Ирина Чайковская
Мечта о крыжовнике
Тот,
кто ходит в правде и говорит истину... тот будет обитать на высотах.
(Исайя: 33, 15—16)
1. Откуда она взялась
Моя мечта — о крыжовнике. Да, я, Алессандро Милиотти,
шестидесяти восьми лет от роду, отец двоих детей и заведующий терапевтическим
отделением больницы в городе А., мечтаю о крыжовнике. Это моя любимая мечта. Я
понимаю, что для многих такая мечта — как клеймо на человеке. Люди мечтают о
поездке на Гавайи, в Танзанию, на Мальдивы или хотя бы в Петербург. У кого-то
мечта стать великим ученым, композитором, певцом. Другие мечтают прославиться,
замелькать на телеэкранах, чтобы о них писали в газетах. А я... о крыжовнике.
Но надо объясниться. Я люблю путешествовать и побывал уже во многих местах. На
Гавайях, правда, не был, но в Петербурге довелось. Красивый город, волшебный,
почти как наша Венеция. Великим ученым или там писателем я уже не стану,
поздновато; говорят, из меня получился неплохой врач, спасибо судьбе и за это.
А про славу зачем думать? Она или есть, или ее нет... в моем городе меня знают;
смею думать, многие хотят лечиться только у меня, каждый день с утра и до
вечера от звонков, конфетных коробок и благодарственных телеграмм нет спасенья.
И что мне от этого? Только суета, нескончаемая работа без выходных и праздников,
недовольство жены, невозможность побыть с внуками... Вот и сейчас пишу, когда
на часах четыре часа утра. В семь поднимется жена и станет варить мне кофе,
четверть восьмого я выйду из дома и по свежему, обдуваемому морским ветерком
городу пойду в свою больницу... Но я отвлекся. Надо сказать, моя мечта возникла
далеко не сразу. Вначале я прочитал у Чехова, моего любимого русского писателя,
рассказ «Крыжовник». Прочитал и задумался. Почему Чехову так не нравится
человек, который любит свой крыжовник? И что это за ягода такая —
крыжовник? У нас в Италии она не произрастает. Татьяна, знакомая русская, с
которой мы часто ведем литературные разговоры, объяснила мне, что для Чехова
(как потом и для всех русских) крыжовник стал символом пошлости и мещанства.
Дескать, человек уперся носом в свой клочок земли и больше ни о чем знать не
хочет. Она не очень меня убедила. Я ведь родом из Севильяно, сын крестьянина в
энном поколении. Все они, крестьяне, возделывают свой клочок земли, всем он
дорог — где здесь мещанство или пошлость? И вообще, что обозначают эти
русские слова — пошлость, мещанство? Татьяна сказала мне довольно зло (мне
кажется, она злилась на соотечественников), что они, эти слова, обозначают
сытость. Что ж, можно понять, что голодный, у которого ничего нет, ни земли, ни
крыжовника, ненавидит того, кто сыт и кто всем этим владеет. Но Чехов, Чехов-то
тут при чем? И насколько я знаю, у самого Чехова тоже был сад, он вообще был
садоводом, я читал про его «сад непрерывного цветения» в Ялте.
Так заронилась во мне эта мысль, пока только мысль, — о
крыжовнике. И вот два года назад, летом, мы с женой поехали в Россию. Татьяна
была нашим гидом. Когда-то много лет назад Татьяна жила в Петербурге, она
работала там экскурсоводом и на одной из экскурсий познакомилась с милейшим
Сандро. И вот теперь они наши соседи по дому в А. Про поездку в Россию писать
сейчас не буду — отдельная тема. Скажу только, что Петербург и Москва
показались мне сказочно прекрасными городами, но их жители выглядели людьми не
вполне здоровыми, даже больными. Мне было их жаль и так хотелось облегчить их
страдания, обозначенные на хмурых, неулыбчивых лицах.
Правда, эти больные неулыбчивые люди отличались редкой добротой
и благожелательностью к нам, иностранцам. И были очень честны. Клаудия выронила
из сумочки пятидолларовую бумажку, и какая-то сгорбленная до земли старушка ее
подняла, догнала нас и протянула. Мы были потрясены. Мне кажется, в Италии
такое невозможно. Но продолжу свой рассказ. Татьяна повезла нас к себе «на
дачу», деревянный дом в деревне, где жила сухонькая юркая синьора — ее
мать. А та повела нас в сад и быстро набрала с круглых, мощно-ветвистых кустов
кружку каких-то незнакомых ягод.
— Что это?
— Кружовник (так правильно по-русски звучит это слово). — И она
угостила нас с Клаудией крыжовником. Мне «кружовник» необыкновенно понравился.
Крупные, продолговатые, зеленовато-красные ягоды, покрытые легким ворсом. Ягода
напоминала одновременно и виноградину, и персик. А по вкусу... я ничего не могу
придумать, чтобы обозначить этот вкус. Повторю только, что он был отменный.
И вот тогда моя мечта стала обретать очертания. Я в тот миг
подумал, что когда моя работа подойдет к концу и мы с Клаудией поселимся в
Севильяно, я обязательно, обязательно посажу там крыжовник. С тех пор я мечтаю
о крыжовнике.
2. Мой младший брат Франческо
Мой брат беспрестанно твердит мне, что я счастливец. Стоит мне
набрать его номер, как он тут же выдает мне этого «счастливца». Привет,
говорит, счастливец. Сколько у тебя нового счастья народилось за день? У меня
застревает в горле ворчливый или ехидный ответ — я всегда помню, что мой
брат несчастен. Самое его большое несчастье — сын. Даниеле, единственный
ребенок моего младшего брата, пять лет назад попал в аварию. Возвращался с
дискотеки, был не вполне трезв. Его машину занесло на повороте, и он врезался в
каменный бордюр. У мальчика — ему было тогда двадцать лет — оказался
сломанным позвоночник. Его оперировали, но сделать ничего было нельзя —
Даниеле остался инвалидом. Когда я приезжаю в Севильяно, в родительский дом,
где теперь живет Франческо, и слышу за спиной скрип приближающейся инвалидной
коляски, мне хочется вскрикнуть. Но я делаю усилие и поворачиваюсь к Даниеле с
улыбкой. Мальчика не узнать. За эти годы он сильно поправился, его щеки
лоснятся от жира, у него толстый живот и большие бессильные ноги. Он отрастил
бороду, на лице его выражение апатии и скуки.
Он словно нехотя мне кивает и обращается к матери: «Ты обещала
приготовить к обеду фокаччу, где она?»
Кристина всплескивает руками и кричит так громко, что кажется,
сейчас у всех должны лопнуть барабанные перепонки: «О, Мадонна, ребенок хочет
фокаччу, а у меня как назло кончилось оливковое масло. Твой отец сказал, что
ничего страшного, что можно съесть на обед пиццу из ресторана, к тому же
приехал твой дядя Алессандро, мне было не до приготовления обеда, его комната
наверху в таком запустении, а ты ведь знаешь — у нас нет служанки, чтобы
сделать эту работу вместо меня. Твой отец не так богат, чтобы держать служанку,
он экономит на своей жене...» — и все в таком роде. Кристина — второе
несчастье моего брата. Он женился на этой женщине после рождения Даниеле. До
нее у него было бесчисленное множество подруг, выбор был богатый, и угораздило
же именно ее родить ему ребенка. Плохо не то, что она из простой семьи и не
имеет образования, — у нее совсем нет здравого смысла, как, впрочем, и у
моего брата. Оба они люди легкомысленные и беспечные. Может быть, если бы брату
досталась такая жена, как Клаудия, из него что-нибудь бы получилось. А
теперь...
Кое в чем, наверное, виноват я. С юности Франческо привык, что я
о нем забочусь и ему помогаю. Его всегда привлекала уличная жизнь — кафе,
рестораны, веселые компании таких же беспечных, как он, лентяев. Они колесили
по всей Италии с гитарами и в широких соломенных ковбойских шляпах. Народ
собирался поглазеть на диковинных артистов, а те завывали и вертелись в
подражание англичанам и американцам. Однажды эта группа поехала на Сицилию. Но
тамошний народ не привык к диким завываниям на чужом языке. Во избежание провала
Франческо и его ребята выучили несколько сицилийских песен, одну из них,
возвратившись из вьяджо, он напел мне. Песня про засохший куст жасмина,
простая, но берущая за душу.
Много ли заработаешь шарлатанством? Франческо бросил школу и
скитался неизвестно где, а потом пожаловал ко мне в А. и попросил денег. Я
тогда второй год учился на медицинском факультете, деньги на учебу давал отец,
на жизнь я зарабатывал сам — давал уроки поступающим и отстающим.
Франческо сказал, что задолжал приятелю крупную сумму и, если не отдаст, его
могут убить.
Я взглянул на него и почти поверил, что это правда, — вид у
него, восемнадцатилетнего оболтуса, был как у американского мормона —
белая отутюженная рубашка, черный пиджак и широкие черные же брюки. Немного
жарковато для сентября, не правда ли? «Франческо, отец говорит что дает тебе
деньги». — «Да, но я их трачу, а сейчас мне нужна сразу большая сумма, я
отдам тебе, как только заработаю», — и он утер нос рукавом своего черного
пиджака. Что было делать? Я отдал ему всю сумму — несколько миллионов лир,
присланную мне отцом в уплату за университет. Конечно же, ничего он мне не
отдал.
Тот год я запомнил как каторжный. Я подрядился работать
фельдшером на «скорой помощи», ночами работал, днем же посещал лекции; ночь и
день слились в один нескончаемый морок. Наверное, раб на галерах находится в
таком же состоянии. Но сколько бы я ни работал, денег на оплату семестра у меня
не было, а срок ежегодного взноса неумолимо приближался. Однажды на улице меня
окликнула милая девушка, с которой я вместе сдавал вступительные экзамены.
После экзаменов все большой компанией пошли в пиццерию, и эта девушка, Клаудия,
сидела рядом со мной, и мы с ней, расхрабрившись, громко, на весь зал запели
одну старую сицилийскую песню, которую каким-то чудом знали мы оба. По той ли
причине, что эта песня про куст жасмина никому не была известна, или попросту
студенты не жаловали народных песен, никто нам не подпел, и мы допели ее в
полном одиночестве, после чего были награждены смешками, криками и жидкими хлопками.
Сейчас эта девушка смотрела на меня с жалостью, наверное, вид у меня был совсем
не такой, как тогда. «Тебе плохо?— без обиняков спросила она. — Ты
нуждаешься в помощи?»
Я посмотрел на нее и увидел все то же милое лицо, добрые, полные
сострадания глаза. «Ты мне помочь не можешь, я должен справиться сам». —
«Деньги? — спросила она быстро. — Я могу тебе одолжить. Я выиграла в
лотерею».
Не знаю, почему я ей сразу поверил. Потом оказалось, что про
лотерею она выдумала, но эта спасительная ложь помогла мне взять у нее
некоторую сумму, заплатить за университет и не погибнуть от сверхнапряжения.
Да, а Франческо, как я думаю, те мои присланные отцом деньги
прокутил.
3. Мой старший сын Лоренцо
Не понимаю, почему бы Даниеле не начать чему-нибудь учиться. Я
слышал, что в Америке люди в инвалидных колясках преподают в университетах,
участвуют в соревнованиях, зарабатывают деньги работой в цирковых
представлениях. Но мой брат и невестка и слышать не хотят ни о чем подобном. У
Даниеле сформировались инстинкты нахлебника, капризного и истеричного ребенка.
Но и мой брат до сих пор живет благодаря нашей помощи: мы с Клаудией ежемесячно
посылаем ему приличную сумму. Вино, которое теперь делает Франческо (а он
унаследовал отцовский виноградник и все хозяйство), не может его прокормить. Не
знаю, что тому причиной, — конкуренты ли виноделы или непутевый нрав моего
брата, не умеющего как следует взяться за предприятие... У меня не
поворачивается язык сказать о своих сомнениях Франческо. Знаю, что следом за
моей критикой услышу от него: «Ты просто не можешь понять чужое несчастье. У
тебя-то вечное счастье. Крестьянин зависит от погоды, работников и техники.
Виноват ли я, что эти трое всегда против меня и ведут диверсионную войну с моим
виноградником? Погода — сплошной дождь и сибирский холод, сезонные
работники — пьяницы и лентяи, а техника вечно ломается». Техники, между
нами, у него и нет никакой, оно и лучше, ибо нам с Клаудией пришлось бы
покрывать и эти расходы. Да, именно так, про погоду, работников и технику
Франческо мне и скажет, и еще прибавит, что мне лучше помалкивать, так как у
моего Лоренцо тоже не ладится ни учеба, ни работа. И тут мне крыть будет нечем.
Действительно, не ладится.
Мой старший сын Лоренцо учиться в университете не захотел. Это
наша с Клаудией постоянная боль. Как могло случиться, что наш первенец, наш
умненький и такой непохожий ни на кого Лоренцо даже не попытался получить
высшее образование, предпочел работу менеджера в магазине, — оба мы понять
не в состоянии. Наши с Клаудией отцы-крестьяне лелеяли мечту об образовании для
своих детей. И вот я — врач, Клаудия — педагог (после первого курса,
споткнувшись об анатомию, она бросила медицинский и занялась латинским языком и
историей), а наши дети, Лоренцо и Сильвия, увы, образования не имеют. Сильвия
работает телефонисткой, Лоренцо...
Если бы Лоренцо только работал в магазине, было бы еще полбеды,
но он захотел стать актером и пошел учиться на курсы при здешнем Театре Муз.
Вот это привело нас с Клаудией в ужас. У Лоренцо, к сожалению, совсем нет
актерских способностей. Год назад в нашем городе снимали фильм «Собака сына».
Лоренцо надумал попробоваться на главную роль, естественно, не собаки, а ее
хозяина. По всему городу тогда висели объявления, что требуется
непрофессиональный актер, лет шестнадцати-семнадцати, для этой роли. Известный
режиссер, родом из А., решил снимать здесь свой новый фильм, и город в связи с
этим сильно оживился. Вся эта суета меня лично весьма забавляла (правда, я
слышал и наблюдал только отголоски, когда поздним вечером шел пешком из
больницы и видел на площади Папы скопление народу, полицейское оцепление,
оттуда слышался непрерывный собачий лай (возможно, лаяла настоящая героиня
картины). Наш Лоренцо прямо с ума сошел.
Ему было уже за тридцать, но все же он решил попробоваться,
чтобы, как он выразился, «не пропустить свой шанс». В картину его взяли,
правда, вовсе не на главную (человеческую) роль, как он надеялся. Ему поручили
сыграть продавца из пиццерии в крохотном проходном эпизоде. Таком крохотном,
что, по правде говоря, если бы Лоренцо меня не толкнул и не вскрикнул «смотри!
смотри!» в момент своего появления на экране, я бы, возможно, его пропустил.
Эпизод такой. Проголодавшиеся герой и его собака подходят к
дверям пиццерии, собачка остается на улице, а хозяин входит и покупает кусок
пиццы, которую потом делит на двоих со своим симпатичным псом. Пиццу выдает
стоящий за стойкой наш Лоренцо, но в кадре почти нет его лица, только руки,
выхватывающие специальной держалкой с противня кусок дымящейся «маргериты».
Лоренцо всем рассказывал, что обучался этому движению — быстро выхватывать
кусок — целый месяц. Что ж, выхватывал он его действительно быстро, мог бы
не так торопиться, тогда, возможно, мы смогли бы рассмотреть его получше. После
этого «дебюта» Лоренцо совсем ополоумел. Он решил, что его судьба — стать
актером, хотя ничто ни в его внешности, ни в харатере, ни в складе личности не
говорило об актерской жилке. Внешность у него не вполне обыкновенная, он слегка
полноват, с кудрявыми, на мой взгляд, излишне длинными черными волосами и
большими, по большей части полузакрытыми и какими-то сонными глазами. Мне
кажется, что его глаза кажутся сонными не от недосыпа, а от постоянных
мечтаний. Он, наш Лоренцо, сдается мне, все время находится в мире своих грез.
Там, на актерских курсах в нашем Театре Муз он и повстречал свою Дульцинею.
Девушка-марокканка, по имени Уда. Она работала там уборщицей и сторожихой. Мы
кое-что узнали о ней от нее же самой. Лоренцо не хотел на ней жениться, и она
пришла к нам с Клаудией, умоляя воздействовать на сына. Тяжелая ситуация, скажу
я вам. Ничего не имею против марокканок, но все же в подруги для семейной жизни
опасно брать первую попавшуюся тебе на дороге женщину. Особенно у нас в Италии,
где церковный брак заключается один раз, а расторжение нецерковного влечет за
собой долгий и мучительный процесс развода с дележом детей и имущества, как
правило, в пользу женщины.
История этой Уды вкратце такова. В Марокко семья ее голодала. В
Италии у нее была старшая сестра, вышедшая замуж за бедолагу-итальянца,
кормившегося в летнюю пору подсобными работами в садах и виноградниках. У того
была старая машина, и вот на ней-то старшая сестра с бедолагой-мужем поехали
выручать младшую. Они положили Уду в большую картонную коробку, по бокам
которой вырезали отверстия для проникновения воздуха. Сверху девушку прикрыли
разными цветными тканями и детскими игрушками. На итальянской границе машину
остановили карабинеры, начался досмотр. Уда с трудом удерживалась от того,
чтобы не чихнуть, тело ее затекло от долгого лежания, ей хотелось справить хотя
бы малую нужду. Карабинеры досматривали лениво, дело было до всех нынешних
террористических актов. Правда, игрушки они все же разгребли и спросили, что в
коробке. Сестра Уды, ни жива ни мертва, пролепетала, что там надувная
лодка — коробка действительно была из-под надувной лодки. Карабинеры
махнули рукой, и бедолага-муж завел свою развалюху и тронулся. Но через десять
минут их опять встретил пост. Досмотр был такой же беглый, как и в первый раз,
но бедная Уда во время этой второй остановки почти лишилась чувств. Когда они
порядочно отъехали от границы и смогли остановиться, то Уда была чуть жива; за
недолгое время пути она так сильно похудела, что из цветущей девушки
превратилась в сухую мумию, и на ее теле, как она рассказывала, выступил пот в
палец толщиной. Всю эту историю я слышал в пересказе Клаудии. Дело в том, что,
связавшись с Лоренцо, Уда разузнала наш адрес и стала приходить к нам с
жалобами на нашего сына. Главная жалоба была, естественно, та, что он не хочет
на ней жениться. Каждый раз Клаудия ее утешала, давала советы, наделяла
продуктами и деньгами. Однажды Уда пришла заплаканная (дело было в мое
отсутствие, меня застать дома довольно трудно), со страхом взглянула на Клаудию
и пролепетала, что беременна. От кого? Естественно, от нашего сына. Тут же она
разразилась рыданиями, сквозь которые прорывались ее сетования на злую судьбу,
пославшую ей такого черствого парня. Знает ли Лоренцо? Конечно, знает, но
говорит, что ребенок — это ее проблема, а не его; он не брал и не собирается
брать на себя никаких обязательств. Когда Клавдия, пересказывая мне всю сцену,
повторила эти слова Лоренцо, я с тоской подумал, что мой сын — самый
обыкновенный дюжий парень. Господь не дал ему чувствительного сердца и
отзывчивой души. Разве может такой быть актером? Ведь актер в моем
представлении — это тот, кто способен вместить в себя трагедию мира, все
катастрофы человечества и отдельного человека, и слезы матери, и горечь
старика, и страх ребенка. Актер, как врач, берет на себя все эти муки и страхи
и освобождает зрителей-пациентов от их тяжелых, болезненных состояний. Так я
понимаю смысл слова «катарсис», которое употреблял великий Аристотель, объясняя
воздействие трагедии на человека.
Потом был долгий период нашего с Клаудией «воздействия» на
Лоренцо. Уда нам обоим не очень нравилась, была она закрыта от нас вследствие
своего происхождения и воспитания. Но мы понимали, что Лоренцо не должен
оставлять ее одну с ребенком, значит, он обязан на ней жениться. Тяжело это
было осознавать, но делать было нечего. И Лоренцо таки женился. Уда приняла
католическую веру (никто ее к этому не понуждал, брак мог бы осуществиться и
останься она мусульманкой, но — захотела). Церковный обряд венчания был
совершен в нашей приходской церкви Сакро-Куоре нашим с Клаудией многолетним
другом доном Агостино, пожелавшим молодым «взаимопонимания, терпения и
чадолюбия». Уда была в тот момент на седьмом месяце беременности.
В свой срок появился на свет чернявый, черноглазый, похожий на маленького жучка
Алессандро. Мальчонку назвали в мою честь. Так у нас с Клаудией появился еще
один внук.
За четыре года до этого младшая Сильвия принесла нам Марианну.
4. Моя младшая дочь Сильвия
Сильвия — еще одна моя головная боль. Я не то имею в виду,
что у нее нет образования и она работает телефонисткой на станции, я — про
другое. Хотя ее работа телефонистки тоже приносит всем нам много огорчений.
Сильвия говорит, что от такой работы можно помешаться. Она действительно порой
производит впечатление не вполне сбалансированного человека. Бедный Микеле, не
знаю, как он выдерживает ее вспышки, истерические рыдания, долгое молчание или
нескончаемую болтливость.
С некоторых пор эти ее состояния участились и стали вызывать в
нас тревогу. То, что с Сильвией неладно, первой, как всегда, заметила Клаудия.
После работы она ездит к Сильвии, чтобы помочь с четырехлетней Марианной.
Клаудия обычно отпускает Микеле, возившегося с девочкой, к его рабочему
компьютеру и выходит с ребенком погулять, или кормит малышку фруктовым пюре,
или рассказывает ей страшные сказки из эпохи Древнего Рима. Так они проводят
время до прихода мамы, то есть Сильвии, с работы. Микеле с некоторых пор
работает дома. Он сидит за компьютером и делает объявления и рекламу для
различных компаний. Микеле всегда вызывал у меня добрые чувства, доходящие до
щемящей жалости. Не везет парню, что тут поделаешь? Заслонил бы его от недоброй
«фортуны», да как поймешь ее замысловатые ходы? Микеле — сирота, родом с
Сицилии.
Про родителей его ничего не известно, разве что были они красивы
и уравновешенны. Во всяком случае, Микеле унаследовал от них редкой соразмерности
и чистоты лицо, светлые вьющиеся волосы, спокойный нрав. Почти до тридцати лет
прожил он в приюте для брошенных детей, вначале как воспитанник, затем —
как воспитатель. Там, в Палермо, проявились его редкие музыкальные способности.
Играл он и на мандолине, и на гитаре, и даже на ветхой виолончели, которую
судьба чудом занесла в детский приют. Но больше всего ему нравилось упражняться
на органе; когда в церкви при приюте никого не было, он становился
безраздельным владельцем небольшого, но звучного органа немецкой выделки,
самостоятельно освоил игру на этом сверхнепростом инструменте и стал
аккомпанировать на нем детскому хору.
Пять лет назад этот хор из Палермо гостил в нашем городе. Его
принимал наш хор, созданный небезызвестным в нашем городе человеком Чезаре
Гречи. Но должен отвлечься, чтобы сказать несколько слов о славном маэстро
Чезаре.
Чезаре — человек талантливый и честолюбивый, при этом его
способности разнообразны, так что он напоминает мне по совокупности своих
свойств блестящего представителя Ринашементо эпохи Лоренцо Медичи.
Преуспевающий инженер, отец многочисленного семейства, Чезаре умудрился создать
при церкви Сан-Пьетро очень неплохой хор, куда ходят самые разные любящие пение
люди, в том числе моя жена Клаудия и наша дочь Сильвия. Я бы тоже посещал этот
хор, будь у меня время. Чезаре, человек ищущий и склонный к авантюрам, всегда
находит для хора что-то особенное, редко исполняемое. Музыкальные его
способности замечательны, что, однако, не делает его поверхностным дилетантом:
с хористами он занимается часами, так что два раза в неделю Клаудия
возвращается домой глубокой ночью после долгой изнурительной репетиции, на
которой Чезаре гоняет два женских и два мужских голоса хора вдоль и поперек
какой-нибудь замысловатой партитуры.
Как раз пять лет назад Чезаре отыскал почти не исполняемую в
силу своей трудности, расписанную на десять голосов пасхальную мессу Доменико
Скарлатти. Он сам распел и записал на магнитофон все десять партий этой
сложнейшей вещи, и хор начал ее репетировать. В один из тогдашних дней я
встретил Чезаре на вьяле, возвращаясь из своей больницы. Он нес на руках
младшую Мартину, девочку полутора лет, свою точную копию и любимицу. Меня
удивило мрачное выражение его лица. Оказывается, Чезаре был расстроен из-за
Скарлатти. В хоре было очень мало басов, и это пагубно сказывалось на звучании
Stabat Mater маэстро.
«Хоть посылай в Россию за басами», — горько шутил Чезаре.
Известно, что русские славятся своими басами, в то время как в Италии их днем с
огнем не сыщешь, итальянцы, по Божьему замыслу, — теноры.
Думаю, что мой блестящий собеседник был расстроен не только
из-за хоровых дел. Оба — и он и его жена Кьяра — до сих пор еще не
могли оправиться после рождения у них пятого ребенка — девочки. Почему-то они
были уверены, что уж пятый обязательно будет мальчик. Но пасьянс сей, как и
распределение высоких и низких голосов, находится в руках небесных сил. Мальчик
не получился, Чезаре со всей страстью принялся за воспитание Мартины. И все же
было видно, что на сердце у него не ладно. Возможно, эти обстоятельства
спровоцировали его раздражение против плохого звучания басов в пасхальной мессе
Скарлатти.
Наверное, мы слишком многого ждем от своих детей, особенно
мальчиков. А они, чувствуя это, порой словно торопятся доказать свою
заурядность и несостоятельность...
Возвращаюсь к своему рассказу. Вместе с детским хором из Палермо
приехал Микеле в качестве воспитателя и аккомпаниатора-органиста. Случилось,
что Чезаре зашел в церковь перед концертом гостей, в то время когда Микеле
репетировал на органе. Играя, тот безотчетно напевал, вторя мелодии, и Чезаре
поразило, что напевает он басом. Трепеща, он приблизился к Микеле и попросил
его спеть какой-то пассаж. Удивленный Микеле безошибочно повторил пассаж,
обнаружив при этом не только блестящий слух, но и то, что обладает красивым и
глубоким баритональным басом.
С этого момента началась история укоренения бесприютного сироты
в нашем городе, а затем и в нашей семье. Микеле был привлечен Чезаре к участию
в хоре. Надо сказать, что многоталантливый и вездесущий Гречи возглавлял также
комиссию по присуждению премий на ежегодном общеитальянском конкурсе
органистов, каждую весну проходящем в нашем городе. Чезаре привлек своего
протеже к участию в этом конкурсе, и Микеле без особого труда выиграл первый
приз — три миллиона лир. Сумма эта, довольно пустячная, казалась Микеле
громадной, он, воспитанный в приюте, никогда не держал в руках больше ста тысяч
лир. Не знаю, на что он их потратил, но подозреваю, что на ребячью
забаву — сласти. В сущности тридцатилетний Микеле был большим ребенком,
ничего не смыслящим в окружающей жизни. На время Чезаре стал его поводырем, дал
кров и работу — Микеле присматривал за пятью малышками, пока Кьяра вела
судебное разбирательство или готовилась к очередному процессу.
Хор Чезаре Гречи, кроме того, что был лучшим в округе, отличался
еще одним весьма привлекательным качеством. Он был местом знакомства и встреч
для юношей и девушек, что, как правило, являлось прелюдией к браку. Сам Чезаре
подал хористам пример, женившись на Кьяре Амичи, студентке юридического
факультета, чей сильный, но сухой и немелодичный голос теперь раздается в суде.
Выйдя замуж, Кьяра перестала посещать репетиции и, говорят, даже возненавидела
хор как своего главного соперника в жизни Чезаре.
Моей дочери Сильвии к моменту появления в хоре Микеле было 28
лет, внешне она была точной моей копией, высокой, очень прямой, со смуглой
кожей, черными глазами и резкими энергичными движениями.
Сильвия с детства росла очень самостоятельной, никогда не
оглядывалась на окружающих и не считалась в своем поведении ни с чем. Смею
думать, что иногда мое близкое присутствие сдерживало ее природные инстинкты,
но, скорее всего, не слишком. Сильвия, не будучи красавицей, сменила уже
десяток кавалеров, когда на горизонте появился Микеле.
Клаудия рассказывала, что, когда Сильвия увидела его в первый
раз, у нее непроизвольно вырвалось: «О, Мадонна, бывают же такие красавчики!»
Микеле и в самом деле был красив, но не мужской, а какой-то
детской или даже ангельской красотой, единственным его недостатком был низкий
рост. Не знаю, сколько времени потребовалось Сильвии, чтобы сделать Микеле
своим, думаю, немного. Был он, я полагаю, несмотря на свой неюный возраст,
совершенно неопытен в любовных делах. У Сильвии же, унаследовавшей некоторые
черты нонны Марго, Клаудиной матери, — любовного темперамента хватало на
двоих.
Как-то, когда я вернулся домой чуть раньше обычного, Клаудия
после позднего ужина предложила мне погулять. Мы вышли на темную улицу и пошли
по направлению к морю. Февральский вечер пронизывал холодом, дул резкий
встречный ветер. Клаудиа говорила, повернув ко мне лицо и заслоняясь рукой от
ветра. Ее слова не все долетали до меня, но главное я услышал: Сильвия ждет
ребенка. Она безумно любит Микеле, а тот ее просто обожает. Оба мечтают
пожениться, они не могли сладить со своими чувствами. Я слушал и дивился: все
же моя жена не похожа на прочих итальянок. Ни слова не сказала она о том, что
Микеле не просто беден — нищ, что нет у него ни родителей, ни
родственников, что не имеет он специальности и не приспособлен к жизни в
большом мире.
Не сказала Клаудия и о злых языках, которые не преминут
посудачить по поводу беременности Сильвии. Мне так и слышался громкий шепот
одной моей пациентки, богомольной старушки, дарящей мне по праздникам книги о
святых и праведниках, что, видимо, намекало на мое с ними сходство: «И в кого у
них такие дети? Оба еще до свадьбы обзавелись потомством! Бедный Алессандро
Милиотти, он всегда мне казался немножко слишком праведным, и вот
следствие — его дочь безнравственна до мозга костей, посмотрите на ее
живот!»
Неужели у Сильвии не хватило ума понять, что в таком городе, как
А., все на виду и что она ставит нас с Клаудией, преподавательницей лицея, в
очень щекотливое положение! А может, потому она и поспешила, что была не
уверена в нашем согласии на ее брак с Микеле? Кто из нормальных родителей
захочет иметь такого зятя? Безродного, инфантильного, не умеющего зарабатывать
деньги. Неужели нам с Клаудией сужден именно такой? А сама Сильвия? Не слишком
ли она торопится? Я совсем не был уверен, что поговорка «с милым рай и в
шалаше» создана для таких, как моя дочь.
Тем временем мы подошли к самому
берегу. Темные торопливые волны бились о гранит и разбивались в пену. Далеко
впереди на глянцево-черной поверхности моря блестящей точкой светился паром,
направляющийся в Грецию. Хорошо бы очутиться сейчас на таком вот
комфортабельном судне. Ни о чем не думать, сидеть в каюте с доброй подругой,
попивать вино и мирно беседовать о кризисе культуры, о падении нравов, о
предвиденьях Чехова... Я посмотрел на Клаудию. Что за нелепый вид был у нее.
Обычно подтянутая, красиво причесанная, сейчас она напоминала встрепанную
замерзшую птичку — обхватила себя руками, спасаясь от ветра, пряди
полуседых волос топорщились и закрывали лицо, из глаз текли слезы. Наверное, и
я в эту минуту выглядел как жалкий нахохлившийся воробей. Сколько же лет прошло
с тех пор, как Клаудия предложила мне деньги, якобы выигранные ею в лотерею?
Она даже не подозревает, что, возможно, спасла мне тогда жизнь. Как изменило ее
время, но в моих глазах она все та же — строгая, милая, доверчивая. Мне
стало ее нестерпимо жаль, я обнял ее и прижал к сердцу: «Помнишь, как мы с
тобой начинали?» Она смотрела непонимающе, и я запел припев той сицилийской
песенки о цветах, которая была нам обоим одинаково дорога.
Fiori, fiori, fiori di tutt l’anno,
L’amore che mi desti te lo rendo.
Fiori, fiori, fiori di primavera,
Se tu non m’ami moriro di pena.
Клаудия подхватила чуть слышным
шепотом. Порывы ветра мешали, ломали мелодию и уносили слова. Вдруг Клаудия
остановилась и произнесла: «Я хочу, чтобы Сильвия была счастлива. Как ты
думаешь, Алессандро, ведь счастье не в деньгах?»
«Конечно, нет». — Мне стало ужасно
смешно — я рассмеялся. Клаудия сначала не поняла, а потом подхватила мой
смех. Мы смеялись, глядя друг на друга, в каком-то едином порыве. А потом,
отсмеявшись, я сказал: «Микеле мне нравится. Возможно, Сильвия вытянула свой
счастливый билет». Клаудия сжала мою руку, и мы еще несколько минут молча
стояли под злыми ударами ветра, глядя на маячащую в беспредельности моря яркую
точку парома.
5. Мой зять Микеле
Но дело было сложней. Сильвия и
Микеле, прожив вместе пять лет, так и не стали «настоящей парой». Не знаю, что
тому причиной, подозреваю, что взбалмошный нрав Сильвии, ее неукротимые гены,
возможно, унаследованные от нонны Марго, матери Клаудии, родившейся на Сицилии.
В последнее время то, что подспудно
таилось внутри этой семьи, стало просачиваться наружу. Началось с того, что
Клаудия обнаружила, что Сильвия «впала в депрессию». Несколько раз,
возвратившись с работы, Сильвия начинала истерично кричать, что она устала, что
сил ее больше нет и что от такой жизни лучше в петлю. Клаудия и Микеле, как
могли, ее успокаивали. Чтырехлетняя Марианна, глядя на маму, тоже начинала
плакать. Было понятно, что Сильвия переутомилась и нужно дать ей отдохнуть. Мы
с Клаудией, поразмыслив, организовали «детям» поездку в горы. Микеле, как
обычно, противился, говоря, что жить надо по средствам и что мы слишком часто
берем на себя их расходы.
В начале их с Сильвией совместной жизни он работал настройщиком
инструментов, консультировал музыкантов, за что получал сущие гроши. Много ли
музыкантов в А.? Затем, под нажимом Сильвии, он отошел от музыки, единственного
дела, которое любил и знал, освоил компьютер, стал оформлять для заказчиков
какие-то открытки, обложки. Получал все те же мизерные деньги, несмотря на то,
что целые дни проводил у злосчастного компьютера.
Мне было его жаль, он, ясное дело, жертвовал собой ради семьи.
Толку от этого, однако, было немного. Бог не дал Микеле ни предприимчивости, ни
оборотистости, ни больших художественных способностей (понятно, что о музыке,
где он был царь и бог, я не говорю). Ему давали советы все кому не лень;
Клаудия рассказывала, что даже обожаемая им Марианна требовала, чтобы милый
папочка прибавил красок в открытки для детей, так как дети любят поярче.
С Сильвией явно что-то происходило. Однажды в воскресенье, во
время совместного обеда у нас в доме, Микеле опрокинул на скатерть бокал вина.
Клаудия, как и подобает хозяйке, подала ему салфетки, поинтересовалась, не
залил ли он свой костюм. Сильвия же разразилась громким истерическим смехом,
после чего вскочила из-за стола и убежала.
Нонна Марго, сидевшая тут же, пробурчала что-то сквозь зубы и
покачала головой. Жизнь, а быть может, старость сделали мою не поддавшуюся
времени суочеру мудрой и рассудительной, словно и не числилось за ней «грешков»
и ошибок молодости. Я видел, что Марго, как и я, сочувствует и жалеет Микеле.
Клаудия же, в одно слово с Сильвией, осуждала его за инфантильность и неумение
зарабатывать деньги. Но ведь эти его качества всегда были на поверхности, он их
и не скрывал; может, именно за них Сильвия вначале так его и полюбила. Отдых в
горах облегчения не принес — Сильвия продолжала принимать антидепрессанты,
я несколько раз водил ее на консультацию к коллегам-психоневрологам.
Как-то поздним вечером, возвращаясь по проспекту с работы, я
приметил далеко впереди пару — высокую сильную женщину в нарядном белом
костюме и еще более высокого мускулистого мужчину в яркой рубашке. Оба шли
довольно быстро, по-видимому, оживленно беседуя.
Не сразу до меня дошло, что женщина впереди — это Сильвия.
Пара остановилась посреди дороги, горячо обсуждая какой-то вопрос, я свернул на
подстриженный газон и, проходя мимо, невидимый ими, взглянул на обоих сбоку.
Сильвия была необычно весела, взгляд ее светился, потухшее в последнее время
лицо было оживленным и ярким, словно с него сняли пленку. Парень... я его никогда
не видел прежде... показался мне довольно заурядным: хорошо подстрижен,
спортивен, высок. Думаю, что рост Микеле, а он был заметно ниже Сильвии, сыграл
большую роль в ее к нему охлаждении. Женщины не любят низкорослых.
Придя домой, я ничего не
сказал Клаудии о неожиданной встрече. После ужина, когда она снова завела
разговор о состоянии здоровья Сильвии, я, наверное от усталости, отключился и
заснул. И что вы думаете мне снилось? Мне снилось нескончаемое поле крыжовника.
Между огромными мохнатыми ягодами бегала маленькая Марианна, плакала и кого-то
громко звала, наверное, отца с матерью...
6. Русская Катя
Домой я прихожу поздно. Обо всех событиях в семье узнаю в
основном от Клаудии. Влиять на эти события мне не под силу. Что можно сделать с
женщиной, мечтающей вырваться на свободу и возомнившей, что это очень легко,
стоит лишь принести в жертву одного маленького, когда-то близкого человека?
Сильвия, как я понимаю, собирается принести в жертву Микеле. Она не учитывает,
что сделает несчастной Марианну. Оба — отец и дочь — жить друг без
друга не могут. Почему всегда страдают самые слабые? Слабых мне как-то особенно
жаль, может, потому я и врач. Но сам врач не должен быть слабым. Или, во всяком
случае, никто не должен видеть его таким. Когда я прихожу к себе в отделение, я
перестаю быть просто Алессандро Милиотти, человеком со своими семейными и
прочими проблемами, — я становлюсь Геркулесом, Ахиллом, Антеем. Мои
больные наделяют меня чудной силой, они верят мне и почти боготворят. Некоторые
живы только потому, что ждут моего прихода, из-за них я хожу в отделение и в
субботу, и в воскресенье... Нельзя, чтобы человеку стало плохо, только потому
что у меня выходной.
Но я отвлекся. Говорил ли я, что у
Татьяны, нашей русской знакомой, есть дочь Катя? Почему-то главное чувство,
которое она вызывает во мне, — жалость. Мне ее невыносимо жаль, хочется
загородить ее от мира, с его жестокостью, несправедливостью, одичанием.
Хочется, чтобы она ничего этого не знала и не видела — уж очень беззащитна.
Катя — тоненькая, хрупкая девочка со светлыми волосами, синеглазая. Глаза у нее
какие-то очень грустные, и она редко смеется. Но даже если она смеется, глаза
остаются грустными.
И вот эта-то Катя надумала стать
медиком! Татьяна ее не отговаривала, она объясняла мне, что Катя так много
болела в детстве, что, видно, ей на роду написано бороться с болезнями. На мои
доводы, что настоящий врач все же мужчина, а не женщина, Татьяна отвечала, что
такой взгляд устарел даже в Италии, а уж на ее родине, в России, женщин-врачей
гораздо больше, чем мужчин. Еще она добавляла, что всю жизнь мечтала иметь в
семье врача, что итальянская система здравоохранения никуда не годится и, если
не имеешь дома своего врача, легко загнуться или пропустить у себя что-нибудь
страшное... Короче, девочка поступила в А. на медицинский.
Что такое медицинский факультет в
маленьком провинциальном городе Италии? Врачи во всяком цивилизованном обществе
составляют хорошо организованную сплоченную корпорацию, не желающую, чтобы в
нее просачивались люди со стороны. Так уж повелось у нас со времен Медичи,
великих медиков, давших имя славному флорентинскому роду. В мое время, когда
врачей не хватало и работа еще не сулила высокого вознаграждения, учиться было
несомненно легче. Сейчас же все по-другому. Студенты учатся десятилетиями и
выходят из стен альмаматер напичканными никому не нужными схоластическими
знаниями.
На эти горькие размышления навели
меня Катя и ее судьба, за которой я пристально следил все эти годы. Катя
оказалась целеустремленной и упорной, с цепкой памятью. Ее семья не
принадлежала к медицинскому сословию, мать была иностранкой, с неизбывным
русским акцентом — Кате пришлось тяжелее многих.
Ей выпало учиться целых десять лет,
сдать кучу ужасных экзаменов, на подготовку которых тратились не недели и
месяцы, а годы, отказаться от всех радостей жизни и зубрить, зубрить, зубрить.
Девочка, и без того худосочная, превратилась в прозрачного эльфа, глаза ее
стали еще более грустными и при первой возможности наполнялись слезами. Все эти
годы перед самыми страшными экзаменами она приходила ко мне в больницу, и я
ухитрялся найти для нее хоть немного времени и хоть чуточку помочь. Думаю, что
эти посещения стали для Кати своего рода талисманом, она вкладывала в них
именно такой — мистический смысл.
В самом деле, чем мог я,
врач-практик, отучившийся несколько десятилетий назад, помочь ей в таких
сложнейших дисциплинах, как анатомия и физиология, иммунология и
эндокринология, неврология и психиатрия? Но, однако, успешно сдав очередной
неподъемный экзамен, Катя всегда рассказывала примерно одну и ту же историю:
после часового опроса профессор, прищурившись, задавал синьорине-студентессе
последний вопрос. Как правило, это был вопрос на засыпку, тот самый, ответ на
который синьорина-студентесса не могла бы найти ни в многопудовых учебниках, ни
в лекциях.
В этом месте рассказа Катя обращала ко мне оживившееся лицо и
после паузы с торжеством произносила: «И я ответила. Помнишь, Алессандро, ты
крикнул мне вдогонку, чтобы я не забывала про проблемы печени, ведь пациент не
будет рассказывать, что злоупотребляет алкоголем?» Конечно же, ничего я не
помнил и, по правде говоря, не очень верил, что мои разрозненные пояснения
практикующего врача могли принести Кате какую-то пользу.
Неделю назад Катя пришла ко мне в больницу во время обхода.
Как-то так получилось, что все эти годы на обход я ее с собой не брал. С
непривычки обход тяжел, особенно для такой худосочной девицы, как Катя. Юноши,
проходящие практику в моем отделении, после обхода падают с ног от усталости.
Конечно, девочка уже кончает университет и скоро ей придется впрягаться в
лямку, но... Катя иногда бывает упрямой. В этот раз она увязалась за мной,
присоединившись к выводку практикантов. Закончив обход, я отыскал ее
глазами — зеленовато-бледная, улыбнулась мне через силу. И зачем она
выбрала себе такую неженскую профессию? Она задержалась возле моего кабинета, и
я предложил ей зайти передохнуть. Подавая стакан воды, пошутил:
— Скоро ты, Катя, будешь обмывать свой диплом. Ты уже выбрала
местечко для праздничной чены?
Она ответила с некоторой запинкой:
— В артистическом кафе, с друзьями.
Странно, никогда не знал, что у нее есть друзья-артисты.
— Я думал, что только мой Лоренцо ходит в это кафе.
— Там будет и Лоренцо.
Когда у человека бледное лицо, он краснеет каким-то фиолетовым
цветом. Катя не покраснела, а залиловела. И очень быстро стала говорить, что
Лоренцо подготовил какой-то очень смешной скетч, что у него уморительно
получается номер с говорящей собакой. Опять собака! Я вспомнил фильм «Собака
сына», где играл мой Лоренцо. Там он, однако, играл бармена. Почему Катя так
волнуется? Что ей Лоренцо?
В последнее время Клаудия говорила мне, что Лоренцо совсем
забросил свою марокканскую жену, что бедный кудрявый Алессандро растет без
отца. Уда жаловалась, что муж перестал приходить ночевать. Уж не Катя ли тому
виной? Какие мысли мне лезут в голову! Зачем этой скромной, строгой девушке мой
непутевый легкомысленный сын? Но вот нравится же ей его, по-видимому, идиотский
скетч. Катя продолжала что-то говорить, а я отключился и смотрел на ее усталое
прозрачно-кукольное личико, тонкие руки, глаза, в которых затаилась мольба.
Чего нужно миру от этой девочки? Таких следует баюкать, голубить, успокаивать.
Какой из нее врач? Она не может помочь даже себе самой. Внезапно что-то в этом
лице изменилось. Оно искривилось жалкой гримасой, и Катя заплакала.
— Катя, что ты? Что с тобой?
Девочка беззвучно плакала, ее узкие плечики тряслись от рыданий,
она вытирала ладонями мокрые слепые глаза. Устала на обходе? Обычная ее
слезливость? Что-то мне говорило, что дело в другом.
— Успокойся, девочка. Тебе нужно отдохнуть. Бесконечные
экзамены, тут еще этот длиннющий обход...
Я гладил ее по голове, она продолжала всхлипывать.
— Посмотри, какая благодать за окном!
Высокое окно в кабинете выходило в прибольничный сад. Я подошел
и открыл его — в ноздри ударил терпкий и тонкий запах — царственно
белоснежный куст рос под самым окном.
— Чувствуешь запах? Это джельсомино, жасмин. Есть такая
песня, — и я напел ей нашу с Клаудией песню:
I bei gelsomini rampicanti
Sotto la tua finestra son seccati.
Fiori, fiori, fiori, fiori di
primavera,
Se tu non m’ami moriro di pena.
Катя подняла голову, вслушиваясь, и прошептала вздрагивающим
голосом:
— Я ее знаю, слышала.
— Слышала? От кого?
Она отвернула от меня лицо и почти беззвучно выдохнула:
— От Лоренцо.
Я подошел и взял ее лицо в ладони.
— Катя, ты плачешь из-за Лоренцо? Ты... ты его любишь?
Она перестала плакать, но упорно отводила взгляд в сторону.
— Катя, скажи, что тебя мучает? С тобой что-то случилось?
— Я не хочу убивать ребенка,— вдруг тихо и внятно произнесла
она. — Ему уже три месяца, и он все чувствует и понимает, но даже если бы
ему было всего три недели или даже три дня, он все равно уже живое существо. Я
не хочу его убивать! — И она снова залилась слезами.
7. Моя родина Севильяно
Севильяно — моя родная деревня. В Центральной Италии таких
много. Холмистая равнина, на которой рассыпались белые каменные домишки с
красными крышами. В центре высокая церковь — Дуомо, по сторонам в уходящих
вверх предгорьях — сады, виноградники.
Когда я выйду на пенсию, я куплю здесь себе кусочек земли с
маленьким домиком. На участке Клаудия обязательно посадит цветы и цветущий
кустарник, а я, как уже говорил, разведу плантацию крыжовника.
Засыпая, я представляю себе картину: круглые, раздавшиеся вширь
мощными ветвями кусты, усыпанные мохнатыми красноватыми ягодами. Почему-то эта
картина меня успокаивает, и я проваливаюсь в сон, тем более что очень устал за
день и мое не слишком уже молодое тело нуждается в отдыхе.
Да, в последнее время я стал чувствовать, что тело уже далеко не
так мне подвластно, как казалось совсем недавно. Ну да ничего, поживем еще и
порадуемся жизни, как говорил мой покойный отец, простой крестьянин. Здесь в
Севильяно, на деревенском кладбище, в семейном склепе, лежат они оба —
мама и отец. Здесь же будем лежать и мы с Клаудией и мой брат Франческо.
Вот насчет детей не уверен — они могут разлететься по
свету, да и просто могут не захотеть покоиться на простом деревенском кладбище.
Лоренцо такое место последнего упокоения наверняка покажется слишком обыденным,
неинтересным. Сильвия же над этим вопросом пока не задумывается, ей сейчас надо
решать земные дела, например, как разъехаться с несчастным Микеле. Я уже
предчувствую, что моя дочь захочет выгнать Микеле из дому, чтобы поселиться там
со своим новым мужем. Куда тогда денется Микеле? Ну да ладно, нельзя
зацикливаться на таких темах, ничего, кроме сердечной боли, они не принесут.
Да, кладбище.
Пожалуй, только нонна Марго будет лежать тут вместе с нами. На
ее родине, Сицилии, родственников у нее не осталось. В Тунисе, где ее
бедствующая семья нашла себе приют, у нее тоже уже никого нет.
Нонна Марго поживет еще, у нее крепкая сицилийская порода и
жизнелюбивый веселый нрав. Это она научила Клаудию той песне — про жасмин.
А мне напел ее мой младший брат Франческо — беспечный вьяджаторе привез ее
из своих музыкальных странствий.
Эту девочку, Катю, песне про жасмин обучил наш Лоренцо.
Странно, мне казалось, что ни Сильвия, ни Лоренцо ничего не
взяли у нас с Клаудией. Внешне Лоренцо походит на Клаудию, а Сильвия на меня,
но внутренне они одинаково от нас далеки, хотя... кто знает? Может, Лоренцо не
так бесчувствен и зауряден, как мне кажется? А может, в его и Сильвии детях, в
курчавом арапчонке Алессандро, в маленькой разумной Марианне, пробьется что-то,
идущее от бабки с дедом?
Мой отец-винодел мечтал, что сыновья оторвутся от земли,
выбьются в люди. Наверное, он доволен, глядя оттуда, из родового севильянского
склепа, что я стал врачом, что люди уважительно обращаются ко мне «дотторе».
Отец умер от рака желудка, в страшных муках, несмотря на большие дозы морфия.
Не жаловался, как-то в одночасье похудел, однажды проговорился матери про боли
в области желудка. Когда попал в больницу, метастазы были уже повсюду, даже в
печени, оперировать было поздно. Что будет с Клаудией, если я скажу ей, что
постоянно чувствую боль в желудке? Представляю смесь ужаса и сострадания на ее
лице. Нет, Клаудии я ничего не скажу. Буду жить как жил, авось случится
чудо — и Господь смилуется над рабом своим. Если же нет, перед тем как
покинуть этот мир, хотел бы я поглядеть на того ребенка, на того нежного
ангела, которого родит Катя. И еще бы мне хотелось, перед тем как навечно
смежить веки, узреть залитый майским солнцем сад в Севильяно и в нем —
кусты крыжовника, усыпанные крупными, невиданными здесь ягодами.
Май 2005