БЫЛОЕ И КНИГИ

АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ

Грязная правда и чистая ложь

Где-то в конце шестидесятых я, студент-математик, презирающий советскую печать, почему-то остановился у газетного стенда просмотреть речь Гомулки (так по-моему звали польского Брежнева). Возможно, кто-то мне сообщил, что в Варшаве случилась какая-то заварушка, а это всегда интересно в том мире, где царит вечный покой. Генсек или кто он там был жаловался на каких-то смутьянов преимущественно еврейского происхождения, которые на театральной постановке «Дзядов» Мицкевича устраивали антисоветские манифестации. Или антироссийские? Не помню. «Дзяды» действительно не дышат любовью к России, но переносить неприязнь к советской власти на всю историческую Россию мне тогда казалось настолько странным, что я в это обстоятельство не вчитался и не вдумался. Меня куда более удивило, что в советской газете открыто напечатано это неприличное слово. У нас евреев бранили под прозрачным псевдонимом «сионисты», догматы интернационализма открыто старались не нарушать.

С тех пор столько всего прокатилось, что я и думать забыл об этом мелком эпизоде. И вдруг в книге бесед польского историка и социолога Яна Томаша Гросса с журналисткой Александрой Павлицкой «…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…» (перевод с польского Ирины Адельгейм; СПб., 2021) я столкнулся с одним из тех самых смутьянов. Сын польки-католички, участницы антинацистского подполья, и укрываемого ею польского еврея (оба левых убеждений), Ян Томаш Гросс за участие в студенческих волнениях марта 1968 года был исключен из университета, пять месяцев провел в заключении и в 1969 году вместе с родителями эмигрировал в США.

Там ему удалось выстроить вполне респектабельную научную карьеру: докторская диссертация по социологии в Йельском университете, профессорство в ряде престижных университетов Америки, Европы и Израиля, авторитетные публикации, посвященные польской истории времен Второй мировой войны. На родине же — ​орден Заслуг за вклад во взаимопонимание между Польшей и другими странами.

Но вот не такая уж и толстая книжка «Neighbors: The Destruction of the Jewish Community in Jedwabne, Poland» (Princeton, NJ, 2001), или по-польски «Sąsiedzi: Historia zagłady żydowskiego miasteczka», или в переводе на русский «Соседи: История уничтожения еврейского местечка» (М., 2002), оказалась томов премногих тяжелей и превратила автора в глазах польских ультрапатриотов в изменника Родины и полонофоба и даже для многих вчерашних единомышленников в фанатика и экстремиста. Хотя он всего лишь поведал миру вполне документированную историю истребления местными поляками еврейского населения местечка Едвабне 10 июля 1941 года. Сначала их убивали поодиночке, да еще и с садистическими выкрутасами, а затем около полутора тысяч человек сожгли в овине. Прежде виновными в этом преступ­лении считались немцы, но оказалось, что в данном случае (и в довольно многих других) обошлись без немцев.

Понятно, что этот переход от образа народа-жертвы к образу народа-не-только-жертвы, но отчасти и… гм-гм… мало кому понравился. А для довольно многих Ян Гросс превратился прямо-таки во врага польского народа, врага, у которого следует даже отнять правительственный орден. Более же снисходительные вчерашние соратники упрекали его в том, что он на все смотрит через еврейские очки.

Сам же анфан террибль, судя по его диалогу с Павлицкой, не придает никакого значения своему полуеврейскому происхождению. «Как-то раз — ​а я, надо сказать, был ребенком „уличным“ — ​я вернулся домой и начал что-то говорить против евреев. Тогда мама спокойно сказала: „Дорогой мой, евреи — ​такие же люди, как и все остальные; например, твой папа — ​еврей“».

В том, что евреи по своей биологической природе такие же люди, как все, сегодня мало кто сомневается — ​разнообразие являемых ими социальных и психологических типов покрывает едва ли не все общечеловеческое многообразие. Но люди, с которыми обращаются не так, как со всеми, вместе с тем и не могут в каких-то отношениях не сделаться не совсем такими, как все. У евреев, которых национальные «фагоциты» отторгают от общенационального тела, довольно часто оказываются ослабленными националистические тормоза, препятствующие развитию критического отношения к национальной истории. Да и в политической практике у них часто обнаруживается меньше опасений «оторваться от масс». Которым эта независимость частенько представляется чрезмерным апломбом. И, увы, не так уж редко им тоже бывает.

«Если попытаться понять, что же объединяло нас мировоззренчески, то это прежде всего протест против фальши в публичной жизни (цензуры, фальсификации истории и тому подобного), ну и всякого рода „левацкие“ чувства, то есть убеждение в том, что люди равны и должны иметь возможность жить достойно».

И все-таки в крамольном «Клубе искателей противоречий», в котором начинал свой нонконформистский путь Ян Гросс, вовсе не случайно оказался тот самый национальный состав, на который и указал тогдашний партийный босс. Только вывод он сделал неверный: это были не отщепенцы, а первые ласточки будущего общенародного движения. Которые более правильно, чем сам Гомулка и компания, понимали свою миссию при всей их тогдашней наивности.

Очень похоже на наш опыт.

«— Глядя сегодня на эти снимки, что уж говорить, я вижу прежде всего еврейские лица. Но то, что большинство из нас имеет еврейское происхождение, мы вообще не сознавали, это не имело для нас никакого значения.

— И не служило объединяющим моментом?

— Ни в коей мере. Мы не знали традиции, не были знакомы с еврейской культурой, не интерпретировали реальность „через еврейские очки“ (если процитировать более позднее определение одного моего друга). Мы об этом вообще не говорили. И для большинства из нас это не было элементом идентичности. Я говорю не только о себе, но и о ближайших друзьях — ​не припоминаю ни одного важного разговора.

— Ты не задумывался почему?

— Лишь спустя годы. В то время еврейская проблематика нас совершенно не интересовала. За единственным исключением — ​погром в Кельце, но и это лишь с точки зрения провокации со стороны госбезопасности или даже НКВД. Сегодня уже известно, что это полная чушь».

Всё как у нас. Нам тоже очень хотелось сосредоточить источники антисемитизма в провокациях мерзкой власти, а не в мифологии простодушного и чистого народа. В Кельце, если кто не знает, 4 июля 1946 года случился самый крупный в послевоенной Польше еврейский погром, во время которого было убито около сорока человек и ранено около пятидесяти. После миллионов, уничтоженных нацистами, такая цифра вроде бы уже не могла потрясти, но она потрясала именно потому, что после нацистских гекатомб нечто подобное уже казалось невозможным. Как можно сохранить в душе хотя бы пылинку антисемитских чувств, если они приводят к таким кошмарам!

«— Антисемитизм, нараставший в официальной пропаганде, — ​это было нечто новое и одновременно омерзительное. Но мы думали, что к нам это отношения не имеет, ведь наше студенческое движение не было еврейским, мы лишь защищали свободу слова. А потому относились к создавшейся в Польше атмосфере как к очередному злоупотреблению властью со стороны госбезопасности, которая полагает, будто может позволить себе любой язык и любые аргументы. Мы не ожидали, что множество людей позитивно отреагируют на антисемитскую риторику. <…>

— События марта 1968 года продемонстрировали тебе масштабы польского антисемитизма?

— И да, и нет. Да, потому что был разыгран омерзительный спектакль, который, однако, толпы соотечественников восприняли с радостью. Нет, потому что происходившее я связывал не с Польшей, а с некой насквозь фальсифицированной реальностью, срежиссированной коммунистической администрацией. Я считал, что действия госбезопасности — ​это злоупотреб­ление властью. Мне казалось, что этот антисемитизм, переодетый в рубище антисионизма, есть прежде всего презрение власти к обществу: мочаровцы (Мечислав Мочар — ​тогдашний министр внутренних дел. — ​А. М.) полагают, что поляки — ​антисемиты, и поэтому пытаются при помощи такой пропаганды завоевать популярность. <…>

И я, как мне сегодня кажется, не обратил внимания на тот факт, что антисемитская пропаганда может иметь вполне реального адресата и оказывать глубокое влияние на общество. Антисемитизм в публичном пространстве казался мне минутным капризом власти. Ведь ни в среде родителей, ни в моей среде антисемитов не было! <…>

Лишь начав заниматься военным периодом, я открыл, что это лишь крохотный фрагмент общественной реальности. <…> Интеллигенция не знала и была не в состоянии понять, что` творилось внизу социальной лестницы в отношениях евреев и крестьян».

Ян Гросс позволяет себе еще более «кощунственные» заявления: «Церковь — ​основной фактор как случившегося во время войны, так и послевоенных погромов. <…> Если бы священник, который, особенно в сельском обществе, является арбитром и пророком, сказал бы, что чего-то делать нельзя, это, скорее всего, не было сделано или имело бы меньшие масштабы, сопровождалось стыдом и сомнениями. <…> По отношению к евреям священники забыли о заповеди „не убий“».

Пребывая в «коконе» левой интеллигенции, для которой помощь евреям во время оккупации была самым естественным делом, по крайней мере на уровне идеала, романтические юнцы действительно оторвались от масс.

Впрочем, далеко не всякий даже более искушенный человек и притом далеко не сразу способен осознать, что кошмары холокоста для среднего индивида являются стимулом скорее для оправдания антисемитизма, чем для его осуждения. Средний индивид хочет жить в мире с миром, считать мир комфортабельным местопребыванием, а это неизбежно требует оправдания зла или по крайней мере примирения с ним, как только оно становится слишком уж грандиозным. Среднему человеку невозможно примириться с чудовищным злом, не возлагая вину на его жертву. А уж если к злу приложил руку он сам или те, кто ему дорог, то он скорее объявит чудовищем жертву, чем себя или «своих», он живет по пословице «Правда хорошо, а счастье лучше».

Ровно с этим и столкнулся Ян Гросс.

Самые пламенные защитники «чести польского народа» полагали, что его честь заключается не в осуждении худшей его части и в превознесении лучшей, тоже совсем немалой и часто платившей жизнью за помощь евреям: ведь и этих польских героев губили в основном доносы польских же мерзавцев (и даже после войны многие скрывали свою помощь евреям, чтобы не подвергнуться преследованиям соседей). Защитникам «чести» было проще и надежнее отрицать вполне задокументированные факты (в книге Гросса на 115 страниц приходится 139 ссылок, а комментарии занимают примерно столько же страниц, сколько и основной текст) и обвинять самих евреев, якобы поголовно пошедших на сотрудничество с советскими оккупантами. Евреи, которым немецкая оккупация несла немедленную и неизбежную гибель, а советская — ​по крайней мере отсроченную, вполне могли с полным основанием видеть в советской оккупации надежду на избавление. Но от этих надежд до поголовного сотрудничества, во-первых, очень далеко: евреи составляли четверть «сибиряков» — ​польских граждан, сосланных советской властью к «белым медведям», тогда как их доля среди населения была вдвое меньше. Во-вторых, даже и коллаборационизм с советскими властями должен был караться индивидуально в судебном порядке. А в-третьих и, пожалуй, в главных, такой мучительной казнью, как сожжение живьем, уж никак не должны были караться заведомо невинные дети.

Впрочем, все это настолько очевидно, что защититься от этих фактов можно было только их отрицанием. То есть обвинением автора возмутительной книжки в искажении исторической истины.

Самые мягкие обвинения по адресу Яна Гросса были обвинения в тенденциозности, во взгляде сквозь «еврейские очки», более жесткие — ​в прямой лжи, а самые жесткие — ​в ненависти к польскому народу, народу-жертве, кем он себя считал и кем он действительно был. Стараясь не вдумываться, что по отношению к более сильным можно быть жертвой и в то же время по отношению к более слабым чем-то совсем иным.

Ян Гросс называет инфантилизмом отрицание исторической правды во имя национальных мифов, но лично мне скорее представляется инфантилизмом надежда на то, что националисты способны пожертвовать красивыми мифами ради более чем некрасивой реальности. «Нацию создает общий запас воодушевляющего вранья», — ​почти тридцать лет назад написал я в «Исповеди еврея» и с тех пор только углублял свое понимание того, почему люди так страстно держатся за национальную мифологию: она обеспечивает им экзистенциальную защиту, защиту от чувства мизерности и бренности.

Защитить свою систему защиты проще всего, убивая тех, кто на нее покушается, и во время войн, когда рушатся даже последние имитации законности, так обычно и поступают. Но в мирное время законы можно использовать и для борьбы с правдой: 26 января 2018 года, накануне Дня памяти жертв Холокоста, была введена уголовная ответственность за «возложение на польский народ части ответственности за преступления нацистов».

Закон этот может быть применен разве что к пропагандистским декларациям, но никак не к историческим исследованиям, поскольку все преступ­ления совершает не народ — ​абстракция, а реальные физические лица. Но намерения ясны: «Правда хорошо, а счастье лучше». И все-таки… Все-таки хотя защитники лжи и отвратительны, они часть той силы, что против воли может сотворить и благо. Давайте честно ответим на вопрос: что лучше воспитывает — ​грязная и жестокая правда или красивая воодушевляющая ложь?

Или, спустившись к данной конкретной ситуации, какая историческая картина скорее пробудит ненависть к антисемитизму, а какая побудит отыс­кивать в нем некую его «правду»? Картина первая: мои деды, несмотря на смертельную опасность, в массовом порядке спасали евреев. Картина вторая: мои деды в массовом порядке грабили, убивали и выдавали евреев нацистам. Мне кажется, первая картина побуждает подражать этим благородным «дзядам», а вторая — ​их оправдывать.

Но, может быть, я заблуждаюсь.