К 130-летию ВИКТОРА ШКЛОВСКОГО

Михаил Ефимов

Шкловский — 130

Старый Шкловский однажды написал: «Нет ничего коварнее цитат: выпишешь хорошую мысль, сделаешь из нее карточку, поставишь ее в картотеку и забудешь, что было написано кругом: мысли, перезаписанные в карточки, черствеют».

Шкловского всего можно пустить на карточки — с цитатами ради цитат, с цитатами для эпиграфов, да и для любого «проч.».

Картотека получается изрядная, и всё в ней — «самое шкловское» и черствое.

Карточки превращаются в карты. Раскладываем пасьянсы. Дело затейливое, но, как потом всегда оказывается, пустое.

Шкловский для нас — всегда в роли Шкловского. Эдакий крепкий, лысый, плотный — и строчит парадоксами, как из пулемета, только успевай гильзы подбирать.

Смотрим на портрет работы Анненкова, на фотографию Наппельбаума — и удовлетворены: «Такой и есть».

Однако —

Прожил человек 91 год, но «понадобился» только своими первыми сорока годами, потому что — футуризм, формализм, воскрешение слова, ход коня, отстранение, «Zoo», гамбургский счет и масса первоклассных анекдотов.

Временами кажется, что всем было бы легче, если бы публичное отречение Шкловского от формализма в 1930 году было бы и его исчезновением. Был гениальный хулиган, ему сломали шею — и мы, товарищи-потомки, стоим и оплакиваем. Ну, что-то вроде «как с Маяковским». И, как сказал Шкловский о Бриках после смерти «Володи», «варят клей из покойника».

Мы бы столько наварили да столько бы всего склеили… Храм науки на клею.

Однако —

Отречение 1930 года — не сродни ли гражданской казни Чернышевского? Ибо и впрямь — казнь, а потом — оставили жить. Только у Чернышевского был Вилюйск, без двусмысленностей, а у Шкловского — «будто-бы-на-свободе». И каждый вправе спрашивать, отчего Шкловского не раздавили в 1934, 1937, 1947-м и так далее.

«Отчего тебя не убили?»

Так и живешь — десятилетиями, недорасстрелянный, как никому не нужный Плещеев.

Живешь, оправдываешься, никто не верит.

У книжки «Жили-были» двусмысленное название. Жили, да сплыли. Один ты не утонул. «А зачем?»

Старый Шкловский — история трагическая. Трагическая, однако —

Трагедия должна быть в пределах читательского-зрительского внимания. Пришел, увидел, прочитал (посмотрел). Пошел домой.

Что делать с трагедией, которая длится годами, десятилетиями и конца не видно? В тридцать девять лет тебя убили, а после этого ты «продолжаешь жить» еще пятьдесят два года.

Зрители, конечно, случаются, но какое это имеет отношение к тому, что вот это — с тобой, в тебе и вовсе не для «на людей посмотреть, себя показать»?

Над поздним Шкловским впору было вывешивать в виде транспаранта, для зрителей: «Мы ленивы и нелюбопытны».

(Конецкому: «Тебе пишут читатели? Много?.. А мне почему-то нет. Почему мне не пишут?.. Мне совсем не пишут! И никогда не писали…»)

Его поздние книги, кажется, не понадобились никому. За исключением разве «Льва Толстого», да и то потому лишь, что — «ЖЗЛ» (ибо: «Кто ж не любит читать биографии?»).

Если чего и хотелось, то — «расскажите-ка интересного старенького», с картинками.

Картинок у Шкловского было много, однако —

«Если все так, как ты задумал, то, вероятно, ты на старом пути».

Это из «Энергии заблуждения» 1981 года. В девяносто лет сказано.

Шкловский ходил по старым путям, а не сидел на них, поскольку «повторение, оно никогда не может быть заунывным, если думаешь».

Он думал.

Он мучился давним, прошедшим и непоправивым. Он ни в чем себя не оправдывал. Он, вероятно, хотел это сделать, но не мог.

В письме 1980 года он написал: «Пропасть легко, но… командир должен при аварии уходить последним».

Когда запретили «Бежин луг», Эйзенштейн сказал Шкловскому: «Самое страшное в том, что я это переживу».

Шкловский пережил и многое, и многих. «Прошли друзья, разошлись по могилам». Прошли и враги.

Остались мы, непохожие на читателя в потомстве.

«Мы, — сказал старый Шкловский, — менее искренни и менее красноречивы, чем был красноречив старый орловский конь Холстомер, которого я вижу председателем Великого Суда над человечеством».

Что делать в юбилей без юбиляра?

Хотя бы — помнить его слова: «Надо учиться жить без счастья, но с радостью».

И еще с той энергией заблуждения, которая не покинула его до самой смерти и жива в его книгах по сей день. Однако —

Помнить, что все-таки он Виктор — победитель.