ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Елена Тахо-Годи. «Из черной тьмы небытия…»: Стихотворения. Повести и рассказы.

М.: Водолей, 2022

Речь в этой рецензии пойдет только о поэзии. Стихи Елены Тахо-Годи — это элегические раздумья о любви и одиночестве, о «предназначении» поэзии и судьбах поэтов, о смерти и вечности, о встречах с великими городами мира. Кажется, в который раз ведется в поэзии речь об этом? Но у настоящего поэ­та, — а таким видится наш автор, — речь идет о том, что по-своему увидено, лично пережито и осмыслено, потому индивидуально и неповторимо.

Прелесть и своеобычность этой лирики коренится в том, что можно назвать органикой культуры мира, той культуры, которая осваивается не только образованием, изучением, а вдыхается вместе с воздухом родного дома — того необыкновенного дома, где о самом важном и высоком, о «смысле жизни», о смерти и тайне Воскресения можно поговорить с мамой.

Посижу я дома, рядом с мамой,

Посижу с ней рядом, повздыхаю…

Для чего же мы родимся, мама?

Для чего, родившись, умираем?

Примечательна в этих стихах жанровая и речевая форма разговора — не театрального, торжественного диалога, а доверительной, тихой беседы о важном: «Разговор с собственной душой», «Разговор с Музой», «Прочтешь мои стихи и скажешь: Это ложь…» и другие.

Поэт ищет «нового слога», заявляет о нелюбви к точным рифмам (курсив здесь и далее в цитатах — мой):

Я рифмы точной не любила звук,

Всегда казалось мне, что ожиданье

Обманутое — словно отзвук мук —

Должно верней передавать страданье.

Неприятие поэтом точных рифм (хотя автор признает и силу «старых» созвучий) объясняется тем, что неточность рифм оказывается адекватнее реальности, с ее «обманутыми ожиданиями», с неточностью самой жизни. Сочетание в стихах Е. Тахо-Годи господствующих свободных, «неточных» рифм с сильными «старыми» рифмами выдает соединение в ее лирике модернистских начал с традициями реалистическими.

Художественный, поэтический мир Е. Тахо-Годи питается и движется с опорой на два источника, две первоосновы культуры и человеческого бытия (европейского, по крайней мере) — античность и христианство. И. Бродский размышлял о них как о двух универсалиях истории, о двух ее метафизических возможностях, сменяющих друг друга по закону маятника («Песнь маятника»). Образность стихов в книге коренится в живом, современном прочтении античных мифов, с их многообразнейшей условностью и вместе с тем — религиозным осознанием вечных истин христианской символики. Стоит, например, соотнести два художественных полюса — стихотворение «Пенелопа» о героине гомеровской поэмы и «21 сентября», стихотворение-молитва, обращенная к Богородице.

Образ Пенелопы давно стал в литературе символом чистоты и верности — верности супружеской, верности в любви и разлуке. Однако в современной поэзии встречаются иные его толкования. Так, скажем, И. Бродский в стихотворении «Новая жизнь» (1988) в «качествах Пенелопы» усматривает некий механизм внутреннего консерватизма — «привязанность к месту» из страха будущего, а в «Итаке» (1993) рисует ее образ полемически насмешливо, перечеркивая предание о ее верности одним штрихом, одним уничижительным, жаргонным словечком. В стихотворении же нашего автора развертывается образ Пенелопы в неистощимом ее труде — труде бесконечном, безрадостном, но упрямом, словно героиня, слыша «похабный хохот» пьяных женихов, старается «доказать, что в разлуке не пристало есть, смеяться, пить и спать». По-настоящему оригинален финал стихотворения — вернувшегося Одиссея Пенелопа не узнает: «— Милая, скажи, ты рада? / Кто ты? Не могу узнать!..» Это образ невольного отмщения Одиссею за боль разлуки, ответ женщины на вечный дух авантюризма мужчины.

Лучшими в сборнике можно считать стихи о любви, как и стихи о поэтах и поэзии. Несмотря на общий элегический тон этой лирики, стихи о любви весьма разнообразны по своим смысловым и психологическим оттенкам, как и по форме выражения. Это может быть раздумье о любви-«притяжении», неодолимом и могущем стать «смыслом» жизни, ее «судьбой», или любовь-мольба с упоением желанной радостью, или любовь с чувством вины, что не может любить его «как брата», или трагическое ощущение, что «к счастью не годна», или чувство иронической усмешки над собой, улыбки скепсиса сегодняшнего дня:

Господи! Какая глупость!

Как же это так случилось,

Чтобы с первою любовью

Сердце вдребезги разбилось!

Ведущей же смысловой интонацией в освещении любви лирической героини, как и ее жизни в целом, ключом к ее пониманию видится интонация отваги, отваги вопреки всему. Недаром здесь возникает образ кольчуги из стали Дамаска, отблеск памяти о мужестве рыцарей-христиан.

История любви вырисовывается с помощью деталей обыденности, вместе с тем — образными чудесами ирреальности, картинами снов, видений, мечтаний (например, трагический сон в стихотворении «Если ты есть ты, а я есть я…» или разговор с «нерожденным сыном» в стихотворении «Совершеннолетие»). Характерна при этом фантастика мифов обытовленных, одомашненных — например, в стихотворении «Дом для меня — Гея, спасенье мое…» или в стихотворении «Ты помнишь, сказала Муза…», где речь богини выдержана в интонации домашнего, утешительного простодушия.

Пространство любви, личной судьбы, дома, родного города в первой части стихотворений книги «Неподвижное солнце» расширяется не только античными мотивами и мировыми мифами, но и отталкиванием от книжных знаний о мире, ищет впечатлений от города настоящего, увиденного собственными глазами, будь то Москва или Париж. Делает исполненные ярких красок живой жизни зарисовки великих городов

Решительное укрупнение пространства и времени происходит во второй части стихотворного отдела книгиТахо-Годи — «Из черной тьмы небытия…», с мотивами вечности. Здесь развиваются и прежние заветные темы — любви, одиночества, судьбы — вместе с новыми раздумьями — о смерти, памяти, о роли поэтов и поэзии, увиденных под знаком «тьмы небытия»: бесконечности до появления человека на земле и после его конца:

Из черной тьмы небытия,

Как бабочка из мрака кокона,

Явилась на мгновенье я,

Из мрака векового соткана —

Увидеть неба синий цвет,

Свет переливчатый, рождественский.

Услышать весть: «… се Человек!» —

И кануть вновь в пучину вечности.

Это мгновение может стать знаком пустоты и отчаяния, «криком плоти» — «ни веры, ни любви…» (стихотворение «Ни веры, ни любви, один надрывный крик…»), или, напротив, обернуться «исцелением души», «освобождением от любви», или, наконец, живым стремлением личности стать «светоносной точкой» творчества и человеческой памяти. Символы памяти варьируются в книге весьма многообразно. Это стихи, посвященные вечной памяти об ушедших, — «Requiem Aeternam», ряд стихов о смерти друзей и близких, с условным обозначением имен — О. С., Л. Л., О. Н., О. Р. в названии этих стихотворений. Здесь точно осознана и выделена поэтом значимость памяти «любящей», способной понять нечто «драгоценное» в ушедшей жизни.

Обращаясь к памяти, запечатленной в скульптурном памятнике, памятнике Жанне д̓Арк, наш поэт предлагает своеобразную и значительную поэ­тическую трактовку образа — выделяет в фигуре всадницы мотив легкости, неожиданного сходства с золотой стрекозой — отсвет ее глубинного существа, духа свободы, свободы вопреки судьбе, «поруганной» и на костре сгоравшей.

В стихах этой, второй части начинают звучать голоса истории, русской истории. К примеру, отказавшись от «исторического оптимизма», размышляя об истории России, автор находит выразительные параллели-уравнения в трагических судьбах русских исторических деятелей разного масштаба.

Трагизм бытия в двадцатом веке улавливается в подтексте некоторых стихов Е. Тахо-Годи, таких как «На том углу, где я, забыв про стыд…» с эпиграфом из Пушкина, или в стихотворении «Только пред тобой немеет слово…», где вспоминается родной для героини дом:

Скольких тут на дыбе распинала

С горькою усмешкою судьба,

Сколько слез я здесь сама роняла,

Глядя на младенца, на тебя.

Оттого сама стилистика речи лирической героини — человека, остро ощутившего трагическую горечь жизни, — нередко и естественно окрашивается оксюморонной противоречивостью слов и красок, чертами абсурда («безнадежная радость любви», «безнадежно строгая жизнь…» и т. п.).

Надежда на сопротивление «тьме небытия», на преодоление смерти связывается в стихах с идеей творчества, с поэзией, опорой которых мыслится мировая и отечественная классика — от Шекспира, Гёте, Пушкина до Анненского и Ахматовой.

Среди портретов поэтов «серебряного века» энергией лирического чувства и решительностью переоценки прославленного творения великого поэ­та выделяется стихотворение «Творческая эволюция». В нем очерчивается смена явившейся поэту «Прекрасной Дамы с крестом и розой» мрачными фигурами «пьяной проститутки, незнакомки или смазливой Катьки»:

Потом явились двенадцать красноармейцев,

революция, голод, холод,

                     сифилис, безумие, невыносимые боли,

от которых хочется кричать, ломать и крушить —

всё без разбора.

                     Взять чернильницу

и бросить в лицо Прекрасной Даме,

чтобы оно мгновенно разбилось,

                     словно гипсовая статуэтка…

Вот она — Жизнь поэта, или Творческая эволюция.

За отчаянным и словно бы ребяческим жестом в лирику Е. Тахо-Годи вмешивается современность, та современность, от которой, казалось бы, поэт готов был отвернуться. Так в стихотворении «Каково мое время? — разве я его знаю…» с отвращением воспроизводится вздымающаяся скверна наших дней — «Рекламы прокладок и порно-абсурды всех политиков мира…», «Полуголых красоток бесстыдные торги…», «Бесконечные триллеры в телеэкране…».

В стихотворении же о Блоке заявляет о себе современность авторских оценок, идущих от подлинного и глубинного самосознания культуры, культуры двадцатого и двадцать первого века.

Поэт Елена Тахо-Годи заявляет о себе в книге «Из черной тьмы небытия…» сдержанно и значимо.

Лидия Колобаева