СЕРГЕЙ МАТЮШИН

Маленькие рассказы

ЗНАЧЕНИЕ  КОЛЫБЕЛЬНЫХ  ПЕСЕНОК  ДЛЯ  ВЗРОСЛЫХ  МАЛЬЧИКОВ

Памяти А.

Некоторые помнят колыбельные песенки детства, если мама была ласковая, любящая; если она была. Или бабушка такая же, да еще добрая и терпеливая. «Давай еще!» — скажешь, бывало, ей, а она: «Мама заругается, спать пора». Но канючишь свое: «Ну еще немножко, тихонько». «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, вот придет сейчас волчок, Лешу схватит за бочок». А волчок этот, как в «Сказке сказок» Норштейна, был вовсе не кусачий, а вроде слегка запаршивевшей маленькой собачки, которая норовит забраться под одеяло в твое тепло.

Когда мальчику было одиннадцать, я приходил к нему в комнату, разговаривал, потом мычал всякий вздор вроде песенок; благо знаю много всего, а чего не знал — сочинял тут же. Потом тихо целовал его в шею и брал обещание «спать, спать…».

Знаете, что говорил он мне, закатанный мною в одеяло, как в кокон?

«Папа, а ты завтра придешь опять? Смотри, приходи!»

И мне приходилось днем отвлекаться от дел: выдумывать сюжет и персонажей, сочинять новую историю для продолжения прежней, чтобы к ночи удивить и порадовать моего мальчика.

Года через два мальчик мой уже курил сигареты. А позже я видел в руке его папироски, мастырки с марихуаной.

Однако искренность восприятия моих песенок и историй давала мне иллюзию уверенности, что это всё возрастное баловство, влияние «стаи».

Я и сам как-то попробовал его папироску. Ничего, кроме вони и тошноты, не ощутил. Мальчик сказал, что надо несколько раз, тогда словишь кайф, папа.

Отучу, был уверен я.

Спорт, путешествия, учеба, судомоделирование, фотография. Дела и девушки. Он был очень красив, но из поначалу многочисленных девочек остались лишь две стервы, старше его, патологически назойливые.

Не заинтересовался он скалолазанием и спелеологией, равно как и боксом, восточными единоборствами. Он становился постепенно тусклым и озабоченным. Но по-прежнему перед сном всякий раз говорил, умоляюще глядя мне в глаза: «А ты завтра придешь опять?» И крепко обнимал меня за шею, и не отпускал слишком долго, и как-то я увидел слезы в его глазах. А я, дурак, пресекал такую сентиментальность. Потому что ничего не понимал. Но его слишком пристальный, умоляющий, влажный взгляд все больше тревожил меня.

Теперь я знаю — сын прощался со мной.

Но разве многие из нас могут ежевечерне приходить к постели своего взрослого теплого мальчика с новой песенкой или занимательной историей из своего детства, юности? Как я безнадежно заблудился в берендеевском лесу. Как попал в жуткий водоворот на плоту, и плот развалился подо мною. Погибал в байдарке, перевернувшейся на порогах. Лазил по чужим огородам и брошенным домам, битком набитым ужасами и привидениями, а под заборами чужих садов вверх лезвиями лежали ржавые косы, напороться можно было насмерть. Дрались с соседскими ребятами из барака «до первой кровянки».

У нас по вечерам зачастую своя дымная хмельная жизнь, общение. Не до теплых мальчиков наших одиноких, ждущих историй на ночь, поцелуя и «спокойной ночи». Наконец гости рассосутся. Уже очень поздно. Но ты спохватываешься и спешишь в спальню. А мальчик посмотрит тебе в глаза и отвернется к стенке. «Завтра, милый, честное слово, завтра».

«Знаю, опять обманешь».

Марихуана постепенно перестала удовлетворять, приелась, надоела.

И пришел неизбежный героин.

Героину не нужны занимательные истории. Песенки его не забавляют. Ничего его не смешит. Колыбельная кажется маразмом, а поцелуй — слюнтяйством. Что по сравнению с цветными космическими глюками и экзотическими фантазиями истории о том, как я добывал дикий мед на клеверной меже, лазил по шкуродерам пещер, как морочил девкам головы Блоком и Северянином. Как построил самолет с резиновым двигателем, и он навсегда улетел за реку. Непонятные картины в душном музее, сияние октябрьских звезд в ущелье, взвинченная игра бледных актеров в авангардистском спектакле, бешеный бой жереха на стрежне, хитроумные похождения Остапа Бендера, язвительные изыски Вуди Алена, мессы и хоралы Баха, песенки Вертинского, Ветхий Завет и «Бог есть Любовь»… Что все это по сравнению с эйфорией, которую мгновенно дарит Сатана Героин? Ничего. Героин отнимает все, давая взамен сладкие видения, избавляя от тревоги и страха смерти.

Мальчик мой умер от передозировки, так умирают все героиновые нарко­маны.

Умер он в теплой ванне, в родном доме, среди своих глюков.

Я поздно спохватился.

Вытащил его, теплого, из ванны. Положил на пол. Искусственное дыхание, массаж сердца, уколы. Но зрачки уже ни на что не реагировали, и он был синий, почти фиолетовый, и изо рта и носа тихо шла пузырями розовая пена.

Я подвязал подбородок, связал руки и ноги. Полотенцами с дробленым льдом обложил лицо, грудь, плечи. Синева ушла, лицо стало восковым.

Приехала и уехала реанимация. Приехали и уехали двое из прокуратуры. Жену увезли с инфарктом. Собака сидела рядом с сыном и тихо выла.

Я обнял его и шепнул в теплое ухо его:

— Потерпи немного. Скоро мы с тобой встретимся. Мы же любим друг друга, поэтому нам с тобой расставаться никак невозможно.

«Я подожду, — ответил он мне Ниоткуда с любовью. — Папа, потерпи, я подожду».

Ночью сын пришел ко мне в спальню нагой, каким я его вынул из ванны — синий, фиолетовый. И улыбнулся, присев на край постели: «Ну, как я пошутил, папа?» В глазах потемнело, я одобрительно кивнул — и сын исчез навсегда.

Пока он так и не услышал моих главных приключенческих историй. А сенсорный голод, отсутствие новых впечатлений приводит к поиску иллюзий, к сладкой тихой смерти в теплой ванне родного дома, на руках любящего отца, потому что матери вынуть двадцатилетнего сына из ванны не по силам.

На руках чернеющего от горя отца, не сумевшего вовремя рассказать занимательную или поучительную историю, не поцеловавшего в теплую шею и не услышавшего в ответ на «спокойной ночи» — «Смотри, завтра опять приходи ко мне».

На руках отца, не сумевшего понять значение колыбельной песенки для взрослого мальчика.

А ведь последний взгляд его был такой тревожный, умоляющий. Наверное, это уже был взгляд Ниоткуда.

ЭЛЕГИЯ

По мере образования вечера, когда светлые тона теней начали стремительно густеть, а тонкие ароматы жухлых трав и осенних скромных цветочков, запахи пыли — тропиночной пудры, смешанной с маленьким дождиком, таяли и оставались только в воспоминаниях обоняния; когда дух копны сена, слегка парящей теплом прели, стал таким призывным… Мы с тобой оказались среди всего этого ранним седым утром у подножия копны сена, в маленькой самодельной нише копны, потому что моросил и моросил сиплый уютный дождик. Ты любишь ли эту погоду, когда моросит, моросит. И желтое око на воду фонарь придорожный косит. Люблю, что, как в юности, бредим и дождиком пахнет пальто. Люблю. Но уедем, уедем, туда, где не знает никто…

А стояла копёшка над маленьким почкообразным озерцом с платиновой гладкостью воды в нем. Двоились в отражениях осока и камыш; их копии в воде были лучше подлинников.

Слоистый туман стелился, пласты его колебались едва заметно.

Неумолимое солнце тихо поднималось, и краса тумана таяла.

И мы не знали, что делать. Потому что любовь была пресыщена, а силы для восприятия ненужной утренней действительности еще не пришли. Мы же с тобой всю ночь ничего не ели, ничего не пили, кроме речной воды и нескольких горстей ягод шиповника да черемухи. Так мы и лежали молча в нише духмяной копны, на влажном от росы сене, таком удобном.

Пробежал ежик еле слышно: топ-топ-топ. Нами не заинтересовался. На стволики трав вяло карабкались непросохшие кузнечики. Комары летали сонно, медленно и не донимали. Ничтожный паучок быстро и деловито доплетал перед нашими лицами паутину. «Во! Попались мы!» — чуть улыбнулась ты. Паутина тут же покрывалась разноцветными каплями росы, тяжелела, провисала, как снасти на корабле, и никак не могла поймать комара. Паучок прятался в надежде и голодал. Поэтому я, прихлопнув комарика на твоем влажном запястье, осторожно пристроил насекомое в бриллиантовую паутину. Комар шевельнул ножками — паучок мгновенно приковылял из своей скрытни и присосался. Мне тоже захотелось поесть. Ладно, вздохнул я, одним комариком больше, одним меньше. Не грусти. Чего ты губки-то надула?

Внезапно солнце, пронзив редкую листву, сыпануло лучами в паутину и нашу нишу — сразу стало тепло и влажно, душно. Паутина высохла, натянулась, оживших агрессивных комарищ налипло вокруг. Ты перестала дуться.

— Хочу пирожок с капустой, — сказала ты. — Или с повидлом. Хоть один. Нет, три, пять, и тебе чтобы.

Я выкатился из копёшной ниши, разделся и с разбегу бухнулся в платиновые воды озерца. Обожгло, и захотелось орать!

Меня всю жизнь удивляет, почему утра так коротки. Даже осенью. Как жаль, что так быстро исчезает благословенный покой и то неописуемое состояние души, когда до восхода солнца ты чувствуешь себя озером, облаком, туманом, рекой…

А вот вечера последнее время стали длинноваты, особенно летние. И люди маются — что делать, чем заняться, какую беседу и с кем затеять? Телек осточертел. Рестораны душны и дороги. Рыба клевать перестала, грибы не растут, книжки не читаются неизвестно почему. Говорят, в позапрошлом, что ли, веке некие семейства в атласных халатах собирались у камина и иной раз читали вслух Островского, Грибоедова и даже Иннокентия Анненского, Фета и Тютчева… Надо же…

Шашки, домино, выпивка, болтовня, выпивка, выпивка. Семечки, вышивка, народная медицина. Сплетни, склоки, сериалы. Пенсионеры пишут жалобы и никому не нужные мемуары, в которых всё врут. Ихние внуки утомительно озоруют. Сыны воруют. Впрочем, учимся, работаем, шатаемся по магазинам. Свадьбы, роды, проблемы, и вдруг — одиночество. А камин? Затоплю я камин, буду пить. Хорошо бы собаку купить…

А взыскующие полупустые вечера и тягостные утра — как были, так и остались. Отрадней спать, отрадней камнем быть?

Рекомендую заполнять эти времена ночными звездами, луной и росами, паучками, утренним купанием в обжигающей воде, сеном прелым, копнами, моросящим дождиком и ежиками, блеском зарниц и всплесками рыб, дальними раскатами грома, величественными восходами солнца над лесистыми предгорьями, пирожками с капустой и длительными поцелуями в душных недрах осенних стогов.

КЛЕВЕРНЫЙ ОСТРОВ

Там, где коричневая речка Тьмака впадает в большую светлую реку Тьму, имеется остров.

На нем в изобилии растет душистый клевер. Летом остров становится светло-розовым.

Посередине острова есть кусты черемухи. Но они хороши поздней весной, когда сплошь покрыты пенными белыми гроздьями цветов. А душным летом это обыкновенные кусты с темной зеленью, несколько даже мрачноватые. Но все вокруг покрыто ковром лилового клевера. Цветет клевер долго, на острове всегда пахнет нектаром. Множество пчел, ос, шмелей и прочих насекомых, клеверный мед привлекает их.

Однажды мальчик Юльчик сбежал от строгих очей очкастой тощей гувернантки и пустился бродить по берегу коричневой речки Тьмаки. И добрел до места, где речка разделяется на два рукава, и увидел цветущий остров.

На берегу обнаружился плот из четырех бревен. Нужный шест торчал рядом.

Юльчик легко столкнул плотик с мели и поплыл к острову, благо Тьмака в этом месте имела тихое течение, была мелкая, чуть выше колена взрослому. На дне медленно извивались длинные коричневые водоросли.

Плотик, длинный, но узкий, слушался шеста хорошо; матрос Юльчик ловко направлял судно к желанному острову. Корабль правильно вошел в бухточку и с разгона забрался носом на пологий песчаный берег.

Юльчик, даже не замочив кроссовки, оказался на травяном берегу.

Метровые мальвы благоухали и, кажется, смотрели своими лиловыми цветами величиной с блюдечко прямо в лицо мальчику, словно приветствуя.

Тонкая шелковистая трава нежно касалась рук, иногда — лица, такая она была высокая и густая. Порхали нарядные бабочки. Малиновые, с черными симметричными точками божьи коровки сидели на листьях травы.

Клевер, упругий, почти непроходимый, по пояс.

Все кругом пахло медом.

С кустов свисали гроздья аспидных ягод. Их можно было достать не подпрыгивая. Мальчик объелся. Язык затвердел.

Прошел одну поляну, другую и оказался на песчаном бережке, немного за­хламленном наносами паводка: черное бревно, переплетенные прутья, перекошенная картонная коробка, пластиковые бутылки. Полиэтиленовые пленки и какие-то рыжие тряпки тихо трепыхались на ветках и коряжинах.

Пара аккуратненьких куличков бегала по краю берега. Трясогузки трясли хвостиками, такие нарядные и занятные, как заводные игрушки.

Полузанесенный песком белый скелет собаки.

Большие следы человеческих ботинок ведут в воду.

На примятой осоке, у самой воды, лежал отец.

Он был в своем любимом синем блестящем костюме; голубой галстук в серебряный горошек, заколка с маленьким брюликом. Черные сияющие ботинки с острыми носками.

Левая рука вместе с часами — в воде. Около пальцев резвились коричневые рыбки. Черный лаковый «дипломат» у отца под головой. Позолоченная табличка с папиной фамилией блестела.

— Папа, — сказал Юльчик и не услышал своего голоса. — Папа! — крикнул он что было мочи.

— Ты тоже тут? — повернул от воды голову папа. — А как же наш корабль?

— Корабль? Плот в бухте, — сказал Юльчик. — Близко.

— Это твой корабль, — улыбнулся одними губами папа. — Это твой, милый.
А мой где? Хотя я сюда пешком, вброд.

— Я не знаю… — заплакал Юльчик, потому что папа перевернулся на живот и оказался наполовину в воде.

— Ты куда, папа?

— Не грусти, дружок, — сказал промокший папа. — Мой плотик тут же, он тоже здесь, в другой бухте. Когда отплываем? Давай наперегонки. И уплывем в Тьму светлую, на простор.

— Давай сейчас, а, папа? — заплакал Юльчик. — Я не хочу на большую реку. Я больше так не буду.

— Ты молодец, сынок. Ты вовремя приплыл ко мне… на этот клеверный остров. Нравится тебе?

— Нет, нет, нисколько не нравится мне тут!

— Здесь как-то, знаешь, очень хорошо... Цветы, мальвы, клевер кругом. Пчелки, бабочки. Рай.

— Нет, папа, нет, — утирая кулачком слезы, проговорил Юльчик. — Поплыли сейчас домой.