли или поняли, что мое имя стоит в титрах, надо думать, несколько обидного для них собачьего фильма, объяснить не возьмусь. Зато с легкостью теперь я могу сказать, почему они из укрытий и на воле в пределах купе с такой тревогой на меня поглядывали.

Я догадался! Каким-то своим собачьим нюхом они во мне учуяли, увидели, а может быть, и осознали серьезную для себя опасность.

Какую? Поясню.

О чем кино? О том, как из собаки сделали человека.

Зачем?! Была собачка, нормальная собака, а какого из нее сделали человека? То-то и оно. Собак можно понять.

Они видели или знали, что я так или иначе причастен, замешан, сообщник неприемлемого для них унижения собачьей породы, унижения, поднимающего шерсть дыбом даже у бульдога и доберман-пинчера.

Они не знали, что у меня на уме, у человека, причастного к этому непозволительному и, надо думать, с их точки зрения крайне нежелательному, если не хуже, событию: превращению собаки в человека. Зато хорошо знали, что люди непредсказуемы и ждать, особенно от незнакомцев, можно чего угодно.

Отсюда и чувство опасности, сдержанно выраженное воспитанными и сознающими свое благородное достоинство, очень неглупыми созданиями.

И понять их можно.

Да, они боялись, как несчастья, даже угрозы превращения в человеков.

Что худого может сделать собака, пусть и дурно воспитанная или невоспитанная вовсе?

Ну, облаять, ну, укусить. Может, конечно, спереть, что плохо лежит, но ровно столько, сколько сможет унести. Даже элементарно соврать не может.

А человек?

То-то и оно! Может украсть, к примеру, танк, а то и авианосец «Новороссийск», был с ним такой случай, и продать в металлолом. Ни одна собака на такое не способна. А наш брат и соврет — недорого возьмет.

Действительно, от нас жди чего угодно.

Стало быть, знали, побаивались меня, но были сдержанны и осторожны.

И не единого «гав-гав»!

Неужели они читали мои мысли, знали, о чем я думаю, чего, в свой черед, боюсь?

И все четверо!

А вот чего они не знали и знать не могли, так это подробности жизни моего 54-го гвардейского Краснознаменного ордена Александра Невского танкового полка, поскольку жизнь армии является если не государственной, то все-таки военной тайной, а ее, похоже, надежно хранят от всех собак.

В моем ПТ‑76 в боевом отделении на днище рядом с подогревным устройством, разогревающим форсунки для запуска двигателя в холодную пору, за моей спиной, внизу, чуть сзади, лежала прекрасная вырезка размером в три носовых платка из ковра, выкинутого по ветхости из Ленинской комнаты.

Это было его место!

По тревоге он прибегал в парк первым, скулил у опорных катков, взлетал на броню, как только распахивался башенный люк, ложился на коврик у стенки моторного отделения, прижимался боком к еще холодному пускачу…

И как только его не пытались от нас сманить, как не искушали, не соблазняли!

Завистники из батальона средних танков два раза крали, крали из соседнего ракетного дивизиона, создавали условия, каких у нас не было, но каждый раз он сбегал из «золотой клетки». И объяснить не возьмусь, почему, словно по присяге, в батальоне, где на выбор тридцать штук неразличимо одинаково пахнущих, одинаково грохочущих двигателями, одинаково лязгающих гусеницами, одинаково смердящих перегорелой соляркой — да как же нас различить! — он был верен только нашей машине.

Я не вспомнил о нем, когда шел разговор перед телекамерой о близкой ему по нраву и убеждениям Каштанке, не вспомнил, когда в купе ввалилась команда победителей, и вспомнил о нем только тогда, когда за окном в снежной пыли, поднятой нашим экспрессом, промелькнула Малая Вишера.

Звали его Кардан.