ПРИ СКУДНОМ СВЕТЕ ЛАМПЫ

РЕЙН КАРАСТИ

Синее и коричневое

«Глобус» Олега Григорьева

 

 

— Дети, кто знает, что обозначает

Вот этот шар, посаженный на кол?

— Это чучело Земли.

— Тебе кол.

— Нет, это не чучело,

А такая земляная голова.

— Тебе два.

— Нет, это настоящая Земля,

Но картонная только.

— Тебе тройка.

— Я знаю, синее — это вода,

А коричневое — это земная корка.

— Четверка.

— Это модель Земли,

Только уменьшенная в сто раз.

Если посмотреть в микроскоп,

Можно увидеть себя и весь наш класс.

Это круглая карта,

Внутри пустая,

Ее можно пальцем вращать.

— Пять!

                                (Из сборника «Витамин роста», 1980)

 

Звуковую оболочку слова «глобус» Олег Григорьев изымает из стихотворения, вынося в заглавие. Учитель и ученики (предполагаемые действующие лица) как будто не знают слова «глобус», или оно такое понятное и общеупотребительное, что на уроке им можно пренебречь, или оно таит в себе нечто священное, назвать его — грех (вариант — это древняя игра с табу вроде
«„да“ и „нет“ не говорите»). Что было бы, если бы ученик ответил: «Это глобус»? Учитель сказал бы: «Как-как? Повтори. Что это ты выдумал?» Или он сказал бы: «Да мы все знаем, что это глобус. Ты объясни, что это такое». Или приставил бы палец к губам и сделал страшные глаза.

Но учитель не делает ничего из этого, а начинает раздавать оценки. Первую оценку он должен поставить себе. Ведь «шар, посаженный на кол» — такая же внешняя оценка предмета, как и в других версиях. Впрочем, нет, он загадывает загадку, то есть произносит поэтическое иносказание слова «глобус». Иносказание это своей стереометрией напоминает платоновские неподвижные идеи. Это идеальный глобус. И слово «глобус» ни в загадке, ни в отгадке участвовать не должно, потому что слово — меняющаяся часть меняющегося языка, оно, с точки зрения Платона, не существует. Учитель лишь объясняет фигуру — шар, посаженный на ось. Кроме пифагорейских и платоновских ассоциаций есть еще и историческая, из времен правления Иоанна IV. Это очень похоже на Олега Григорьева: ось Земли — кол (оценка) — кол, на который сажают.

Первый, самый архаический ответ — «чучело Земли», по сути, не хуже всех остальных. Ученик получает кол, во‑первых, потому, что сказал первым и пришелся под рифму «кол — кол». Во-вторых, потому, что он не разгадывает загадку и, вместо того чтобы назвать сакральное слово «глобус», дает лишь новое поэтическое определение. Определение, ушедшее в фольклор вместе с электриком Петровым. И там и там нет возможности ответить на вопрос. «Глобус» табуирован так же, как «смерть». Электрик безмолвно отвечает покачиванием ботов, первый ученик развивает загадку учителя, не отгадывая ее. Кол — проткнуть — выпотрошить — чучело. Именно увидев в его ответе пародию на вопрос (и это третья причина), учитель ставит кол, всегда в школьном сознании ассоциирующийся со злобой, агрессией. Нормальная оценка, когда ничего не сделано или все сделано неправильно, — двойка. Кол вываливается из четырехуровневой иерархии советских оценок, основанных на гимназических («отлично», «хорошо», «удовлетворительно», «неудовлетворительно»). Кол — это когда учитель разозлился. Кол — это еще и смешно. Поскольку даже при плохой успеваемости — редко. Трудно представить себе живописный сюжет «Опять кол». У Драгунского обыгрывается именно кол, а не двойка: «Кол, а Кол! фкалю ф тибя укол!» — граффити ученика-Фантомаса, адресованное учителю Колу Единицычу.

Следующий ответ «Нет, это не чучело, / А такая земляная голова» — продолжает тему Земли, представляя планету уже не как животное, а как часть его. В первом ответе планета убита, выпотрошена и набита, во втором — очень может быть, что и жива. Именно противопоставление («не чучело, / А…») говорит, что голова или живая, или отрезанная, но не опустошенная. О «земляной голове» заставляют задуматься многие работы Олега Григорьева-
художника, в особенности знаменитый «Автопортрет „под мухой“». «Бегу по траве и падаю я. / А трава шумит, как горит. / Лежу и слушаю, как земля / Внутри себя говорит». «Земляная голова» уводит нас в мир духов, гномов, низших божеств, лесных и болотных. Теперь о глобусе мы знаем, что он круглый, а о Земле — что она живая (или была живой).

Для троечницы (почему-то, в отличие от первых двух ответов, будто бы мальчишеских, именно девчонка представляется автором третьего ответа) — «это настоящая Земля, / Но картонная только». Это первый действительно абсурдный ответ. «Настоящая, но картонная». Настоящая — это идея, а картонная — «Смерть и Время царят на земле,— / Ты владыками их не зови…»). Детская логика, которой Олег Григорьев владел лучше взрослой. То есть единственное отличие глобуса от Земли — материал. И почему-то в этом ответе учитель нашел что-то достойное оценки «удовлетворительно». Что ж тут удовлетворительного? С первой оценки учителя, не оценившего удивительной метафоры «чучело Земли», мы встали на сторону школьников, и вот теперь учитель окончательно утверждается в статусе зануды, ибо что поэтического в «только» картоне? Да и в абстрактной «настоящести»?

Ответ «—Я знаю, синее — это вода, / А коричневое — это земная корка» — тоже почему-то кажется женским. Синее — это еще и небо, и «шар голубой», под которым «кавалер барышню хочет украсть». И весь мир (не только земной шар): «Мир был, как глобус, синь и кругл» (тоже из Олега Григорьева). А «земная корка» (на первый взгляд, просто наивное осмысление земной коры) говорит о хлебе. В реплике нет абстракции, нет внешнего (голова, картон, чучело) описания предмета. Это реплика художника. Тут господствует импрессионизм (только цвета) или конструктивизм (монтаж). И еще надо услышать это вдохновенное «Я знаю…». Первые ответы были спокойнее. Может, для того чтобы их придумать, не нужно было много времени, как говорится, от зубов отскакивали, как острота («чучело», «голова») и как нечто вызубренное, но непонятое («только картонная»). И вот за время этих семи реплик какая-то девчонка присматривалась к показанному учителем портрету, и в ней оживал «анамнесис» — платоновское «припоминание». Пока еще смутное, но в этой смутности и скрыто притяжение. И вот, не успев додумать, доприпомнить, но уже чувствуя, что истина рядом, она выпаливает: «Я знаю…» И учитель, надо отдать ему должное, чувствует то же самое и, лишь защищая науку от поэзии (действие опять же воистину платоновское), ставит не высшую оценку, а всего лишь четверку. Это вроде как и долг его. Стихотворение здесь переламывается: познание соединяет, а не противопоставляет учителя и учеников. Благодаря ничего не значащему монтажу синего шарика и хлебной корки открывается почти блоковский взгляд на мир, как при поломке зонтика:

 

Тушил я пожар зонтом.

Ну что же, — гори, мой зонт!

Вместе с зонтом сгорел дом,

Впереди открыт горизонт.

 

Пятый же ответ, очевидно, понятный и в детской и во взрослой логике, разделен на части. Первая: «модель Земли, / Только уменьшенная в сто раз». Модель, по сути, от чучела отличается только масштабом. Видно, что эта девчонка (опять почему-то девчонка) умеет слушать не только учителя, но и товарищей, что бывает весьма редко. Начало ее ответа — чуть переделанный ответ на единицу (самый остроумный из всех пока). Строя вторую часть ответа, она явно ради учителя говорит про микроскоп (как раньше — про модель): «Если посмотреть в микроскоп, / Можно увидеть себя и весь наш класс». Каким бы учитель ни был, ему, как и троечнице, ответившей про картон, вряд ли понятно, что` можно увидеть в микроскоп, глядя на глобус. Для этого нужно быть, как импрессионистка-четверочница, внимательной, тихой, тревожной. Тогда получается что-то, напоминающее Ходасевича:

 

На спичечной коробке —

Смотри-ка — славный вид:

Кораблик трехмачтовый

Не двигаясь бежит. <…>

 

И я, в руке Господней,

Здесь, на Его земле, —

Точь-в-точь как тот матросик

На этом корабле.

 

Вот и сейчас, быть может,

В каюте кормовой

В окошечко глядит он

И видит — нас с тобой.

 

Спичечный коробок у Ходасевича — как глобус у Олега Григорьева: чучело или модель. Только у Ходасевича заглянуть в мир извне может один Господь, а у Олега Григорьева явно в классе есть микроскоп, через который полюбоваться сам собой может «весь наш класс», в который включен даже учитель.

Часть третья, окончание ответа, кажется понятным, но «Это круглая карта, / Внутри пустая» — в точности такая же логика, как у троечницы. Карта не может быть ни круглой, ни пустой. По-взрослому. Но не для этих школьников и даже не для их учителя, поставившего пятерку. Нормально! Круглая, пустая — это вот что:

 

Григорьев Олег ел тыкву

И упал в нее с головой.

Толкнули ногой эту тыкву.

Покатили по мостовой.

 

Катилась тыква под гору

Километра два или три,

Пока этот самый Григорьев

Не съел ее изнутри.

 

Круглое, шарообразное для Олега Григорьева — детское. «Один человек доказал, что Земля — это куб. / А другой умер от прикосновения детских губ». Для умершего, думается, мир был шаром, может быть, и синим, как в песне о кавалере и барышне или «Смерти комиссара» Петрова-Водкина.

И кода: «Ее можно пальцем вращать». Только ли для рифмы «пять» здесь этот глагол? Девочка сталкивает безмерное с домашним, маленьким: пальцем вращать — это же почти играть, ну как с юлой, например. И как тут не вспо­мнить хрестоматийное:

 

Случайно на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран —

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман!

 

Тумана вроде бы тут нет, но если начать «вращать» — еще как появится!

Мир — причем и микроскопически ближний, и загадочный, и их соединение — вдохновляли Олега Григорьева:

 

Пузырящаяся при дожде вода,

Со всех сторон окруженная сушей,

Где гуляют стада,

Растут города,

Где леса и поля,

Пионерлагеря,

Называется

ЛУЖЕЙ.

 

Лужа и ее окрестности так же загадочны, как и глобус. Эта загадка тоже соединяет непостижимо огромное с прозаически малым, даже ничтожным. Лужа (как и глобус) с ее микрокосмом и макрокосмом наталкивает на мысль о «Мочащемся пролетарии» Сергея Стратановского:

 

…И в вытрезвителе,

мочась сквозь небо ночи

На свой завод, на прорву труб

Ты лежишь, чернорабочий

Безобразен, темен, груб

И в твоем духовном взоре

Цехи, трубы человеки,

А моча уходит в реки

А после в Неву и море

В огромное, чистое море

Где чайки кричат над водой^[1]

 

Да, вытрезвитель, цехи, трубы — все это из арсенала «взрослой» поэзии Олега Григорьева. Но слова хорошистки-импрессионистки, уводящее от картона (рукотворного) к коричневому и синему Божеского мира, приближаются к морскому финалу, возвышенному и дальнему.

Такая драматичность открывает нам некоторые корни (или следы) «Глобуса» в поэзии вообще. Баллада (вопросы — ответы)? Или просто спор, диспут в стихах, ведущий род от поэтического состязания Гомера с Гесиодом? Если говорить о стихах-современниках «Глобуса», то снова вспоминается Стратановский:

 

1-й мистик:

Мне Бог сказал, что Он не человек

А заколоченный ковчег

 

2-й мистик:

Мне Бог сказал, что Он могучий газ

И студень из бесцветных глаз

 

Математик:

Он — совершенный мозг,

Он — всемогущий лоб

Из формул мост,

из чисел небоскреб

 

Колхозник:

Неправда! Бог — небесный человек

Он попросился на ночлег

Ко мне сегодня

 

Богослов:

Вот умаление Господне

Бог стал ничтожен, нищ, убог

Но даже в рубище, Он — Бог <…>

 

Интересно, что последним звучит свидетельство:

 

Мне Бог сказал, что Он — могучий шар

И в недрах вещества — пожар

                                                («Диспут», 1979)

 

Шар, с которого начинался «Глобус», прерывает диспут у Стратановского. Как только произнесено это слово, в спор вмешивается скорбный председательствующий: «Увы, нам истина не светит / Она пугливей, чем испуг / И как библейский скорбный ветер / Спор возвращается на круг».

Смешно сравнивать диспут о Боге со спором о глобусе. Но ведь во всех ответах у Олега Григорьева глобус — не только шар на колу, он и весь мир, и кораблик, в который заглянул Господь, и пылинка на ноже, особенно под микроскопом. Сходство стихотворений еще в том, что, хотя у автора есть любимые версии, они не заканчивают спор. Например, у Олега Григорьева чемпион — явно тот ученик, который получил кол за «чучело Земли». Были мнения красивее, более философские, более точные, но самым поэтическим остается именно первое. И ему учитель влепляет кол, потому что такие люди всегда будут всё делать, да и думать обо всем на кол. У Стратановского явно самое ему дорогое говорит Просто верующий:

 

Но брезжит свет во тьме,

и в этом смысл вещей

И нищему в корчме

дадут тарелку щей

И на пути слепой

найдет поводыря

Бог рядом. Он с тобой.

Ты сотворен не зря

 

После него снова вступает 1-й мистик. И то, что словами Просто верую­щего стихотворение не заканчивается, говорит о том, что поэт не хочет выдавать свою интонацию за истину. Та же история у Олега Григорьева: он не хочет ставить своих любимчиков, носителей его, Олега Григорьева, интонации, в первый ряд на классной фотографии.

Хотелось бы вспомнить еще один диспут, известный, наверное, каждому:

 

А вы знаете, что СО?

А вы знаете, что БА?

А вы знаете, что КИ?

Что собаки-пустолайки

Научилися летать?

Научились точно птицы, —

Не как звери,

Не как рыбы, —

Точно ястребы летать! — Ну! Ну! Ну! Ну!

Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!

Ну, как звери,

Ну, как рыбы,

Ну еще туда-сюда,

А как ястребы,

Как птицы, —

Это просто ерунда!

 

У Стратановского участники диспута только взрослые, у Олега Григорьева — один взрослый и пятеро детей, у Хармса — только дети. Причем у Стратановского, кроме председательствующего, все равны, все спорят об одном, у Олега Григорьева есть подающий-эксперт (учитель) и принимающие подачу (ученики), у Хармса тоже один подающий (Врун) и компания принимающих экспертов. Врун с каждой новой ложью как бы усиливает, усложняет удар (так же как ученики у Олега Григорьева), эксперты же каждый раз, вроде бы не веря ему, идут на поводу у него: «Ну, как звери, / Ну, как рыбы, / Ну еще туда-сюда». В полемическом запале они готовы поверить в якобы меньший абсурд: собаки вполне могут летать, как звери, как рыбы, но уж как птицы, как ястребы — ни за что, это абсурд. Врун, по Бахтину, оставляет себе лазейки, пути отхода к тому, что может показаться более правдивым, но именно эти лазейки и принимаются экспертами за чистую воду. У Хармса сам смысл и звучание реплик определены, помимо желания не провраться у Вруна и желания показать себя компетентными у экспертов (что и порождает абсурд), самими ритмом и рифмой, и, как в считалке, загадке или скороговорке, эти реплики разыгрываются, а не произносятся. Такая же история в «Глобусе», где экспертом становится рифма, а не учитель, именно она ставит оценки за разные градации абсурда.

Жанры фольклора возникли здесь не случайно. И «Врун» и «Глобус» восходят кроме Гомера и Гесиода к народным комическим стихам. Таким, как эти (точно известные и Хармсу и Олегу Григорьеву):

 

Три смелых зверолова

Охотились в лесах.

Над ними полный месяц

Сиял на небесах.

— Смотрите, это — месяц!

Зевнув, сказал один.

Другой сказал: — Тарелка!

А третий крикнул: — Блин!

            (Перевод С. Я. Маршака)

 

В этой английской песенке можно заметить один из корней шутовских диспутов и «Вруна» и «Глобуса». То месяц, то олень, то белка тремя смелыми и по-своему мудрыми охотниками принимаются и за то, и за другое, и за третье. Недаром первый зверолов сопровождает первую в стихотворении реплику зевком: не сон ли все остальное? И не сон ли, извините за выражение, вообще вся жизнь?

Где же в мире подвешен этот загадочный глобус, на котором и мистик, и колхозник, и тыква, и пионерлагеря, и пузыри дождя, и весь наш класс, и корочка хлеба? Да так, болтается где-то между загадкой и творением, космосом и хохотом, сном и прозрением.

 

---

1. В цитатах из стихов С. Г. Стратановского сохраняется пунктуация автора. Примеч. редакции.