ПАМЯТИ ИОСИФА БРОДСКОГО

Эдуард Кочергин

Иосиф Бродский

Записки стороннего человека

С поэтом Иосифом Бродским я познакомился совершенно случайно в последних числах мая 1967 года через невенчанную жену и мать его сына Марину Павловну Басманову, художника по профессии. Марина — дочь питерских известных художников музейного уровня. Отец ее, Павел Иванович Басманов, — прекрасный график и живописец, ученик В. В. Стерлигова, сохранивший в своих работах школу двадцатых-тридцатых годов, мать — Наталья Георгиевна Басманова, график, книжный иллюстратор, — работала в детской книжной графике, несколько книг оформила в Детгизе с дочерью Мариной. Работы Басмановых находятся в собраниях многих российских музеев, в том числе и в Русском музее.

Семья Басмановых жила в известном доме Бенуа, построенном архитектором Альбертом Кавосом в стиле позднего классицизма на углу улиц Глинки и Римского-Корсакова. Окно угловой комнаты-мастерской художников выходит на Николо-Богоявленский собор, воздвигнутый в духе елизаветинского барокко, и на старый особняк по улице Глинки.

Басмановы, Павел Иванович и Наталья Георгиевна, а вслед за ними Марина, сугубо православные верующие люди. Родители, увидев, что их дочь беременна, потребовали от Иосифа Бродского принять православное крещение и жениться на Марине. Иосиф не согласился креститься. Басмановы отказали им в жилье на улице Глинки. Ребята с новорождённым «повисли в воздухе» и стали искать квартиру.

Узнав о бесприютности Марины с рожденным мальком, я на время решил приютить их на своей недавно полученной жилплощади — на четвертом этаже старинного дома по улице Герцена, 34. Квартира тогда у меня пустовала. Семья, жена Инна Габай с годовалым сыном Сашей, уехала до осени на Волгу к родителям. Я обитал, то есть работал и спал, в большой тридцатиметровой комнате с обширным балконом, стоящим на эркере. С балкона среди крыш питерских домов XIX века открывался вид на золотой купол Исаакиевского собора. В многосемейной коммуналке владел я двумя комнатами с малой кухонькой, где был водопровод с раковиной и крошечная тамбур-прихожая, отделявшая собственной дверью меня от общей передней. По коммунальным меркам того времени практически я владел квартирой в квартире.

Вторая комната, с одним окном, площадью восемнадцать квадратов, с украшавшей ее печью-голландкой, оставшейся от прежних времен, была абсолютно свободна. Туда-то Марина с Иосифом и принесли своего сынка из родовспомогательного дома. Здесь, открывая входную дверь, я впервые познакомился с поэтом Бродским, внесшим на руках своего рыжего малька Андрея ко мне в квартиру.

С Мариною мы учились в средней художественной школе Института имени Репина, Академии художеств СССР, только я был старше. Работы ее родителей, художников Басмановых, знал и ценил. Отсюда — появление Марины с пацаненком и его отцом в моем доме произошло не случайно. До этого происшествия с Иосифом я не встречался, правда, с начала шестидесятых годов слышал о нем как о талантливейшем поэте города.

Во вторую комнату, к голландской печке, к полуторному деревянному топчану, обшарпанному столу и двум табуреткам, ребята привезли детскую кроватку, подаренную друзьями Иосифа от выросшего из нее собственного чада. Короче, «экипировали» комнату окончательно, и начала работать фабрика по выращиванию человечка на улице Герцена, бывшей Большой Морской. В официальных документах, в том числе в теперешнем интернете, рождение Андрея записано октябрем 1967 года, на самом же деле он родился в мае, и привезли его ко мне в дом на Герцена в конце мая. Очевидно, это одна из загадок матери Андрея — Марины Басмановой.

В те шестидесятые годы я много работал, кроме театра имени В. Ф. Комиссаржевской, где служил главным художником, рисовал для театров других городов эсэсэсэрии, включая Москву, оттого часто отъезжал из Питера, оставляя ключи моей комнаты-мастерской ребятам. Они выставляли коляску с Андреем на мой, единственный в нашей квартире, балкон. Воздух на улице Герцена, перекрытой в то лето из-за замены труб центрального отопления, слава богу, не был так сильно загазован.

Жили все мы в ту пору совсем бедно. У нас, молодых, накоплений никаких не было, или, как говорят, «в карманах шаром покати». Посуды в доме, кроме трех тарелок, двух-трех блюдец, двух чашек и стакана, не водилось. Чтобы справить день рождения моего макетчика Володи Малыша (Ильина) пришлось создать театрализованное пространство. Из мебели в моем обиталище имелись только небольшой случайный стол, тахта, табурет, мольберт и тумба под краски — всё; еще в углу комнаты красовалась старая кафельная печь-камин с фигурной полкой. Отсутствие седалищ, посуды, приборов, ложек, ножей, вилок и, главное, достаточных грошей заставило нас оправдать знаменитое людское выражение — «голь на выдумки хитра». По центру комнаты мы из газет «Ленинградская правда» выложили на полу круг в два с половиной метра в диаметре, на него выставили шесть «бомб», как в те времена прозывались трехлитровые бутылки болгарского сухого дешевого вина, окружили их взятыми напрокат мухинскими гранеными стаканами. Купили множество дешевых сухофруктов в магазинах, на рынке и хороший моток рыболовной лески. По центру комнаты над газетным кругом «заседалова» от стенки к стенке на высоте 160 см натянули сетку из лески и к ней прикрепили нитками множество сухофруктовой вкусняры-закуски. Уселись в круг, прямо на рисовальные папки, под «потолок» с фруктовой коллекцией, и стали пить-гулять, рождение пропивать. Иосифу наш бедный театрализованный пир начала «бровеносной эпохи» Леонида Ильича Брежнева пришелся по душе.

Кроме тостов в честь мастера-именинника, выпили за самиздат на Руси. Никто из нас и представить себе не мог, что наш рыжий сосед-поэт через несколько лет сам станет героем самиздата в эсэсэсэрии, за чтение и тем более за распространение которого можно будет схлопотать срок.

Если говорить о самиздате, то знакомству с ним я обязан Иосифу и Марине. Они познакомили нас со столпами неофициальной русской публицистики и литературы. В то лето мы с несколькими художниками-приятелями вечерами после работы, с прихватом ночи, лежали на старом паркете и читали, передавая по кругу, распечатанные на машинке тексты Солженицына, Зиновьева, Даниэля, Синявского, Войновича, Гроссмана и других запретных авторов.

Близко с Мариной я не дружил, сказать что-либо особенное о ней не могу. Родителей, как уже признавался, считал потрясающими профессионалами. Кроме СХШ, Марина какое-то время училась у В. В. Стерлигова. Ее графические работы несут некую печать его школы. Если анализировать, кто из художников близок ей, то, пожалуй, Наталья Басманова, ее мать. Марина вместе с матушкой выполнила несколько замечательных работ в знаменитом Детгизе. Иллюстрации Марины отличаются тонким вкусом, талантливым своеобычным рисунком и изумительной красотой. Но создавала она их безумно долго. Оттого в коммерческом плане творчество Басмановой, к сожалению, малорентабельно.

По житейской особенности Марина не хозяйка, а художница, к тому же наизусть знающая огромное количество стихов. По части поэзии Марина — ходячая энциклопедия, обладавшая первоклассным вкусом на настоящую поэзию. Думаю, она не случайно сблизилась с Иосифом.

Про Марину говорили, что она замкнутая. Я бы так не сказал. Она скорее задумчива, но не замкнута. Мне недосуг было вникать в ее особенности, а вот жена моя Инна Габай, художница по костюму, впоследствии находилась с нею в более тесных отношениях, они друг с дружкою прекрасно ладили и болтали, как все нормальные тетеньки.

По внешним данным Марина — женщина XIX века. Она могла бы стать моделью Венецианова или художников его школы. По некой «картинной заторможенности» она оттуда, из тридцатых-сороковых годов, из замечательного бидермейера. Уверен, что эти качества Марины Басмановой и привлекли к ней Иосифа. Одаренная потаенной красотой и природным женским манком, она соответствовала тогдашнему вкусу поэта. Не случайно он посвятил ей более тридцати своих произведений. В 1967 году Иосиф пишет свои замечательные строки, относящиеся к ней:

Предпоследний этаж

раньше чувствует тьму,

чем окрестный пейзаж;

я тебя обниму

и закутаю в плащ,

потому что в окне

дождь — заведомый плачь

по тебе и по мне.

Нам пора уходить.

Рассекает стекло

Серебристая нить.

Навсегда истекло

Наше время давно.

Переменим режим.

Дальше жить суждено

По брегетам чужим.

Не сомневаюсь, что Бродский по своим человеческим данным и характеру не зависел от кого-либо, в том числе и от Марины. Марина, будучи прекрасно образованным человеком в литературе и особенно в поэзии, в те времена составляла его среду, очень подходила к нему, что немаловажно, она наизусть знала почти все его вещи.

Иосиф Бродский, кроме грандиозного поэтического дара, философически умен, и общение с ним как с уникальным человеческим типом представляло для многих, и для меня в том числе, чрезвычайный интерес. Он не являлся моим арбитром, я люблю его просто читать, многие вещи Иосифа мне близки, но я из другого конца людского мира, из иного жизненного опыта. Человек, выросший в бериевских детприемниках и трудовых исправительных колониях, просто не может восторгаться. Он может уважать, не склоняя головы. Не имею права считать Бродского своим другом-приятелем, повторяю, я действительно с удовольствием читаю его стихи.

Не будучи большим поклонником кинематографа, видел фильм «Полторы комнаты» Андрея Хржановского и считаю его достойным. Главное, что его снимали нормальные и приличные люди, да и сыграли именитые артисты — Алиса Фрейндлих, Сергей Юрский, Григорий Дитятковский. Я знаком с известным питерским домом Мурузи на углу Пестеля и Литейного, но при жизни Иосифа там не был. С замечательным художником фильма, Мариной Азизян, ученицей Николая Павловича Акимова, я довольно близко знаюсь начиная с институтских пятидесятых годов.

Открытием для меня явились рисовальные подвиги Иосифа, которые поначалу он, очевидно, скрывал. Изобразительному делу его никто не учил, и в его рисунках присутствовала толика приятного дилетантизма. Он чувствовал пластичность, упругость линии и обладал природным здравым вкусом. Из западных мастеров симпатизировал Энгру, из наших скорее Венецианову и его школе.

Несколько лет назад состоялась выставка графических работ Иосифа Бродского в Санкт Петербургской публичной библиотеке. Затем его работы из собрания Эры Коробовой выставлялись в частной галерее. На этих выставках и их обсуждениях я был. Рисунки Иосифа — это рисунки поэта, вся прелесть их как раз в этом. Его графика — продолжение поэтической жизни: его мыслей, наблюдений, пристрастий. Отделять их от его поэзии я бы не стал. Вспомните, как замечательно рисовали А. Пушкин, М. Лермонтов, И. Тургенев, многие другие русские поэты и литераторы: рисовали не как профессионалы, а изнутри своих собственных личностей и совсем неплохо это делали.

Для Иосифа не составляло труда перешагнуть два порога, «дверь в дверь», и он оказывался у меня в мастерской. Помню, что ему понравились форэскизы к пьесе Исаака Бабеля «Мария». В те годы редкая пьеса для постановки в наших театрах. Ставил ее талантливый режиссер Ефим Табачников, к сожалению, рано ушедший из жизни. Одно время он был главным режиссером в Театре Ленинского комсомола. Иосифу пришлась по душе моя идея к «Марии», представить знаменитую арку Главного штаба с Александрийским столпом на ее фоне в супрематической интерпретации. Действие «Марии» происходит в Петрограде, сразу после революции. Иосиф ее не читал и спрашивал о сюжете. Пьеса репетировалась в Народном театре Дома культуры промкооперации на Петроградской стороне, но спектакль не вышел — следующим днем после генеральной началась война Израиля с Египтом.

В те хрущевско-брежневские годы начальники страны всячески поощряли народное искусство, в том числе и народные театры. Они считали, что со временем коллективы самодеятельных театров заменят профессиональные и отпускали на идею достаточное количество средств. Зачастую народными театрами руководили опытные профессиональные режиссеры, приглашавшие для оформления спектаклей известных театральных художников. Гонорары за оформление платили через Художественный фонд. Художественным советом фонда работа оценивалась по эскизам. За добротные, хорошо выполненные эскизы платили больше. Естественно, я стремился сделать приличные вещи для худсовета. Иосиф многие мои эскизы видел, да они и создавались на его глазах. Лично ему больше нравились прориси, то есть рисунки на ватмане, подготовленные к живописи, но еще не крашенные. Глядя на них он произнес: «Да оставь ты их в карандаше, не надо расписывать». Я возразил: «За некрашеные ведь ничего не заплатят, да и декорации неизвестно будет во что красить». Эскиз — это документ, руководство к дальнейшему действию на театре. Короче, подготовительные рисунки с отрисованной мебелью, деталями интерьера, реквизита, на белой бумаге его привлекали более, чем окрашенные гуашью или акварелью готовые работы.

Ежели говорить про Бродского и театр, то особого пристрастия к этому виду искусства у него я не наблюдал и не назвал бы Иосифа театроманом. Он знал, что я служу в Театре имени Веры Федоровны Комиссаржевской, видел многое, что я рисовал для театра, но ни разу не попросил меня взять его с собой на спектакль, даже на тот, в котором работала его тетка по матери Дора Вольперт, знаменитая характерная актриса. Я хорошо знал Вольперт и симпатизировал ее высокопрофессиональному искусству. Драматургические вещи самого Иосифа я предпочитаю скорее читать, чем смотреть на сцене. Результат постановок на театре зависит главным образом от режиссуры и артистов. Пока я не знаю постановщика, удачно сделавшего Бродского на сцене. Из театральной практики известно, что хороших поэтов ставить не так-то просто. Мне вообще сдается, что Иосиф чувствовал расположение больше к цирку, чем к театру.

Как раз в эти месяцы 1967 года, когда Иосиф жил у меня на Герцена, я много работал для Ленгосцирка. Бродскому нравилось особенное, своеобычное и древнее происхождение этого рискованного вида искусства. Он с интересом разглядывал мои эскизы ковров, цирковой арены, занавеса для форганга^[1], костюмов к цирковым номерам. Отдельный интерес Иосифа вызывала моя работа над оформлением популярной в те времена в СССР цирковой программы «Цирк медведей Валентина Филатова». Увидев эскизы костюмов медведей, он заинтересовался, как проходили примерки костюмов с медведями. «Проходили нормально. Руководил примерками всей шоблы медведей самый главный медведь — пахан, Валентин Иванович Филатов. Жаль, что почти не сохранилось цирковых эскизов, кроме нескольких черновиков. Цирк, в отличие от театров, платил за работу, покупая эскизы, чтобы по ним в дальнейшем повторять отработанные вещи: ковры, завесы, костюмы, реквизит на бесконечных гастролях в разных городах.

После эмиграции Иосифа в Америку я встречался с ним дважды уже в Нью-Йорке и даже гостевал в его квартире на Мортон-стрит в Гринвич-Виллидж. В Соединенных Штатах я оказался в связи с работой над спектаклем А. П. Чехова «Дядя Ваня» в постановке шефа БДТ Георгия Александровича Товстоногова для Маккартер-театра в знаменитом Принстоне, находящемся в 60 милях от Нью-Йорка. Естественно, я воспользовался такой возможностью и привез Иосифу из нашего Питера фотографии очень похожего на него его рыжего, в веснушках сына. А Иосиф со мною переправил приглашение в Штаты для Андрея. Сын вскоре оформил приглашение, получив визу, прилетел к отцу в Америку, где пробыл у него месяц в Массачусетсе.

По рабочей надобности я несколько раз приезжал из Принстона в Нью-Йорк для отоваривания декораций и костюмов, и эти обстоятельства дали мне возможность встречи с Иосифом. Дом Иосифа на Мортон-стрит, построенный в стиле английских домов, удивил меня чудной синкопированной планировкой. В такое неожиданное пространство, пожалуй, я попал впервые. С улицы по пятиступенчатой лестнице я поднялся к двери четырехэтажного дома и, нажав кнопку звонка, позвонил. Дверь открылась, и через площадку ухоженного вестибюля я увидел Иосифа, стоящего на другой лестнице. Поздоровавшись с ним, я еще прошел с ним один марш наверх и, попав на лестничную площадку с другой стороны дома, очутился снова на первом этаже. Преодолев короткий марш до его квартиры, мы наконец остановились у хозяйской двери. Улица с другой стороны этого же дома оказалась гораздо выше адресной Moртон-стрит. Даже я, опытный ходок, без сопровождения по первости не сразу бы нашел его квартиру. На мое удивление странной планировкой он пошутил: «Привычка конспирироваться, не более того».

Открыв дверь, мы почти сразу же вступили в рабочее пространство Иоси­фа — зальце, весь периметр его заполняли стеллажи с книгами. Справа от входа среди книжных полок стоял дубовый шведско-американский письменный стол начала XX века с приданным ему дубовым креслом того же времени. Вещи эти, как мне показалось, — гордость хозяина. Действительно очень рациональные, красивые и удобные рабочие предметы для пишущего человека. Справа же в боковой стене находилась стеклянная дверь в сад. «Сад» — громко сказано; это небольшое пространство, приблизительно четыре с половиной на четыре метра, не более, окруженное пустыми побеленными стенами домов с трех сторон и узкими воротами на улицу с четвертой стороны. В углу, сразу за стеклянной дверью, росло единственное, но довольно высокое деревцо, под которым стояли металлический стол и три металлических стула, окрашенные белилами. Верх этого дворика-колодца украшало синее небо. В левой боковой стене зальца от входа зиял темноватый, довольно тесный проход в спальню. Кухни как таковой не было. Кухонные принадлежности висели на левой стене прохода, под ними на узком верстаке стояла скромная посуда и остальная утварь. Почти всю небольшую комнату спальни занимала обширная кровать. Против нее на комоде между двумя окнами стоял небольшой телевизор. Справа от кровати находились душ и туалет. Чтобы попасть туда, надобно было обойти вокруг кровати. После моего профессионального осмотра обиталища он по моей физиономии понял отсутствие восторга от увиденного и, достав с полки над шведским столом свою знаменитую нобелевскую книгу «Урания» в зеленом переплете издательства «Ардис», надписал ее мне: «Дорогому Эдику, 19 лет спустя (не Дюма, а с ума!) от Иосифа, 18 мая 1987 года, Нью-Йорк».

Другую его книгу, «Конец прекрасной эпохи», я привез нелегально из Парижа задолго до перестройки и встречи в Нью-Йорке. По тому времени за такую контрабанду государство могло бы подарить срок, ежели бы обнаружила таможня. Но я своей казенной житухой был обучен.

Во второй мой приезд через два года в Принстон, в Маккартер-театр на работу над спектаклем, который я делал с американским режиссером и драматургом Нэйглом Джексоном по пьесе нашего московского журналиста В. С. Губарева «Саркофаг» про трагедию в Чернобыле, с Иосифом я виделся только дважды. Он торопился в свой университет преподавать, начинались студенческие занятия. Общались мы с ним в японском ресторане на берегу Гудзона у его приятелей — симпатичных здоровенных японцев, державших этот ресторан. Иосиф любил японскую кухню. В застолье мы похвастались друг другу своими инфарктами. Разговор в основном пошел вокруг этой темы. «Меня выписали через два месяца», — сказал мне Иосиф. «А меня через восемь месяцев», — сказал я ему. «И тебе все это время платили гроши?» — «Да, платили по больничному». — «Здесь такого безобразия быть не может». Говорили о врачах. Он вспоминал с благодарностью докторицу реабилитационного центра на Карельском перешейке, под Зеленогорском, на Черной речке, очень внимательно следившую за его сердцем, добрую, отзывчивую, красивую тетеньку Марию. «Здесь такие не водятся, здесь все торопятся — „быстрее, быстрее — давай бабки!“» Я у этой тетеньки тоже лечился целый месяц, проходил реабилитацию. Слава богу, что в мире остались такие врачи-докторицы, о которых можно вспоминать на разных берегах.

О музее Иосифа Бродского, осуществляемом в теперешнее время в его бывшей квартире на углу улицы Пестеля (совсем не его героя!) и Литейного, в доме Мурузи, под названием «Полторы комнаты». Это музей «на понюх». Из такого малого пространства музея не сделать, да и делать не стоит. В таком пространстве возможно сделать поэтическую каплицу, или, по-русски, часовню, поэта, чтобы каждый желающий мог в нее зайти и поклониться памяти знаменитого питерского Маэстро, увидеть его улыбающимся, в отличной визуализации. А вокруг по календарю показывать небольшие сменные выставки, связанные с его жизнью и творчеством, в том числе и его рисунки.

Как говорится, Бог в помощь!

1. Главный выход на арену цирка.