ЖИЛИ-БЫЛИ
Татьяна Горичева
Из книги «Пустыня растет. Дневники»
10. 01. 2021. Париж
«Где приземлиться?»
Бруно Латур[1], наверно, самый значительный и влиятельный мыслитель в Европе.
Построить капиталистический мир, в котором более или менее сносно могли бы жить 7 миллиардов человек, невозможно. Нужно найти землю, о которой мы забыли, увлекшись «завоеванием космоса». Но гордыня человека Нового времени («которого не было». — Бруно Латур) посрамлена. Полеты в космос стали бессмысленными, разрушительными, токсичными.
Новый климатический режим — вот цель человечества. Мы должны соединиться с матерью-землей, которая окончательно ушла у нас из-под ног в эпоху глобализации.
Гея — альтернатива «природе». Она — не «земной шар», не объект галилеевой механики. Гея не глобальна, она гетерогенна. Она сделана из малюсеньких кусочков, каждый из них имеет свою историю.
Мы привыкли рассуждать об «окружающей среде», которая «сделана» человеком. На самом же деле нужно говорить об организмах, делающих эту среду. Это акторно-сетевая теория. Это кожа Земли. Взаимодействие людей, почвы, всего живого и есть Земля, которую мы знаем. У нее есть величие. Но нет центра. Гея похожа на кашу.
Латур цитирует Николая Кузанского, в философии которого центр и периферия совпадают.
«Эволюционисты рисуют медленное движение вперед от обезьяны к человеку — по шкале возрастающей комплексности. Мы же, напротив, спускаемся от обезьяны к человеку, от высшей комплексности к высокой сложности. Во всех отношениях наша социальная жизнь кажется менее комплексной, чем у бабуина, но почти всегда более сложной».
Какой удар по антропоцентризму! И уж совсем поразительны мысли, посвященные бактериям и вирусам:
«Человечество должно стать на колени перед ковидом. Вирус раньше нас на этой земле. Он — у себя. Мы живем в нем и благодаря ему».
И Латур дает «обратную перспективу» жизни, которая отнимает у человека остатки гордости и самомнения:
«Сражаться против вируса — это сражаться против себя самого. Мы думаем, что мы в бесконечном универсуме, но мы в вирусах». «Пастер говорил о микробах (акторах!). Вирус сегодня занял место микроба. Вирус становится все умнее и умнее. И мы — поле эксперимента для вируса.
Ковид — урок человечеству. Вирус заставит нас смиренно углубиться в тайны антропологии».
12. 01. Париж
Симона Вайль говорит о сострадании как о главном чуде. Она подчеркивает совершенную трансцендентность и невозможность сострадания:
«Сострадание к несчастным — это невозможность. Когда оно поистине существует, то это чудо. Чудо более удивляющее, чем хождение по водам. Излечение болящей или воскрешение из мертвых».
Бердяев когда-то стыдился пассивности сострадания. Ибо он привык ко всему относиться как творческий субъект. (В этом, по Бердяеву, — божественность человека.)
Но как превратить со-страдание (милость) из невротического бессилия в щедрость — вот он, всегдашний вопрос.
Щедроты Бога в церковно-славянском и означают милосердие.
Как бы мы ни хотели, мы не можем избавиться от нарциссического оттенка: ведь страдаю не я (некая трусливая радость). Или: мне стыдно, что страдаю не я. (Опять «я» в центре.)
Или вечный вопрос (неразрешимый и даже надоевший):
«Как соединить справедливость Бога и страдания невинного?»
Вопрос Ивана Карамазова остается без ответа. Теодицея невозможна.
Вот потому-то сострадание — это совершенное Чудо.
25. 02. Париж
Любое животное, от слонов и тигров до беспозвоночных червяков, знает, что такое гармония, и свято соблюдает законы Целого. Человек же, изуродованный бесстыдной цивилизацией, все более и более отворачивается от надоевшего «человеческого» и притягивается красотой, радостностью, уместным и верным Богу поведением зверей. Природа лечит и питает.
Вспоминается рассказ Джейн Гудолл.[2] Она, пережившая тяжелую экзистенциальную драму, вернулась к своей обезьяньей стае в Африку и без труда была излечена одним видом шимпанзе, их ласковым поведением. И душа Джейн обрела божественный покой.
Шимпанзе по комплексности (по наличию и взаимодействию большего числа переменных, чем у человека) возвышается над «сложным» человеком.
Сегодняшний человек деградировал до неузнаваемости.
Сказать о «свинстве» или «озверелости» человека — это сделать ему комплимент.
26. 02. Париж
Часто утешаю себя воспоминаниями хосписа в Петербурге. Туда мы ходили с отцом Георгием. Он был униатом, но больные ничего об этом не знали. Большинство не различали таких «тонкостей», большинство впервые видело священника.
И вот перед смертью, как перед последней страшной битвой, все 20 человек в палате исповедовались вслух.
Первый вопрос отца Георгия:
«Обижали, избивали ли своих близких: жену, детей, родственников, друзей и вообще?» Все дружно и стыдливо отвечали «да».
Второй вопрос батюшки меня поразил. Я впервые слышала, чтобы священник на исповеди спрашивал о таком: «Обижали, калечили, убивали ли вы животных?»
Все дружно закивали головами и горько, со стыдом, как-то по-детски зашептали: «Да-да, батюшка, каемся…»
Среди них были те, кто не мог уже сидеть и двигаться, были совсем «скелеты». Один молодой парень — с громадной шароподобной опухолью на шее — все восклицал:
«Как я хочу жить!»
Несколько человек в тот же день крестились. Через неделю мы узнали, что один из них скончался.
16. 03. Париж
Человек… От него ничего не осталось. Как заметил Фуко, человек — это след на прибрежном песке. Его смоет волна, и никто не будет особенно плакать.
И все же в эти последние для человека времена вспоминаю Камю с его «Восставшим человеком», вспоминаю и бунтующего «подпольного человека» Достоевского, ретроградного господина, которому надо «по своей воле» пожить.
Вспоминаю и обращаюсь к юродивым, вечно противостоящим. К бунтующим без причины, как та упрямая, что сидела всю жизнь в затворе и прутиком играла (роман «Бесы»). Сидела там «из одного упрямства».
Возможность жертвовать — вот что делает человека человеком. В век демократии остается одна горизонталь. В наш век не ссылаются на религиозные и нравственные ориентиры. Все стало неприлично прозрачным (по Бодрийяру, порнографичным). И только тот, кто рискует своей жизнью, может еще чего-то добиться.
Но опять — и в этих мыслях проскальзывает «антропоцентризм».
Не правда, что только человек жертвует. Жертвуют своей жизнью и животные. Матери многих животных готовы пожертвовать своей жизнью ради птенцов, щенят, слонят, медвежат… Прирученные животные нередко жертвуют своей жизнью ради приручившего их человека. Животные стаями жертвуют для сохранения экологического равновесия.
Что же остается? Как дальше думать о себе как о человеке?
Человека определяет то, что он находится на пути становления человеком, где-то между животным и Сверх-Я (К. Лоренц).[3]
Или Блез Паскаль: «Кто думает, что он ангел, тот остается (становится) животным».
Одним словом, человек — это постоянное движение, трансгрессия, переход границы. Падший человек обречен на подобный хюбрис. Зло «отсутствия меры» редко-редко побеждается — оно побеждается сердцем «сокрушенным и смиренным».
21. 03. Париж
В «Фейсбуке» удалось найти несколько моментов, зафиксированных на конгрессе, прошедшем под Москвой и посвященном Достоевскому. Согласна с выступающими: Достоевский — наше всё. Он вобрал в себя и архаику, и модернизм, и постмодернизм. Более того, он обогнал все современные «пост»-философии, описав гиперреализм ада и победу Добра.
Меня лишь опечалило, что на конгрессе не было выступлений о животных, хотя Юрий Нечипоренко сказал, что у Достоевского «жизней много» и «это и есть Жизнь».
Глупеньким выглядело выступление молодого человека, как бы «писателя». Он пытался открыть великую истину: Достоевский страдал от маниакально-депрессивного психоза. Тем самым, конечно, разозлил сидящих в зале умных и настрадавшихся людей. Там мелькали лица писателей Игоря Волгина, Михаила Кураева, президента общества Достоевского Владимира Захарова. Раздавались крики: и Пушкин, и Гоголь, и Толстой — все этим страдали… Кричали «это вообще не болезнь», «гений не судится так плоско…».
Кто-то с выражением произнес речь против «оскотинивания» человека. Почему бы ему было не задуматься, что животные («скот») — это не товар («скот» означал когда-то денежную единицу) и, конечно, не «грязное, безликое чудовище»? «Антропологическая машина» (определение человека через сравнение с животным) работает бесперебойно в мозгах советско-русской интеллигенции. «Ну я же не животное, чтобы творить такие мерзости…» — частая фраза для любого самооправдания. Когда же люди перестанут самоутверждаться, перенося на зверей все свои «низкие», вытесненные страстишки?
В наш век стало ясно, что человеку далеко до трагического величия скотины.
На Западе (даже в среде славистов) такая конференция невозможна. На Западе большинство полагает, что «Достоевский с его „проклятыми вопросами“ — это для подростков». Здесь взрослый, зрелый, «умный» человек знает, как бессмысленна и страшна реальность, но живет, как будто бы ничего не случилось, ходит на работу, платит налоги, покупает машину, иногда (подумав и подсчитав) заводит семью. Здесь не до «метафизики».
Достоевский уже знал о таком высокомерном к себе отношении. И Иваны Карамазовы им самим названы именно «русскими мальчиками».
25. 05. Париж
Вчера был нервный день. Юстина Панина в онлайне защищала магистерскую в Сент-Серже.[4] Юстина предстала гордой умницей, настоящей Пентесилеей (царицей амазонок). Ее черный, «готический» облик и юное лицо, вкупе со строгостью и силой речи, очень выигрывали в ситуации, которую так и тянуло назвать «Сусанна и старцы». Оппонентом Юстины был болтливый «бонвиван» Б. В., «продолжатель Оливье Клемана»[5], но лишенный собранности и страстности Оливье.
Вел защиту отец Николай Ч. — со своей всегдашней улыбкой, «добротой» и «благодушием».
Юстина ВПЕРВЫЕ в православном мире заговорила о древней проблеме «женской нечистоты». Она резко противопоставила табу сакраментального и святого (Дюркгейм). При этом, естественно, говорила, что христианство не религия, а нечто совершенно новое. В христианстве не должно быть ограничений. Покритиковала и пост, и монашество («оно захватило власть в церкви»). Что и говорить, ее поддержал Б. В., даже напомнил об эпизоде с кровоточивой женщиной, которая спаслась собственной отвагой и верой, дерзко прикоснувшись к одежде Христа.
Все так. Но сакральное (таково мое мнение) нельзя отделить от святого. Это разделение мы встречаем в западном, безрелигиозном мире. Здесь святое — это нечто «моральное», «права человека», равенство, честность, справедливость. Вертикальное и таинственное измерение мистерии в западной жизни отсутствует, хотя вся Жизнь — это Тайна и Зов, миссия и служение. Сакральны леса и реки, воздух и земля, остаток человека и иконность животного.
Так что обычные здесь рассуждения модернистов и постмодернистов, освобождающих верующих от покаяния, страха Божия, смирения, изумления и благоговения, мне чужды. Но не чужды и рационализм, и смелость бойкой Юстины. (И мне нравится сама рвущаяся в бой Юстина.)
Почему-то больше всего огорчило и даже разгневало то, что никто не заговорил о практической стороне вопроса. Почему-то все, поддержав Юстину и поставив ей «пять», быстро разошлись и никто не сказал, как снять с женщины клеймо ритуальной нечистоты, как уничтожить страх женщины и страх перед женщиной (рождающий ненависть и презрение к ней), страх перед производящей силой природы и женщины, перед величием Жизни и Органики, вечно обновляющихся и очищающихся. В век цифрового омертвления эти вопросы отнюдь не праздные.
Впрочем, все это «парижское православие» уже давно выглядит как какая-то секта, кучка семейств, не собирающаяся ничего менять, боящаяся всяких новшеств.
Вспоминаю Западноевропейский православный съезд в Амьене. (2016), посвященный актуальной теме «Православие и экология». Во главе всего — Мишель Ставру.[6] Он и произнес окончательный приговор всему живому. Сразу понятно было, что «аутизм» Ставру не позволяет ему радоваться живому, переживать за жизнь и сострадать перед лицом экологических катастроф.
Он завершил свой центральный доклад такими словами: «Мы готовы молиться и богословствовать на тему творения, но мы не собираемся и не должны ПОЛИТИЧЕСКИ заступаться за тварь».
Слово «политически» здесь означало «практически», т. е. реально и серьезно. Сострадание и деятельная любовь были целиком отвергнуты «православным» собранием в Амьене. И никто даже не удивился (кроме меня, но я для них человек случайный).
25. 05. Париж
Сегодня был у нас в гостях мой врач-генералист Дени Ламассон. Тринадцать лет, как он работает в Париже. До этого был «врачом без границ», лечил в Афганистане, в Дорфуре, в Ливии, Бенгладеше, ЦАР.
Я прочла книгу Дени про беженцев. «Когда ничего нет, остаются только цифры». Или «голая жизнь». Дени описывает, как в трюме какого-то суденышка, в душном и узком пространстве, по несколько суток толкутся беженцы (из Греции в Турцию, из Турции в Иран…). Они лежат в позе зародыша или друг на друге и, как насекомые, лезут наверх, давя своих попутчиков. Дышать невозможно.
От простого практикующего врача Дени быстро поднялся до организатора и вдохновителя, ответственного за международные структуры.
Но потом ему (анархисту!) стало в тягость, и он переехал в Париж, где я его случайно (?) встретила, идя на прием к ближайшему терапевту.
Он женат, у него две дочери. Связан с экологами, вегетарианец, неверующий. Терпеть не может «крайне правых» и вообще «капитализм». Воспитывался в строгой католической семье, с тех пор ничего не хочет слышать о католицизме и любом «фундаментализме».
В своем большом доме (получил в наследство) он любит собирать друзей. И пируют. Среди ближайших знакомых активисты из радикальных экологических движений: «Extinction et rebellion», «Колибри».
Все же бывает и радость: совсем рядом с нами работает мой врач, «антибуржуазный активист». И работает в одной команде с молодой женщиной — медсестрой Капуцин. Она (единственная) может прийти домой, сделать укол, взять кровь. И все не больно!
Благодаря ковиду я познакомилась с людьми, живущими рядом. И они оказались отзывчивыми, даже душевными. Мишлин, Жюстин, Надя — их часто встречаю (и они помогают соседям). «Там, где опасность, там растет и спасение».
2. 06. Париж
У Мишеля Пантона[7]. Он специально приехал в Париж, чтобы встретиться с отцом Даниэлем и с нами.
Как всегда, отец Даниэль поразил своей юношеской энергией и спонтанностью (хоть и видно было, как болят его спина и ноги: он пережил две сложнейших операции). Как всегда, он начинал свой рассказ о ничего не соображающей, вялой, неглубокой французской молодежи с интонацией тревоги и удивления, а заканчивал светлым, безудержным смехом, который через глаза и губы превращал его в вечного юношу.
Как всегда, в центре разговора — Россия. И хотя отец Даниэль весьма хорошо знаком с нашим священноначалием (он участвовал в организации встречи патриарха Кирилла и папы Франциска на Кубе), подробного рассказа ждут от меня. До этого говорили, что церковная власть, к сожалению, слилась в России со светской и ждать от этого ничего хорошего нельзя. Мой ответ был таким: но главное для нашего народа — литургия. А там молитва о патриархе как об «отце». И литургия (слава Богу!) у нас не превратилась в спектакль или собрание. Она РЕАЛЬНА. Она действительна и действует. В немецком Wirklichkeit (действительность) тоже сохранилась эта несокрушимая серьезность и неуязвимость литургического. Церковный народ в России (на 80 %) не критикует священноначалие и сохраняет благоговение. Так мне, по крайней мере, кажется. Я вновь увидела, что отец Даниэль и Мишель думают и чувствуют так же.
Потом отец Даниэль рассказывал о своем служении. Мы вновь поразились, с какой требовательностью он относится к себе и к идущей к нему молодежи. (Я в Париже не представляла, что и во Франции есть множество неравнодушных, ищущих свой путь в Боге молодых людей.) С каждым из них отец Даниэль «работает» годами. Так, например, он очень строг в отношении того, что называется браком. Он считает, что браки заключаются слишком легкомысленно. Недавно он отказался венчать хорошо знакомых ему юношу (склонного к гомосексуализму) и девушку. Это ему стоило нервов.
Мишель рассказывал о своей поездке (как наблюдателя от СЕ) в Боснию и Косово. «В Косово власти хитрые и лицемерные. Когда очень нужно, действуют нахрапом, как действуют мафиози в Сицилии. В сербских монастырях встречают с радостью, но повсюду чувствуется скорбь и обреченность. Никто не жалуется — да и не может жаловаться (проблема языка)».
30. 06. Париж
Кирилл Сологуб[8] — еще одно открытие «человеческого». Он сохранил в себе ту Россию, «которую мы потеряли». Верный, спокойный и чуткий, ответственный и сострадающий, он по воскресеньям приезжает на рю Шампионне и отвозит меня в Кламар на литургию.
В церкви Св. апостола Иоанна Богослова мы присутствовали на пасхальной службе — воскресенье о Самарянке. Той самой Фотинии, которой Господь доверил главные тайны христианства. Она и стала первым православным богословом.
После службы мы собирались в родной и уютной квартире Татьяны и Кирилла Сологубов, и ликовали, и пели песни первой эмиграции, рассказывали обо всем с неподдельной искренностью.
Но в этот раз я почувствовала, что не смогу доползти (из-за воды в коленке) на третий этаж, и предложила пойти в ресторан. (Они уже открылись после долгого карантина.)
Доехали до Ванва. В японском ресторане мы с Павле съели макароны, Кирилл заказал себе креветки. (Среди русских эмигрантов всех трех эмиграций я, увы, не встречала вегетарианцев.)
Завязался разговор. Кирилл рассказал о чем-то удивительном: он несколько раз ездил в Албанию и подружился с владыкой Афанасием. В Албании христианство преследовалось до его, казалось бы, полного исчезновения. Владыка Афанасий начал восстанавливать совершенно разрушенную страну. Такого не было даже в России — запретили календарь, воскресенье, вырезали всех христиан, уничтожили даже христианские имена.
Кирилл: «В каждом населенном пункте там возвышается черный квадратный бункер».
Мы обедали на террасе. А рядом, подобно лесу, возвышался готический «ван-гоговский» собор с его черными окошками, скромными витражами. Сильной и всеохватывающей была музыка, столь милая моим тоскующим по пасхальной радости ушам, — перегоняя время, весело звонили колокола.
Солнце, еще щадящее, ясно и четко просвечивало сквозь зеленое деревьев. Невольно вспоминаешь импрессионистов и видишь только их незамутненным взглядом. Свежим и детским. А оттого каким-то согревающим. Как будто дома…
Кирилл привез нас к дому Марины Цветаевой — рю Жан-Батист Потен — и рассказал об удивительном «немецком французе» — Флоране Дельпорте, который ничего не знал о Цветаевой, но случайно поселился в той же квартире. И почувствовал что-то особенное. Так, не зная русского, он открыл Цветаеву на французском, нашел даже ее стол, а теперь приглашает посетить эту квартиру и рассказывает о великом поэте. С ним знакома и Аня Кузнецова, она хорошо о нем говорит и счастлива, что милостью Божьей место и память о Цветаевой оберегает такой немецкий почитатель.
Дом Цветаевой действительно необычный. Вспоминаются ее стихи:
Лопушиный, ромашный
Дом — так мало домашний!
С тем особенным взглядом
Душ — тяжелого весу.
Дом, что к городу — задом
Встал, а передом — к лесу.
По-медвежьи — радушен,
По-оленьи — рогат.
Из которого души
Во все очи глядят.
Такой насыщенный, благословенный день!
Июль 2021. Париж
Нагрянула съемочная группа: из Биаррица приехала знаменитый продюсер Кристин де Голль, из Вильнюса — Гетра, из Нью-Йорка — Марк.
Для меня было большой неожиданностью узнать, что Маша Ивашинцова («первая любовь» Кривулина) стала известной всему миру как «гениальный фотограф». Фотографии случайно нашла — уже после смерти Маши — ее дочь Ася, и сегодня весь мир замирает перед красотой внутреннего мира этой женщины…
Что я могла рассказать о ней?
За два года нашей совместной супружеской жизни с Виктором Маша являлась не часто, но она приходила первой на каждое домашнее или публичное (полуподвальное) чтение Виктора. И всегда сидела в первом ряду, слушала с робким благоговением.
В ней я любила эту чистоту и ясность слушания.
Но мне было не до нее. Вокруг нас с Виктором денно и нощно толпились «гении» и шизофреники, приезжавшие со всего Советского Союза. Был духовный пир, пробуждалась русская душа, открывалось всегда новое христианство, все были творцами и богоискателями.
Кривулин почти ничего о Маше не говорил. Один раз сказал с иронией о ее «пафосности», что, мол, осталась «юной пионеркой».
Позднее я узнала, что он никогда не забывал Машу и умел оценить сокровища этой души. Но от меня, естественно, все тщательно скрывал.
Перед смертью Маша, болевшая раком, позвонила мне, хотела встретиться, но я опять была занята и преступно позабыла о ней.
И все же, когда слышу стихи Кривулина (такие точные и трогательные), я почему-то думаю, что они посвящены Маше:
Из брошенных кто-то, из бывших,
не избран и даже не зван,
живет втихомолку на крышах
с любовью к высоким словам…
И еще. Просмотрев фотографии Маши (есть в интернете), я увидела на них много животных. Но особо пронзительной была фотография обезьяны, подопытной скотинки, пристегнутой к батарее и сидящей на подоконнике в больнице. Она смотрит с грустью в слегка приоткрытое окно — там недостижимая для нее настоящая жизнь.
И тут же вспомнилось кривулинское:
Бог помогает больным обезьянам
очеловечиться больше любого
из говорящих о Боге — минуя
минное поле смысла и слова
и выводя на тропу неземную
к речке сознания, скрытой туманом
невыразимой тайны живого.
Теплятся в клинике шерстка и шкурка,
тлеет зрачок наподобьи окурка,
жертва гуманная — с выпитым мозгом.
Но восполняется то, что отняли
древним Эфиром. Тело печали
телом сменяется звездным.
В будущем я соберусь и напишу о том, каким победителем был Кривулин. В самом своем поражении он оставался мудрым, открытым, бесстрашным. Пророк всей мучимой твари:
Не пропадет ни одна, не умрет ни один
голос живой, и любая звучащая нота
птичьей оденется рванью, в лохмотьях воскреснув полета,
для завершения божественных длин.
Вера в апокатастасис.[9] В воскресение всех. Вот что нас особо соединяло.
Июнь 2021
Подопытные люди, подопытные доходяги-звери. Таких много в русской литературе. Особенно близки они Платонову и Шаламову.
Сегодня же доходягами стали все исчезающие звери. С начала XXI века исчезло 40 % известных нам видов животных.
Как шагреневая кожа сжимается пространство обитания львов, обезьян, дельфинов, слонов…
Но самое страшное преступление прогресса — это «интенсивное», или «индустриальное», выращивание и, естественно, последующий убой доверившихся человеку тварей. В переполненных клетках кончаются полуслепые, полуоперенные, перекормленные антибиотиками и гормонами куры, стонут прикованные к «батареям» коровы, в узких пространствах не могут повернуться свиньи. Кругом — боль. «Боль — суть мира, суть Креста. Так же больно от Достоевского, Платонова, Бога и бытия. Им всем от себя больно» (В. Варнава).[10]
Есть два взгляда на бытие:
Симона Вайль: в начале всего лежит боль.
Эпикур: для радости существования хватает уже одного факта существования.
Западная цивилизация (в последние десятилетия) следует за Эпикуром. Старается следовать, ибо большинству все-таки недостаточно одного «существования», а хочется удовольствия и благополучия.
Русская душа все еще остается на стороне страдающих (хоть большинству тоже хотелось бы другого).
Звериная боль открывается всем глубоким душам (как на Западе, так и на Востоке) как некая тайна. У Виктора Гюго постоянно были воспоминания о брошенной им лет 10 тому назад собаке, точнее, о ее глазах и боли в них. В этой звериной боли открывается до-этическая, до-онтологическая асимметрия. Что-то, что составляет неприличную сущность юродства, его «скандал» и безумие.
Об этом говорил Мармеладов: бедность не порок, но нищета — порок. Однако этим «нищенским» и «порочным» и держится вся армия пьяненьких, проклятых, бесконечно жалких, не имеющих оправдания.
Поэтому никто, кроме Мармеладова, и не дал лучшего определения церкви: «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти». Можно добавить: чтобы каждой твари было куда пойти.
Гений и Святой живут в Ином. Святой — самый уязвимый из всех двуногих. Из всех живых существ беззащитнее те, кто полюбил человека, — собаки, коровы, коты, свиньи… Конечно, беззащитны все животные, ибо человек с его жадностью и технократией не оставил пространства для счастья и вольной твари.
Нежность Бога — единственная защита. «Нежность» — от «нега», от блаженной незащищенности, которая и ведет к разговору с Богом.
До страдания животных можно подняться, имея великую мудрость (в которой «много печали»).
В Тбилиси живет такое сострадание. Оно — в стихах и в сердце Инны Кулешовой.
Когда я вырасту в незвуки
неисцелимых, в лапу суки,
покрывшую дитя живое
за три минуты до убоя…
Август 2021. С.-Петербург
Тревожилась, как встретит меня после долгой разлуки Бося. (Полгода мне не удавалось выехать из-за карантина в Питер.)
Он совсем не упрекал, не обижался. Прыгнул на диван, облизал меня страстно и стремительно, пробовал залезть на плечо, не покидал весь вечер. И вот уже почти три недели не покидает. Сегодня, правда, тихо и горестно плакал, когда увидал, что я ухожу. И его не беру с собой. Но я, совсем инвалидно передвигаясь, не рискнула взять Босю с собой в ближайшее кафе «Moujik» (где и пишу сейчас).
Интересно, когда я впервые зашла в квартиру и увидела Босю (он ростом с кота), то поразилась его малости. В моем воображении, в моих парижских грезах Бося был ростом с теленка, львенка, т. е. «равным» и даже большим.
С первых же дней пришли зоозащитники(-ицы).
Была Алла!!! У нее 30 (40?) кошек и восемь больших собак — в двух маленьких комнатках. Она на двух работах (дворник, уборщица) — бодрая, ясная, недостижимо идеальная. И реальная!
Все рассказывала о собаке Мате — любимице всего Старого Петергофа. Матильда помогает всем, свободно бегает около Аллы (и даже одна), играет с детьми, всем помогает, всех утешает.
Единственным скорбным моментом в рассказе Аллы был краткий эпизод смерти собаки, которую «не удалось спасти». Сокрушенно рассказывала, но и прикровенно.
С некой гордостью говорила, что одну собаку удалось отправить в Германию. Здесь и я «загордилась». Помню, как весь Аахен («мои» немцы) был поднят на восстановление храма Петра и Павла в Петергофе, как был послан поезд с колоколами (по старым чертежам отлитыми) и многое другое.
Благодарю Господа! Из закатившейся в дурную виртуальность Европы Господь вывел меня (пусть на пять недель) в Родное, и я «в стане погибающих за великое дело любви».
19. 08. С.-Петербург
Были времена, когда я (и мое окружение) говорили об «истине». Сегодня тоже нужно говорить об «Истине, Красоте, Добре». Но все чаще вместо «истины» употребляется слово «реальность».
Со времен пещеры Платона была Истина и ее пещерные тени. Сегодня это — реальность и противостоящий ей симулякр. Симулякр — это не только ложь или тень: он изо всех сил стремится стать реальностью, больше, чем реальная реальность. Он стремится к гиперреальности. К созиданию «тела Антихриста». В это адское время мы и живем.
В ХХ веке люди как-то не очень волновались — все жили все-таки реально, как-то знали свое место, даже судьбу. И вот это «общество спектакля», восстания масс, персонажей «без свойств», «без веса» упало в объятия Big Date, нумеризации. С охотой, не сопротивляясь, стало виртуальным.
20. 08. С.-Петербург
Серьезное освобождение для духа, уже готового навсегда уйти во «внутреннюю эмиграцию», депрессию, одиночество. Оказывается, в Россию можно просто так приехать! Появился самолет (раз в неделю) от Парижа до Питера и обратно. И совсем нетрудно выйти из «магического» мелового круга, в который прячут себя одинокие люди.
21. 08. С.-Петербург
Так благодарна Богу за каждого человека, которого Он посылает мне. Только в России есть весна… только в России есть разговор, только в России есть дума и сотворчество. Там, где двое или трое собрались во имя Мое.
Я и приехала за этим. И получила еще больше, чем хотелось. Неожиданное явление Елизаветы Трофимовой (ей немного больше 20). Она высокая, ликующая и разумная русская красавица. Необычайно образованна. Родилась в Дзержинске, училась в Нижнем Новгороде и Америке, писала для «Фомы», для «тео-эстетиков» и много чего полезного совершила.
Но главное: она не примкнула к постмодернистам и неомарксистам, она любит Максима Исповедника и литургию. Литургию любит за ее Реальность.
Лиза недавно пережила страшное: она была невестой поэта Васи Бородина, который выбросился из окна. Вася (читала его «Лосиный остров») был необыкновенно беззащитен и одновременно силен, его душевная чистота, добросердечное отношение к миру, вечное и мудрое детство, его неискушенность соединяли его с музыкой мира и того, что за миром, со всяким червячком и травинкой.
Несмотря на пережитое (и переживаемое), Лиза стойко и достойно «держится». Говорит: «Я поняла, что должна жить и за Васю».
10. 09. Париж
А в Париже по-прежнему «отсутствие богов».
«Der Fehl der Goetter», как точно определил Гёльдерлин (с маленькой книжицей его стихов не расстаюсь никогда. )
Ушли боги, ибо «так щадят небесные нас».
Ковид ведь был подобен прибытию дьявола, а дьявол в прошлом — бог. Теперь как будто все успокоилось, французы привыкли и к этому. Теперь зло здесь выражено только в той форме, в которой его не любил Бердяев: в серости мещанской полужизни.
11. 09. Париж
Гёльдерлин — мой спутник и друг. Он последовательно терял все, что ему дала жизнь: великих друзей (Гегеля, Шеллинга), дружбу Шиллера, любимую Сюзетт, хоть какую-то работу, хоть каких-то собеседников или просто знакомых — его ожидали 40 лет безумия в полном (почти) одиночестве.
Этот путь «отнятия» привел Гёльдерлина к вхождению в великую миссию. Именно в эти годы он написал стихи, о которых в ХХ веке заговорил весь мир. Стихи — свидетельство и радость, равные тайне бытия. Гёльдерлин не хотел и не мог покинуть мир высшей музыки. Его поэмы писал за него великий немецкий язык, ставший «великой песнью» («Der grosse Gesang»).
23. 09. Париж
Были с Босей у Кристофа. Он еще работает! Слава Богу! Ему из-за реформ пришлось почти что выкупить собственную клинику. Самое тяжелое уже позади — Кристоф пережил удар судьбы, поседев, но не потеряв мягкости и юмора. Теперь все подчиняется новым правилам — все входит в какую-то «компьютерную сеть», цифровой ГУЛАГ.
Но Кристоф не может жить без своих пациентов, и к нему, несмотря на ковид, выстраивается очередь. Я всегда прихожу пораньше, чтобы увидеть, полюбоваться и оживить себя созерцанием самых разных людей и четвероногих любимцев.
Все животные были интересны и общительны, особенно одна огромная собака Никита. Она любопытствовала, радостно растягивалась и затевала игры как с людьми, так и с другими тварями. Ее хозяйка — красивая и стильная негритянка — с чувством рассказывала, что оставила Никиту на неделю у друзей. Они недосмотрели… И вот трехлетняя девственница понесла. Ожидается явление на свет шести щенков.
Публика была родная и до боли знакомая. Был пожилой худой француз, похожий на Акакия Акакиевича. Разместился в уголке, прижимая к груди клетку с котом. Была зоозащитница, рассказала, что спасает только старых котов (которых и здесь, в Париже, выкидывают африканско-азиатские иммигранты, не заботящиеся о чипировании (прямо как у нас!). Еще 50 лет тому назад в каждом аррандисмане Парижа существовала «Школа кота», там простые женщины обучались операции кастрирования. И дело шло. Теперь эти школы закрыты, но повсюду есть кошатницы, все они знают друг о друге, помогают передержками, кормами и пр.
Эта зоозащитница рассказывала нам, какой «талантливый художник Кристоф». А я добавила, что он — поэт и переводчик, философ и новый Ламарк.
Женщина 70 лет, с высокой старомодной прической, похожая на модницу 50—60-х годов прошлого века, пробилась к кассе с длинным списком (15—20 котов). Для каждого она покупала лекарства, но часто вспоминала, что половина списка уже на небесах. Трогательная, безумно сверхчувствительная дама. Такие есть во всех странах мира — стесняются своей заботы, но готовы на все ради еще более несчастных «детишек».
Кристоф встретил с юношеским волнением. Его энергия неиссякаема. Осмотрел Босю, прописал успокоительные таблетки. Все почти бесплатно. Договорились в октябре встретиться у меня. Но дома я прочла его мейл: «Хочу встречи немедленной. Не желаю быть рабом суеты».
28. 09. Париж
В 17 часов пришел Кристоф. Сразу же заговорили о главном. Оказывается, Кристоф любит и знает Георга Тракля! (Прежде мы говорили с ним преимущественно о Рильке.)
Я напомнила ему о «голубом звере», о «Песни отверженного», которая так нравилась и Мартину Хайдеггеру.
Боль — глубинное мгновение души. Каждое животное закрывается и изолируется. Закрывается в «дикость». Дикость же для нынешнего человечества равна проклятию.
Но, уходя в боль, каменея, животное обретает кротость. И через трепет открывает для себя чистоту Голубого. (Вспомнили Новалиса с его голубым цветком.)
Голубой — это цвет чистоты, цвет Божьей Матери (у католиков).
Процитировали Тракля: «Я хотел бы превратиться в нечто хрупкое, слабое, ничтожное. Удалиться, не мешать Богу. Уступить Ему место». Дикое животное, оцепенелое внешне, но, страдающее и кроткое внутри, выходит к Синеве — через боль и хрупкость.
Так рассуждает «поздний Хайдеггер». И как он не похож на Хайдеггера 1930-х годов, презиравшего зверей, потому что «у них почти нет бытия-в-мире». Как я рада, что любимый философ обрел мудрость и любовь, которые — я уверена — всегда жили в нем.
Святое — это единое, это соединение чувственного и интеллигибельного.
Говорили с Кристофом и о Бруно Латуре.
И здесь я была обрадована и составила себе другое мнение об этой культовой фигуре нашего времени.
Кристоф резко выступает против акторно-сетевой (горизонтальной) модели жизни. Он за иерархию. С восторгом рассказывает, как совершенствуются клетки, как они соединяются, образуя новые «единицы».
Человек — это завершенный индивидуум, как и многие другие Единицы-Личности.
Латур же (как и Делёз) не признает, не любит Личное, Личность.
О Жизни. Она возникает в процессе умного, божественного соединения органических образований. Человек не способен создать что-то живое. Это хюбрис![11]
О Дарвине. Он говорит о неразличимых «потоках», тогда как жизнь — это возникновение сингулярных Личностей.
Мы еще долго говорили о падении «горизонтальной» французской мысли. В конце вечера Кристоф, смущаясь от сострадания, прочел мне письмо одного старика, которое его клиника недавно получила. Старику за 80. Он приехал в Париж, чтобы лечь в больницу. И на вокзале оставил котенка в клетке. С запиской: «Я нашел этого котенка и в течение трех месяцев был с ним. Не мог никак устроить его, поэтому прошу его принять и любить».
Есть же еще человеческое на нашей Земле.
25. 11. Париж
Были в клинике у Кристофа. Бося чихает, особенно часты эти непонятные кризисы по ночам. Будит меня, и без того страдающую бессонницей. Выделяет много слюны, так что в кровати мокро.
Сделали рентген и обнаружилось, что у Боси слишком большое сердце. И это навсегда.
Кристоф выписал таблетки, которые помогают.
Бося (и другие «хвостики») спасают всех нас. Зароюсь ночью в его бочок и хоть немного смогу дышать.
1. Бруно Латур (1947–2022) — французский социолог науки и философ, автор книг «Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии», «Лабораторная жизнь», «Наука в действии».
2. Джейн Гудолл (род. в 1934) — британский приматолог, этолог и антрополог, посол мира ООН, почетный член Совета будущего мира. Дама-командор ордена Британской империи.
3. Конрад Захариас Лоренц (1903–1989) — австрийский зоолог и зоопсихолог, один из основоположников этологии — науки о поведении животных, лауреат Нобелевской премии (1973).
4. Свято-Сергиевский православный богословский институт.
5. Оливье-Морис Клеман (1921–2009) — французский богослов, историк, профессор Свято-Сергиевского института в Париже, популяризатор православия в западных странах, экуменист.
6. Мишель Ставру (род. в 1960) — богослов-гностик, представитель парижского богословия.
7. Мишель Пантон (род. в 1937) — французский политик, бывший депутат Европарламента.
8. Кирилл Сологуб (род. ок. 1975) — председатель РСХД.
9. Апокатастасис — понятие христианского богословия, использующееся в значении «восстановление», когда с ним отождествляется учение о всеобщем спасении.
10. Владимир Владимирович Варнава (род. в 1988) — российский танцовщик, хореограф и режиссер, дважды лауреат премии «Золотая маска» (2010, 2014).
11. Или гибрис (от др.-греч. ὕβρις — дерзость) — высокомерие, гордыня, спесь, чрезмерное самолюбие.
