ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
АСЯ ВЕКСЛЕР
БЕЗ ЭПИГРАФА
Сэй Сёнагон.
«Записки у изголовья».
Вслед и вдогон
позднее послесловье.
Из багажа —
вдаль да по морю — кража.
Пусть не свежа,
но памятна пропажа.
Дня не видать:
утро — и сразу вечер.
Стлать-застилать —
будто заняться нечем —
простыни, плед.
Частных сует немилость.
За тыщу лет,
сколь все ни изменилось,
а и досель —
вот бы не знать болезней! —
вид на постель
прибранную — полезней.
Где он, тот том —
белый и в чуждых играх?
Чей он, притом
что предпослать эпиграф
не пустяки?
Дразнят, оставшись дивом,
две-три строки
(Сэй Сёнагон курсивом).
СОЛОВЕЙ
Поразительно пенье апрельской птички!
Нечто неназывное не взять в кавычки,
не воспроизвести, переняв повадки,
на твоем — забыть бы каком — десятке.
— Что ж ты? Пой! — подначивает задира,
благо у нее ни войны, ни мира,
ни людских страстей. На уме беспечность
и в конце рулад на подхвате вечность.
НЕСЕЗОН
Отставив стопку книг — Сократ,
Сенека и Софокл, —
она сгоняет конденсат,
налет зимы, со стекол.
К утру стал снегом дождь, и тут
свежо, как в землях скифов.
Востребован, мартышкин труд —
спасибо не сизифов —
главенствует среди забот
в сегодняшнем нагорье
или в предгорьях, — так живет
все Средиземноморье:
снаружи шторм — в жилье бедлам
без музыки и песен
и до побелки — по углам,
как в Ир-Ганиме[1], плесень.
Вчера широкое окно
пришлось сушить два раза
(мелькает наскоро: кино
повторного показа
взрастило сериал). В шкафах
и на открытых полках
когорты книг, презревших страх,
сыреют втихомолку.
«Хватило, — думает, — потерь
их авторам на свете,
чтоб в виде книг страдать теперь,
в ковидовом столетье».
РИТМ НИНО РОТА
Как много мест, куда спешить не надо нам.
На побережье снег с дождем напополам.
Не бдит стрелок. Притих курок.
А от взведенного него избави бог.
Сицилианская спасет защита лайф.
Игра по правилам не исключает кайф.
Всё под рукой: чай-кофеек,
печенье «Браунис» и финик на зубок.
— Тебе марсалу? Или, может быть, ликер?
— Полусухое, но немного… С этих пор,
я вижу, конь — кум королю…
Ничья, мне кажется; хотя не тороплю.
— Я не рассказывал, как приобщил юнца
мой родич к шахматам, пока тот ждал отца?
«Запоминай, — сказал, — ходы».
Один толчок — и дар; Ботвинника следы!..
— Подробней можешь? — Был приятель адвокат
на самом Невском, вход с проспекта. — Бюрократ?
— Скорей артист с конторой. — Бред,
смесь правды с вымыслом. — Я полагаю, нет…
Гудят деревья, огибают фонари.
Что с эпидемиями, чёрт их побери?
Где Запад, Север, Юг, Восток?
Кругом — случайности, и всё на самотек.
ОТКЛИК
Это — кошка, это — мышка.
И. Бродский
Тихо, тихо. Что ты, что ты?
Не сводить же с веком счеты.
Чередуя нечет-чёт,
это время истечет.
Как ни жаль, значки клавира
не смягчат безумство мира.
Не сведет его на нет
шестьдесят шестой сонет.
Заведи-ка ты шпаргалку,
неразумную считалку.
Как надумаешь роптать,
будет что пробормотать:
«Это — жертвы. Это — быдло.
Это — в прянике повидло.
Это — волчьих ягод сыть,
чтобы зелье закусить».
Но помедли. Это зелье
как в чужом пиру похмелье.
Станешь Бабою-ягой —
дунешь, плюнешь. А на кой?
ПАУЗА ВО ВРЕМЯ ЧТЕНИЯ
Сто лет назад писатель начинал
в «Торонто стар» с коротких публикаций,
удачно сочетавших свежий взгляд
на повседневность и владенье словом
с преобладаньем разговорной речи.
Внезапно закругляясь, репортаж
вопросов не исчерпывал. Молчал
церковный колокол; зато звонил,
поблескивая, колокол вокзальный —
и многообещающий собкор
спешил к отходу поезда. В купе
подремывал (потом разговорится)
специалист по контрабанде виски —
и содержала злобу дня газета
с апрельской датой тыща девятьсот
двадцатого (да и собкору двадцать)…
Есть что-то собирательное в датах.
Вот, думается мне, как раз тогда
в одном из переулков Могилева
неслабый голос пробовал младенец
(в дальнейшем, обладая баритоном,
он пел бы, если б не речитатив —
увы, родительский: у нас в семье
артистов нет и никогда не будет).
Над крикуном, которому полгода,
склонялась мать: еще бы, младший сын!
Но мальчики рождаются к войне,
что подтвердится (а теперь молчи,
хотя бы потому, что ты не Ванга).
…Был дом, был сад в цвету; к тому же там
всегда была хорошая погода
(такой ее запомнил мой отец)…
С бутонами ли каперс или без,
а у пяти сестер пора цветенья.
Одна из них недавно вышла замуж
за банковского служащего. Он
вот-вот отбудет. На совместном фото
декоративно-иллюзорный фон
противоречил новой правде жизни,
в которой будут: Врангель, Перекоп,
туберкулез, сшибанье про и контра,
фиаско, шанс уплыть в Европу. Но —
куда ж нам плыть?.. Пожить бы!.. Родились
две девочки и мальчик. Имя старшей
изменится. Когда бы не Елена,
мне было бы не суждено родиться.
…С немалым опозданьем не найду
я в Феодосии могилу деда…
«Шум времени» пока что не написан.
Но зыбь морская, достигая бухты,
шумит не меньше, чем в открытом море, —
и бесполезно за полночь считать
овец на склонах или корабли…
А вообще-то врангелевский Крым
запомнится не только сменой мест,
но и арестом (правда, обойдется).
В итоге, если забегать вперед,
без отлагательств можно бы на барже
попасть из Феодосии в Батум.
И — поезда. И вечер на Литейной
(тот самый, о котором знаменитый
поэт оставит запись: «Гвоздь программы…»;
но увлечется точками над «i»
и не заметит, как проговорится)…
Словарь имен с привязкой к адресам
там утвердился на фасадах зданий.
Тогда как здесь, где я теперь живу,
мемориальных досок так немного,
что их приходится предполагать.
Но даже и неполный список лиц,
вглубь отдаляясь, тяготеет к свитку,
а он и есть земная бесконечность.
Вдобавок наблюдается другая
особенность — нехватка тишины,
что объяснимо не без оснований
избыточной акустикой. К примеру,
вы слышите поблизости шаги,
в то время как до них десятки метров;
а в шелест лиственный привнесено
пространное шуршание пунктиров.
БЕЗ ВЫДУМКИ
Обитают в Иерусалиме
отголоски кухонь многих стран.
Спрятан за проулками сквозными
«Кенгуру» — грузинский ресторан,
меченный проверенною метой
лобио, сациви и харчо,
в прозе Диной Рубиной воспетый, —
так чего, казалось бы, еще?
Я и не взялась бы петь. Но Эка[2],
умница, была сегодня там.
Вышло все о’кей — от чебурека
до озвучки тихой по углам
отдаленным пеньем воедино,
дружеством, сплоченьем дотемна.
…А потом пришли два господина,
сели возле света у окна.
Говорили не об ипотеке,
ели-пили то же, что и мы.
И один из них поведал Эке:
— Знаете, а я пишу псалмы.
Сбоку не упал никто со стула,
не свалилась вилка со стола.
Эка даже глазом не моргнула,
бровью, видит бог, не повела.
Что до нас… Узнать бы, чем кормили
царь-Давида за полдень в жару,
если предпочел он чахохбили
нынче в ресторане «Кенгуру».
1. Район Иерусалима.
2. Эка — имя владелицы ресторана.
