ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Елена Невзглядова

«Век мой, рок мой»

О дневниках Георгия Эфрона

Первое, что неизменно приходит в голову при знакомстве с судьбой этого мальчика, сына Марины Цветаевой, — это какая-то особенная безжалостность рока. Мальчик так сознательно готовился к взрослой жизни, так, несмотря ни на что, верил в нее и так был для нее с избытком экипирован от природы — а она не состоялась. Девятнадцати лет он погиб на войне, сражаясь за чужую и чуждую для него Советскую Россию.

«Мои дневники^[1] — единственно ценное и нужное для меня», — написал Георгий Эфрон 25 июля 1943-го — за год до гибели (7 июля 1944-го). Как будто он подспудно знал, что дневники — единственное, что от него останется, притом что стремился к полноценной и деятельной жизни, ощущая в себе необъятные возможности, «обещания в груди сокрытой» если не «музы», как сказано у Баратынского, то несомненной интеллектуальной силы.

Он рано стал взрослым. Его отроческий дневник полон заботой о будущем. Так живут взрослые, сознательные люди. И так ценят жизнь, когда она в опасности. «Живу действительно каждодневно, каждочасно и каждоминутно», — пишет пятнадцатилетний мальчик. А позже, в другом месте, обращаясь к Богу за помощью, пишет: «…Ты знаешь, Бог, что надо быть счастливым…» Чем, если не предчувствием краткости своей жизни, можно объяснить необычайно интенсивное ее проживание и страстную убежденность в счастье? Риторический вопрос. «Да, жизнь моя невесела, но ничего! Будут времена, когда я ею буду наслаждаться по-настоящему. В конце концов, мне только шестнадцать лет, и времени для счастья еще очень много». Ему оставались три года — три года разнообразных мытарств.

Мать и сын приехали в Москву из Парижа в 1939 году. Трудно найти комнату в Москве, а когда она наконец найдена (в коммуналке, где грубые соседи унижают мать), вскоре оказывается, что надо эту комнату освободить. Мальчик, который принимает участие во всех взрослых заботах, записывает в дневнике: «У меня могут быть самые большие неприятности — мне решительно все равно. Наоборот, это во мне поддерживает уверенность, что когда-нибудь я стану человеком, великим человеком…» И при дальнейших неурядицах: «Но я вновь и вновь повторяю: препятствия, трудности, сложности, беспомощность и скованность в дурацкой моей жизни — ничто из этого не сведет меня с ума и не лишит сил. Я верю в свое будущее. Я верю в свою удачу. У меня есть желание все победить, я молод, и у меня нет иллюзий и есть надежда». Почти каждую трудность — а их было бессчетное множество за его пятилетнюю жизнь в Советской России — он встречает во всеоружии своего непреклонного оптимизма.

Этот мальчик умышленно отбирает для себя все полезное, что потребует от него самостоятельная будущая жизнь, на которую он нацелен. Дети его возраста ему неинтересны, о взрослых он судит как равный. «Никто в школе не знает, насколько я одинок. Да и вообще, чтобы меня понять, нужно знать всю биографию со всеми обстоятельствами — а эту биографию-то и показывать нельзя»: отец и сестра арестованы. Мать брала его с собой к своим друзьям. «Был недавно у Тагеров и Вильмонтов — и там, и там скука. Читаю Чехова и восторгаюсь». Единственный его товарищ — «брат по музам, по судьбам» — Дмитрий Сеземан, Митька, составляет ему компанию, потому что тоже жил в Париже, тоже вернулся в СССР и его родители и брат тоже арестованы. Кроме того, мальчиков объединяет знание французского языка и французской поэзии, они оба ее любят. Но поначалу обнаруживаются серьезные разногласия. Митька обожает Париж и не любит новую Россию, а Мур, как его называла мать, питает надежды на лучшую жизнь именно при советском режиме. «В конце концов, это содружество с Митькой не может дать хороших результатов, а только плохие. К черту разложенцев. Прочел прекрасную книгу „Рожденные бурей“ (то есть „Как закалялась сталь“. — Е. Н.) Островского».

Мотив одиночества проходит через все дневниковые записи. Его верным другом был дневник. Ему он посвящал свободное от забот время, доверял и нужды, и планы, и сокровенные желания. Он развит не по годам. Пятна­дцатилетний мальчик пишет: «…мечта доставляет более удовольствия, чем осуществление желания. <…> Дело в том, что человек, мечтающий о счастье или сколачивающий его и мыслящий глубоко, всегда истощит это счастье и его возможности до того, как это счастье осуществится, — и когда желанное свершится, то радость свершившегося потускнеет по сравнению с мысленным предвкушением ее». Следующая фраза написана по-французски: «Добыча доставит меньше удовольствия, чем греза». Опыт и ум подсказали ему эту прустовскую мысль.

Он живо интересуется внешней политикой и хорошо в ней разбирается. Следит за судьбой Франции в военном 1940 году, за позицией англичан. За несколько месяцев до войны Германии с СССР предсказывает ее неизбежность, для него она не была неожиданностью. Целые страницы дневника посвящены международной политике. «Я живу мировой политикой, мировым положением, я живу судьбами Франции и Европы; я сильно переживаю все международные события, пытаясь объяснить их политическую и диалектическую взаимосвязь. Мои же товарищи этим всем очень мало интересуются, живут футболом и очередной плохой отметкой — они малокультурны, увлекаются пустяками, чушью».

Постепенно Георгий охладевает к Советской России. Одно дело — коммунистическое будущее, верой в которое его заразили сестра и отец, и совсем другое — социалистическое настоящее, куда он попал. «Коммунизм, да… Многие на нем обожглись: Андре Жид, Хемингуэй, Дос Пассос были к коммунистам очень близки. Потом они, по разным причинам, разочаровались… Сам я тоже, да еще как!» И еще: «Я почти уверен, что „опыт“, даже в случае победы над Германией, окончательно провалится». Имеется в виду опыт построения социализма в одной, отдельно взятой стране. (Сколько десятилетий понадобилось для того, чтобы он провалился!)

В особенно трудное время начала войны у него возникли разногласия и ссоры с матерью. Перспектива отъезда из Москвы и работа в колхозе его не устраивают. «Какого чорта работать в колхозе — неужели она думает достать себе пропитание этим?»; Цветаева боится бомбежек: сын дежурит на крыше дома, гасит зажигательные бомбы, а это опасно. Сын же считает, что надо оставаться в Москве. «…Все, что я мог сделать, чтобы противостоять этому отъезду, я сделал, включая угрозы, саботаж отъезда и вызов на помощь общих друзей. Ничего нельзя было сделать. Но так как я не способен один в Москве зарабатывать себе на жизнь, я уехал, хотя очень злой и полный опасений о завтрашнем дне». 9 августа 1941 года на пароходе, по дороге в эвакуацию, он пишет: «…99 % людей, едущих в Елабугу, — жены писателей, которые в Елабуге будут жить на средства, посылаемые мужьями или родственниками. Мы же ни от кого денег получать не будем. Поэтому главный вопрос — вопрос работы для матери, чтобы обеспечить „жилье и питание“, да и плату за мою школу». На следующий день, 10 августа, такая запись: «…все как-то устроятся, кроме нас. <…> Я же отказываюсь говорить с матерью о будущем. Я ведь действительно все это предвидел: и перемену ее настроения, и то, что она не на своем месте <…>; и я все сделал, чтобы не уезжать <…>. Она же все сделала, чтобы уехать, и ей это удалось. Если это ей не нравится, так ей и надо. <…> Она мне говорит: „Лежачего не бьют“, просит помочь. Но я решительно на эту тему умываю руки».

По приезде в Елабугу встал вопрос: оставаться на месте или ехать в Чис­тополь, где нашел приют эвакуированный Союз писателей? Запись 30 августа: «Самые ужасные, самые худшие дни моей жизни я переживаю именно здесь, в этой глуши, куда меня затянула мамина глупость и несообразительность, безволие».

31 августа Марина Цветаева покончила с собой. Муру было шестнадцать лет. Он оставался один, заброшенный в маленький татарский городок Елабугу, сын и брат арестованных членов семьи. И мальчик понимает, что мать таким образом облегчила его участь. Как это ни страшно звучит, он одобряет поступок матери. «Льет дождь. Думаю купить сапоги. Грязь страшная. Страшно все надоело. Что сейчас бы делал с мамой? По существу, она совершенно правильно поступила — дальше было бы позорное существование». Никакой растерянности нет в его продолжающихся подробных записях. Он хочет вернуться в Москву, удачно распродает материнские вещи. В предсмертной записке Цветаева обращается к Асееву с просьбой позаботиться о сыне, но Асеев не сделал того, о чем просила его Цветаева: усыновить мальчика. Георгию пришлось выживать самому. Но делал он это толково и не унывая. В особенно трудные моменты повторял себе, как мантру: всё будет хорошо, нет безвыходных ситуаций, нельзя опускать руки. «Вопрос жратвы тоже стоит на повестке дня. Но я счастлив, пока я могу писать и пока знаю, что могу жить»; «Писать, чувствовать, мыслить, пока еще есть время, о несравненное наслаждение!».

Вернувшись в Москву из Елабуги и Чистополя, он не пытается выяснить судьбу отца, С. Я. Эфрона, сидевшего в Бутырках. До отъезда в эвакуацию мать носила отцу передачи и получала о нем какие-то сведения. 16 октября 1941 года, в день, когда был расстрелян его отец, о чем он, конечно, не знал, Георгий записывает: «Пока я считаю себя счастливым, что могу писать, что я хорошо одет, что я живу. Возможно, все это прекратится. Но что мне от этого будет? Если я уверен: первое, что война в один прекрасный день закончится, второе, что все равно будущее мне готовит неисчислимые удовольствия и радости». А накануне, 15-го, рассуждая, как ему поступить, если его призовут в армию (явиться по вызову в военкомат или уклониться, спрятаться), пишет: «Иду по канату, пока не падаю. И даже если упаду, все равно это будет ненадолго. Я восстану. Если я „упаду“, то это будет, чтобы восстать еще выше. Мои переживания являются только промежуточным звеном — все переменится, и я узнаю ослепительный успех».

И вот такого исключительно оснащенного жизненными силами человека судьба сумела победить. Это похоже на поединок, обреченный поединок. Кажется, что так не бывает, не может быть, есть люди, созданные для выживания, их нельзя уничтожить. Ах, это не так! Даже как будто наоборот.

Как будто все меры, которые против судьбы

Предприняты будут, ее торжество усугубят.

Он много читал. Чтение было самым разнообразным. Достоевский и Эренбург, Шекспир и Чапек, Андре Жид и Куприн… Маяковский, Асеев и Валери, Малларме. (Пастернак упоминается только в связи с тем, что провожал их — Цветаеву и сына — на вокзале в эвакуацию.) Но главными увлечениями поневоле стали политика и военное положение. Им посвящены целые страницы дневника.

Помимо голода, квартирной неустроенности он остро нуждался в интеллектуальном общении. С надеждой встретиться с Дмитрием Сеземаном, о котором наводил справки, эвакуируется в Ташкент. Там, не найдя его, томится, особенно остро чувствуя одиночество: «О Боже, Боже, как все надоело и опротивело. Надоела и опротивела школа: все те же лица, те же шутки, те же отупляющие скучнейшие предметы и те же дубины-учителя. Надоела улица — вульгарная и крикливая. Надоело и опротивело собственное „я“ — без руля и без ветрил, злое и пессимистическое. <…> Все — противно, от всего тошнит; вот уж буквально la nausea^[2]

Казалось бы, интеллектуальное одиночество, которое он постоянно испытывал, должно было компенсироваться отношениями в семье. Странно, что этого не было. Сын на редкость холодно относился к матери, к такой матери! Между ними нет близости, он говорит о ней в дневнике, отстраненно констатируя ее неприспособленность к жизни, стихи ее ему не нравятся. Эмоционально он был полной ее противоположностью. Вспоминая о ней в дневнике по разным бытовым поводам, именует ее инициалами: «М. И.».

Кажется, этот молодой человек никого не любил. «…Мне люди не нужны, я их не люблю», — признавался он дневнику. Сознавал, что относится к людям исключительно критически. «Но я полон любопытства к своей собственной судьбе, и мне объективно интересно, с точки зрения историка и романиста, как она будет в дальнейшем развертываться». В нем, несомненно, таился талант писателя. Со страстью он записывал ежедневно все события, факты и впечатления своей искалеченной обстоятельствами жизни. «…Та сумма впечатлений, которая мною приобретена в Ташкенте, а также все мои ташкентские чувства и переживания, все это когда-нибудь сложится в полезную для меня величину — и в смысле житейского опыта, и в смысле богатейшего материала для того романа, который я хочу написать и который, несомненно, будет когда-нибудь мною написан». Его приверженность слову и отсутствие тепла к людям говорят об особом, холодном даровании, возможно, типа набоковского… Но что фантазировать, когда этому дару не суждено было развиться?

И еще одно предположение. Он не влюблялся в девушек. Но им владела мечта о любви. Из книг он знал, что женщина — источник наслаждения. И он обращает внимание на девушек, знакомится с теми, кто привлекает его внимание. В превосходном исследовании Сергея Белякова «Парижские мальчики в сталинской Москве»^[3] девушкам Мура посвящено немало страниц. Мур подробно описывает их в своем дневнике. Но, притом что мечта о любовном романе настойчиво сопутствует его мыслям, отношения с девушками фатально ничем не кончаются. Беляков считает, что Мур по неопытности не делал шагов к сближению, что ему не хватало уверенности в себе. Это не похоже на правду. Комплексом неполноценности он отнюдь не страдал. Он был очень красив, умен и неизменно нравился всем, кому хотел нравиться. Но… не знал, что с этим делать. Еще до войны подружился в Москве с девушкой Валей, которая ему импонировала, но влюбленности с его стороны не было. Живя на даче, стремится в Москву, чтобы встретиться с Валей, но, встретившись, разочаровывается — не в ней, а в своей мечте. Пишет: «Странно, но я совсем не хочу видеть Валю». И удивляется себе, что ни разу не попытался ее поцеловать. (Эта Валя посылала ему деньги в Ташкент.) Затем, уже восемнадцатилетним юношей, познакомился со взрослой женщиной, встречи с которой доставляли ему удовольствие: он обучал ее французскому языку. Но, судя по дневниковым записям, влюблен не был, хотя новую знакомую в своих записях аттестовал весьма комплиментарно. И опять он не делает шагов к сближению. Его мечта о мифической женщине как средоточию наслаждений явно заимствована из книг. В Ташкенте, разглядывая городскую толпу, грубо отзывается о девушках и молодых женщинах, пишет, что испытывает к ним отвращение. Почему, собственно? Единственный, к кому он стремится всей душой, — Митя. О нем он горячо мечтает, пишет о желанной встрече с ним буквально каждый день. Вот что он говорит в эвакуации о том Митьке, с которым раньше в Москве были серьезные расхождения: «Мы с Митей совершенно необыкновенные, мы редкие экземпляры человеческой породы, странные и самобытные. Следовательно, мы должны быть вместе…»

Что-то странное в этом есть… не берусь эту странность формулировать.

Ему помогали многие люди, были среди них те, кто спасал его в Ташкенте от голода, делясь с ним продуктами и деньгами. «Л. Г.», «П. Д.», «М. М.» — так он обозначал их в дневнике, не выражая ни симпатии, ни привязанности, ни даже благодарности. Особенно помогала ему семья А. Н. Толстого. А кроме того, регулярно посылал деньги муж сестры Муля, Самуил Гуревич, постоянно опекавший Цветаеву и Мура в Москве (впоследствии арестованный и расстрелянный), тоже не снискавший доброго слова в дневнике Мура, и сестра Аля, высланная далеко на Север. С ней Мур переписывался, ее мужеством восхищался.

В конце концов вырисовывается герой, не вызывающий особой симпатии. Но эти тетради, эти сохраненные дневники читаются неотрывно, как самая остросюжетная проза. Во-первых, потому что правда, а не вымысел, во-вторых, потому что жизнь, в них отраженная, отчасти касается Марины Цветаевой, а в-третьих, это повествование — балансирование на грани нищеты и уничтожения — читаешь с волнением, следя за тем, удастся ли зацепиться, удержаться, найти пристанище, выжить этому очень способному, умному, эгоистичному подростку. Даже зная о печальном конце, следишь за всеми событиями с обостренным вниманием.

Какое-то подтверждение интуитивному знанию жизни есть в биографии этого мальчика. Видимо, судьбе интересно помериться силой с необычайной волей к жизни, любовью и доверием к ней. Каждый, «кто жил и мыслил», может удостоверить хотя бы один такой случай могущества и коварства рока. Так Пушкин шел к Черной речке с твердым намерением убить негодяя, с планами на дальнейшую жизнь. Так Петя Ростов в восторге скакал навстречу пуле. Мур шел на фронт с твердой убежденностью вернуться живым.

Почему случилось так, как случилось? Отчего? Зачем? Наивные эти безответные вопросы мучают, донимают.

1. Эфрон Г. С. Дневники. В 2 т. М., 2004. Далее цитаты приводятся по этому изданию без указания тома и страницы.

2. Тошнота (фр.).

3. Беляков С. С. Парижские мальчики в сталинской Москве. М., 2022.