ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
ВАЛЕРИЙ КИСЛОВ
Три места
Предуведомление
Нижеследующий текст, написанный в начале 2000-х, может показаться несколько устаревшим, чересчур наивным и даже не по времени беспечным. C тех пор многое изменилось, прежде всего сама так называемая действительность. А вместе с ней так называемая авторская позиция. Сегодня автор писал бы наверняка не так. И не о том. Но переделывать сделанное — дело заведомо пропащее, да и бесполезное. К тому же из трех полученных отзывов один оказался положительным и даже обнадеживающим. Это и подвигло автора предложить публикацию текста в его изначальном виде.
1
Я сижу на втором этаже муниципальной библиотеки, 6-я стрит, город Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США. Надо мной шероховатая светло-серая плоскость потолка и длинные ряды прямоугольных стеклянных панелей-плафонов со светящимися трубками внутри, которые, как мне кажется, называются — не очень понятно почему — лампами дневного освещения, которые вряд ли могут соперничать с дневным светом. Помещение, освещаемое этими трубками, как, впрочем, и вся библиотека, является одновременно хранилищем печатных изданий и читальным залом. Собственно говоря, читального зала как такового здесь нет; это просто заполненное столами и стульями пространство между стеллажами. Стеллажи вокруг просто заполненного пространства, где я сижу, отведены под художественную литературу fiction на английском языке. В центре зала — две загородки, напоминающие стойки в баре; они составляют разорванный прямоугольный отсек с маленьким турникетом, эдакой калиточкой из круглых металлических брусьев. С внутренней стороны этого прямоугольника, прямо напротив лестницы и лифта, за стойкой, образующей горизонтальную линию одной из г-образных загородок, перед компьютером сидит женщина — дежурный библиотекарь. Время от времени она отлучается; подвижная калиточка долго ходит (мне больше нравится глагол «мается») из стороны в сторону и протяжно скрипит. Внешняя сторона другой г-образной загородки — стойка с шестью компьютерами, шестью мониторами и двумя принтерами — отведена для посетителей. Здесь можно ознакомиться с каталогом библиотеки, получить информацию, навести справки, найти сведения, заказать книгу.
Рядом с этим центральным прямоугольником расставлены светло-коричневые пластиковые столы разной длины и пластиковые стулья-кресла, обитые каким-то мягким материалом и обтянутые кожзаменителем почти всегда голубого цвета. Я сижу на неординарном (розовом) стуле за одним из десяти пластиковых столов. Я всегда сажусь за этот стол, потому что только под ним, в полу, встроены две электрические розетки (как правило, для подключения портативных компьютеров и калькуляторов). Мой привычный стул — по крайней мере тот, который я обычно стараюсь занять, — с краю. Стол рассчитан на восемь человек, но, как правило, я сижу один. В этой библиотеке вообще не бывает много посетителей, по крайней мере посетителей, работающих в пространстве, которое я называю читальным залом. Я никогда не видел здесь очередей, но, правда, я начал ходить в эту библиотеку недавно.
Сейчас в читальном зале, не считая меня, семь человек. Слева, через один ряд — если повернуть голову градусов на сорок пять влево — расположилась чернокожая пара. Мужчина сидит ко мне лицом. У него короткие курчавые волосы и усы. Он с улыбкой смотрит на женщину, которая сидит ко мне спиной. У нее длинные густые волосы. Бывают ли у негров жидкие, то есть редкие, волосы? Думаю, нет, по крайней мере я никогда не видел. Негров с пышными усами и длинной густой бородой «лопатой» я тоже никогда не видел. Лишь один раз мне повстречался негр-альбинос. Я очень хорошо помню, как тогда меня поразили его абсолютно белые волосы и красные белки глаз.
Пока я вспоминал свое давнее удивление, вокруг меня ничего не изменилось.
Чернокожая пара шепотом переговаривается и тихо пересмеивается. У них на столе две сумки, одна книга, черный берет и разноцветный глянцевый журнал.
За вторым столом в левом от меня ряду сидят два подростка, быть может, братья, которые молча и старательно что-то выписывают из больших книг в большие, должно быть, школьные тетради.
За трудолюбивыми учениками сидит девушка в белой футболке; у нее стянутые в хвост русые волосы и раскосые глаза. Китаянка, кореянка, японка? Определить это я вряд ли могу, как, впрочем, и большинство людей, относящих себя к европейцам. Девушка азиатского происхождения не читает и не пишет. Задумчиво смотрит перед собой. Правая рука подпирает щеку, левая — лоб.
Сидящий за ней усатый мужчина листает журнал с комиксами, читает и время от времени то хмыкает, то хихикает.
В моем ряду, через стол от меня, сидит молодой человек с короткой стрижкой, в белом свитере. Он непрерывно исписывает листы бумаги аккуратным почерком. На его столе книг нет. Справа от него лежит том с переплетенными (или, правильнее сказать, подшитыми, хотя сейчас печатные издания уже не переплетают и даже не подшивают, а просто подклеивают или скрепляют степлером) газетами, слева — черный портфель из кожи или кожзаменителя.
За ближайший ко мне стол то и дело садится мужчина лет тридцати пяти — сорока, с правильными, приятными чертами лица. Он среднего роста и среднего телосложения с небольшой склонностью к полноте. Длинные, не очень чистые светлые волосы, заведенные за уши. Не очень ровно подстриженная челка. Легкая испарина на лбу. Серые глаза, покрасневшие веки, нервный испуганный взгляд. Перед ним на столе — кипа сложенных газет, которые он не читает, а просматривает или, скорее, делает вид, что просматривает. Через приблизительно равные промежутки времени он резко меняет положение, закидывает то левую ногу на правую, то правую ногу на левую. В промежутках между резким закидыванием ног он исподлобья поглядывает на библиотекаря (она находится по отношению ко мне сзади и немного слева) и, я бы сказал, как-то болезненно, жалко улыбается. Он уже раза три решительно вставал и, закидывая ремень сумки на плечо, решительно уходил, но каждый раз опять нерешительно возвращался. Можно подумать, что он что-то ищет, но, похоже, не там, где потерял; словно что-то было потеряно, но вряд ли здесь, в библиотеке, на втором этаже, под шероховатым потолком с длинными плоскими лампами якобы дневного освещения. Возможно, он забыл, что` именно надо искать; словно что-то неоднократно и окончательно терялось внутри него самого, мужчины лет тридцати пяти — сорока, с жалкой болезненной улыбкой и легкой испариной на лбу. Думаю, эта внутренняя потерянность или, скорее, растерянность уже давно превратилась в хроническую расстроенность. Программа проверки орфографии компьютера, на котором я пишу (хотя я не пишу, а печатаю), подчеркнула красной волнистой линией слово «расстроенность»; это значит, что такого слова в русском языке нет или оно отсутствует в словаре компьютерной программы. Под «расстроенностью», подчеркнутой красной волнистой линией, я имею в виду отсутствие настроя, но не в чувствах, а в мыслях, сбой настройки сознания (настройка находится в меню «Сервис» программы Microsoft Word, установленной в компьютере, на котором я печатаю; в ней есть разные панели инструментов, две из них отмечены так называемыми флажками, которые на самом деле не флажки, а галочки: «Стандартная» и «Форматирование»). Расстроенный, растерянный ум — блуждающий, запутавшийся разум; так, должно быть, постепенно нарушается психика.
Я снова сижу на втором этаже муниципальной библиотеки, 6-я стрит, город Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США. Уже третий раз за эту неделю вокруг меня (но вряд ли специально) ходит инфантильный юноша или скорее подросток-акселерат. Я не умею высчитывать высоту в футах и инчах, как не умею высчитывать длину в ярдах и милях, вес — в квотерах и фунтах, объем — в пинтах и галлонах, но могу сказать, то есть написать или, точнее, напечатать, что юноша-подросток очень высокий (под метр девяносто) и крупный (за сто килограммов), хотя моя оценка человеческой величины (то есть высоты и крупности), наверное, необъективна для этой страны, другими словами, вырвана из национального контекста. Я затрудняюсь определить возраст юноши, хотя и в этой стране возраст определяется привычными мне годами. У юноши неопределенного возраста темно-русые, коротко остриженные и чуть вьющиеся волосы, розовые пухлые щеки и губы, едва заметный светлый пушок над верхней губой, тройной подбородок, карие глаза. Он ходит вдоль стеллажей с видеокассетами и иногда читает на обложках названия фильмов, время от времени что-то говорит самому себе на непонятном мне американском языке и открыто улыбается своим мыслям. Стеллаж, вдоль которого он ходит, забит детскими фильмами и мультфильмами for the children. Юноша, как мне кажется, с большим удовольствием, чуть ли ни с наслаждением рассматривает картинки на кассетах, пока не появляется женщина средних лет (мать?), которая уводит его за руку.
У лестницы с ними разминулась еще одна постоянная посетительница библиотеки: это женщина лет пятидесяти, невысокая, полная, почти круглая, в больших, совершенно круглых очках на длинном шнурке. На ней длинная широкая юбка, из-под которой видны шаровары, и большое количество мятых свитеров и кофт, так что она выглядит эдаким плотным тряпичным колобком. У нее на ногах большие сандалии, а на голове, наподобие тюрбана, в пять-шесть слоев намотана шерстяная тряпка. Все надетое и намотанное — черного, хотя и неодинакового цвета. Тюрбан всегда скособочен. Увидев эту женщину в первый раз, я почему-то подумал о многослойной луковице с венчиком наверху. С ее лица не сходит блаженная улыбка. Она берет со стола г-образной библиотекарской стойки проспекты, объявления, расписания, формуляры, анкеты и исписывает их мелким почерком. Она вносит свои рукописные дополнения к печатной информации старательно и увлеченно: склоняет голову направо, налево, высовывает острый кончик розового язычка. Было бы интересно узнать, что именно она пишет; наверное, это интереснее того, что предлагается в проспектах, объявлениях, расписаниях, формулярах и анкетах с информационного стенда. Причем исходный текст, как мне кажется, никак не влияет на ее творчество и совсем ей не мешает: она пишет между строк, на полях, сверху и снизу. Я не уверен, что это можно назвать палимпсестом. Женщина в тюрбане, наверное, не знает (в отличие от других, например пышноусого мужчины среднего возраста, атлетического сложения и залихватского вида, который это знает и этим часто — по крайней мере всякий раз, когда попадается мне на глаза, — пользуется), что чистую бумагу можно брать в копировальных аппаратах, которые стоят на первом этаже. Можно, то есть существует физическая возможность, но я думаю, что это вряд ли разрешено библиотечными правилами.
После первых недель сидения за этим светло-коричневым столом, на этом розовом стуле мне думается, что подавляющее, если не абсолютное большинство людей, часто и надолго приходящих в муниципальную библиотеку на 6-й стрит в городе Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США, в той или иной степени растеряны или потеряны. «Нормальный», то есть не потерянный, американец вряд ли будет ежедневно просиживать часами в муниципальной библиотеке на 6-й стрит в городе Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, если это только не связано с его учебой или работой. Но для работы и учебы существуют более полные, специализированные библиотеки в университетах и колледжах. Читать книгу, даже библиотечную, «нормальный», то есть не потерявшийся, американец (как и «нормальный», не потерявшийся француз, польдевец или русский) предпочтет у себя дома; получить какую-либо справку или информацию можно через Интернет (подчеркнутый красной волнистой линией как неправильный) с помощью компьютера, который у нормально работающего или учащегося американца, часто читающего, нуждающегося в какой-либо справке и интересующегося какой-либо информацией, как правило, имеется дома. Сидеть в библиотеке ежедневно от открытия до закрытия могут потерявшие и потерявшиеся; тот, кто потерял семью, дом и себя самого в большом многомиллионном городе (здесь я насчитал их с десяток). У них вряд ли есть постоянная работа, учеба, компьютер с неправильным волнистым Интернетом дома. У многих нет и самого дома. А у некоторых, как мне кажется, нет вообще ничего, кроме большого количества времени, с которым непонятно что делать.
Время как-то связано с целью и движением к ней. И с отсутствием цели, а следовательно, и с отсутствием движения к цели, то есть с целевой неподвижностью. Получается, что когда двигаешься без цели, то как будто и не двигаешься вовсе; пребываешь в некоей целевой неподвижности. Когда бредешь без цели, это похоже на бесцельную речь, на говорение, не предполагающее целеустремленности, иначе говоря, на бред: говоришь несвязно, неопределенно, непонятно кому и — чаще всего — непонятно зачем. Разброд и шатание. К чему может привести такая ненаправленность (подчеркнутая волнистой линией), начинаешь понимать только тогда, когда она уже начинает к чему-то приводить.
Похоже, что американцы ведут себя в библиотеке не так, как, например, русские, французы или уже второй раз подчеркнутые волнистой линией польдевцы (в библиотеках других стран я не бывал). Многие посетители американских библиотек (по крайней мере, муниципальной библиотеки на 6-й стрит в Санта-Монике, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния) громко разговаривают, смеются, хмыкают, чихают, кашляют, икают, зевают и топают ногами, не обращая внимания на других посетителей, читающих или делающих вид, что читают, в читальном зале. Мало кто закрывает за собой дверь телефонной кабины (public telephone), которая находится справа от лифта (elevator). Большинство разговаривает по телефону открыто и громко (для этого многим даже необязательно заходить в кабину, поскольку они оснащены мобильными телефонами, которые здесь называют cellular или cell, то есть дословно «клеточными»), но я все равно практически ничего не понимаю (единственное, что я понял: многие из них начинают разговор с сообщения о том, что они звонят из библиотеки), и не потому, что они говорят невнятно (расплывчато) или я плохо слышу, а потому, что я не знаю их языка. Сначала эта всеобщая бесцеремонность меня удивляла, затем стала раздражать. Как-то, в конце прошлого месяца, я поделился своим удивлением с одним из библиотекарей, приветливой женщиной лет сорока. Она мне объяснила, что муниципальные (а особенно районные) библиотеки — как правило, менее консервативные, чем университетские, — стремятся читателей привлекать, а не отталкивать. Мне думается, здесь посетители являются такими же клиентами с почти неограниченными правами, как и в магазине, только товар несколько специфичен (культура), и его надо обязательно возвращать после пользования. И в самом деле, было бы странно просить клиентов соблюдать тишину в пункте проката культтоваров. И действительно, обычно никто никому замечаний не делает, если не нарушаются установленные правила (не курить, не есть, не портить компьютеры и культтовары). Я решил придерживаться установленных правил, не реагировать на шумных клиентов (шикать, шипеть и бросать гневные взгляды, на которые все равно никто не реагирует) и купить себе ушные затычки, которые по-русски, кажется, называются смешным и, по-моему, совсем не русским словом «беруши» (беру в уши? берегу уши?), а по-английски — техническим термином hear plugs.
Ежедневно посещая мужской туалет муниципальной библиотеки на 6-й стрит в городе Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США, я смог наизусть выучить объявление, приклеенное скотчем на зеркале, прямо над раковиной: «Bathing, shaving, hair washing, tooth brushing, clothes changing, etc. are not permitted in the restroom». Текст напечатан на компьютере, распечатан на принтере (формат листа А4), слово not подчеркнуто черной чертой.
Сегодня, как и вчера, опять пришел нервный мужчина с напуганным взглядом. Он сел на привычное место (через стол от меня) и раскрыл перед собой газету. В этот раз я отметил еще несколько деталей: на левом запястье у него плетеный шнурок из разноцветных шерстяных ниток, на среднем пальце правой руки — узкое, тонкое кольцо из белого металла; сидя за столом, он часто закрывает рукой лицо и протирает глаза; во время ходьбы иногда неожиданно делает полный разворот на триста шестьдесят градусов, словно желая застигнуть врасплох того, кто за ним наблюдает (меня?), а потом продолжает идти, как будто ничего не произошло. Может быть, он чувствует себя в опасности? Или что-то скрывает? Как и в прошлый раз, мужчина просидел минуты три, не больше, несколько раз резко закидывая ногу на ногу, пытаясь или делая вид, что пытается читать, затем решительно встал, перебросил через плечо ремень черной сумки и ушел. Пока я все это писал, то есть печатал, он успел нерешительно вернуться, мельком взглянуть на недочитанную (нечитаную?) страницу газеты и снова уйти. Опять прийти и уйти. Но в этих решительно-поспешных уходах и нерешительно-неспешных приходах, которые я не успеваю описывать, чувствуется не меньше потерянности и расстроенности, чем в долгих, ничем не занятых сидениях за одним из столов. Нервозно подрагивают веки, закидывается по очереди нога на ногу, с покрытого испариной лба откидывается не очень чистая челка. В этом расстроенном мужчине есть что-то от побитой собаки или напуганного кролика. Глядя на него, я, вероятно, ошибочно выстроил ассоциативную цепочку, подумав сначала об игре в рок-музыку (длинные волосы), затем о злоупотреблении психотропными средствами (хаотичность резких движений) и под конец о хронической неврастении и паранойе (я не уверен, можно ли называть эти заболевания — являются ли они заболеваниями или отклонениями? — хроническими). Я провожу рукой по своему лбу, вытирая испарину, откидываю свою челку и отмечаю, что за время моих размышлений в читальном зале ничего не изменилось.
Я снова сижу на втором этаже муниципальной библиотеки, 6-я стрит, город Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США. Слева по диагонали от меня находятся две комнаты study room. Это небольшие помещения за плотно закрывающимися стеклянными дверьми, с одним столом, тремя-четырьмя стульями и двумя электрическими розетками в стене. Там можно спокойно работать и не слышать, как громко разговаривают, смеются, хмыкают, чихают, кашляют, икают, зевают и топают ногами другие посетители. Но время использования этих комнат ограничено (one hour); по предъявлении документа, удостоверяющего личность, — для американцев это обычно Identification Card или Driver License — любой посетитель может сделать себе карточку и зарезервировать час работы one session per day. Как-то в начале этого, уже второго по счету, месяца я зарезервировал и использовал свой часовой сеанс в одной из этих комнат. Я получил возможность спокойно работать и не слышать, как громко разговаривают, смеются, хмыкают, чихают, кашляют, икают, зевают и топают ногами другие посетители, но глубокого удовлетворения от этого почему-то не испытал. Через час за плотной закрытой стеклянной дверью замаячила группа очередных соискателей спокойствия (одна крупная женщина средних лет и три крупные девушки, все широко улыбающиеся, в очках, с толстыми Библиями в руках), и мне пришлось уступить им помещение.
Я вновь оказался в общем читальном пространстве, через которое опять и снова фланируют уже привычные (для меня) постоянные посетители. Один из них, высокий молодой негр с гладко выбритым черепом, одетый опрятно и даже с явной претензией на изысканность — среди постоянных посетителей это встречается редко, — появляется часто, раза три в неделю. Он заходит ненадолго, обходит библиотеку, пытается заговорить с кем-нибудь, а затем уходит. Три раза он подходил ко мне и заводил разговор — вроде бы о моем компьютере, но только на четвертый раз понял, что я его совершенно не понимаю. На этот раз он заговорил с юношей в черной рубашке, сидящим ко мне спиной, и, похоже, нашел в нем благодарного слушателя. Вот уже минут пятнадцать он радостно и громко что-то декламирует, но это явно не стихи, а скорее экзальтированная проза. Похоже, декламирующий негр пытается в чем-то убедить, что-то доказать, к чему-то призвать. Сквозь свои оранжевые ушные затычки я довольно отчетливо слышу бурную речь агитатора и даже различаю в ней часто встречающиеся слова: brother, way, body, God, man, many.
На первом этаже муниципальной библиотеки на 6-й стрит в городе Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, справа от входа установлено двадцать компьютеров для выхода в Интернет. Любой посетитель, имеющий библиотечную карточку, выданную ему по предъявлении Identification Card или Driver License, может бесплатно работать one hour per day. Свободных мест почти никогда не бывает, поэтому надо заблаговременно заказывать себе session, причем ее можно предусмотрительно бронировать по телефону. Я сделал себе карточку и завел электронный адрес в hotmail. Теперь я могу каждый день, заблаговременно заказывая и предусмотрительно бронируя, бесплатно переписываться с далекими родными и близкими, хотя совершенно непонятно, о чем я могу им писать каждый день.
На первом этаже среди пользователей Интернета я периодически встречаю постоянных посетителей, которых периодически встречаю в читальном пространстве на втором этаже. Один из них, быть может, самый колоритный из всех постоянных персонажей, проводит в библиотеке, как мне кажется, все время — по крайней мере я вижу его каждый раз, когда сюда прихожу, а прихожу я сюда почти каждый день. Я задумываюсь о том, что сочетание «колоритный персонаж», означающее причудливость и вычурность внешнего вида, на самом деле лишает описываемый оригинал правдоподобия и реализма. Хотя более реалистичными и правдоподобными мне кажутся именно эти колоритные постоянные посетители; их меньше, чем остальных, так сказать, непостоянных, но это меньшинство я вижу чаще, а значит, в большей степени из него состоит правдивость и реальность моей жизни (у конца фразы привкус чего-то максимально горького). Исходя из этой вполне объективной оценки правдивости и реальности жизни, меньшинство — для меня — совершенно неожиданно перешло в большинство (имеет ли это какое-то отношение к переходу количества в качество?). Превращение меньшинства в большинство показалось мне парадоксальным и даже занимательным, но эта парадоксальность вряд ли занимает самого колоритного персонажа библиотеки. У него длинные, грязные, спутанные и завивающиеся на плечах волосы желтоватой седины, один глаз всегда направлен в одну и ту же точку (может, искусственный?), другой резко и колюче устремлен (подумалось об очень странном, будто птичьем слове «вперяется») куда-то вдаль. На персонаже мятая грязная одежда, ободранная куртка из протертой кожи с разорванным левым рукавом. Время от времени он прохаживается по библиотеке, осматривается, иногда застывает на месте, что-то разглядывая. От него веет отрешенностью и безумием, он выглядит самым потерянным и одиноким из всех постоянных посетителей. Порой он застывает: стоя, как капитан, одноглазый морской волк, сурово обозревающий с капитанского мостика свое оставленное экипажем суденышко, на которое неумолимо надвигается гигантский белый кит, или сидя, как писарь, который питался одними имбирными пряниками и по непонятным причинам предпочел бы не… Иногда он представляется мне писателем, который сознательно отказался использовать в своем письме не одну (такое случалось), не две (случалось и это), а сразу все гласные. Я ни разу не видел, чтобы колоритный персонаж что-нибудь читал или писал; я ни разу не слышал, чтобы он что-нибудь говорил. Иногда я вижу его в наушниках и задумываюсь о том, что` он может слушать. Бо`льшую часть времени он сидит на первом этаже и просматривает (или делает вид, что просматривает) подшивки газет; возле него — на столе, под столом, вокруг стола — большое количество завязанных узлом полиэтиленовых пакетов. Насколько я понимаю, это самое ценное, что у него есть, поскольку менее ценное (в таких же полиэтиленовых мешках, завязанных узлом) он оставляет на улице перед библиотекой, в тележке из супермаркета, которую привязывает к столбу меж двумя волосато-мохнатыми пальмами. После закрытия библиотеки он отвязывает тележку и перемещается на находящийся рядом parking, к одной из мохнато-волосатых пальм, под которой и располагается на ночлег. На этом паркинге, под другими мохнато-волосатыми пальмами, ночует еще несколько человек, но, поскольку они всегда накрываются с головой, я пока еще не сумел определить, являются ли они тоже постоянными посетителями библиотеки и до какой степени они потеряны.
Сегодня я надолго отвлекся от своей работы — может, остальным посетителям библиотеки кажется, что я вовсе и не работаю, а только делаю вид, — разглядывая мексиканскую (чуть не написал «традиционную», но во время одумался, поскольку не знаю, что это значит в применении к мексиканцам) семью. Молодые папа и мама прогуливаются вдоль стеллажа с видеокассетами и выбирают себе фильмы, а их грудной ребенок ползает за ними следом. Мне нравится смотреть на родительские пары с потомством, особенно после того, как я узнал, что в США ежегодно рождается около десяти тысяч (10 000) детей в результате искусственной инсеминации. Но мне кажется, что это не относится к мексиканским семьям, в которых всегда много детей, причем, думается мне, рожденных в результате естественной инсеминации. Мне нравится смотреть на мексиканских детей, особенно после того, как я узнал, что в Калифорнии более пятидесяти процентов населения составляют испаноязычные жители (почему-то подчеркнутые на моем экране волнистой линией). Они всегда шумны, веселы и беззаботны. Вот и это грудное испаноязычное дитя — я не могу определить ни пол, ни возраст, — ползая по ковровому покрытию вдоль стеллажа с видеокассетами, громко и весело стучит по ним кулачком. Удивительно, что у такого маленького ребенка могут быть столь сильные ручки. Время от времени он радостно взвизгивает. Стук и визг я слышу даже сквозь свои оранжевые hear plugs. Уже несколько раз я отмечал, насколько они неудобны и неэффективны: сначала я долго и неудачно втыкаю их в ушные раковины, после чего очень хорошо слышу не только, как посетители смеются и разговаривают, но еще и то, как они двигают столы, передвигают стулья, роняют книги, журналы, кассеты и просто ходят туда и сюда. На самом деле постоянно ходят туда и сюда немногие, особенно неприкаянные и откровенно нервозные; я бы назвал их потерянными среди потерянных, или даже исключенными из исключенных, поскольку обычные потерянные и исключенные в своем большинстве сидят и спокойно дремлют над книгами, ибо ходить им некуда и незачем.
В каком-то смысле мне тоже некуда и незачем идти (я никого не знаю в Санта-Монике). Мне нечего делать. То, что я делаю сейчас — печатаю на компьютере, — можно делать в другом месте или не делать совсем. Я считаю это своей работой или делаю вид, что считаю это своей работой. Хотя непонятно, ради чего напрягать зрение и память, утомлять мозг в течение многих часов, дней и даже недель. Ради собственного интереса? Ради гипотетического интереса чужого гипотетического читателя? Но как можно быть уверенным в том, что написанное тобой вообще заслуживает чьего-либо интереса? Тем более что это написано с явными огрехами (ведь я осознаю, что слишком часто получается не так, как хотелось бы, — неграмотно, неверно, неточно), Может, все дело в тщеславии, которым грешит всякий пишущий в стремлении явно нехорошем и чреватом, как мне кажется, — в первую очередь для самого пишущего — довольно неприятными последствиями. Эффективным средством в борьбе с таким нехорошим и чреватым стремлением, как тщеславие, был бы радикальный отказ от работы вообще или по крайней мере от ее публикации — осознанное отречение от использования не одной, не двух, а сразу всех гласных и всех согласных. Проще всего было бы, по примеру вышеупомянутого писаря, охочего до имбирных пряников, предпочесть не… Тогда пропало бы и всякое соответствие, всякое сопоставление, всякая соразмерность, а с ними и всякая оценка — обязательно субъективная, — неминуемо апеллирующая к категориям превосходства и неизбежно вызывающая комплексы полноценности (мнимой) и неполноценности (мнительной). Было бы интересно написать не о том, что человек делал, делает и будет делать, а о том, что он в состоянии не делать. Хотя об этом уже писалось, в частности в анонимном трактате «Краткий курс у-вэй».
Я могу не работать, то есть не писать, то есть не печатать — неграмотно, неверно, неточно — русскими словами то, что до меня было написано и напечатано польдевскими или французскими. Могу не стараться выразить на чужом (для автора) и родном (для меня) языке, искажая то, что задолго до меня было уже искажено на родном (для автора) и чужом (для меня). Я могу прекратить свою работу, которая заключается в воспроизводстве чужого искажения, то есть в еще большем отчуждении чужого отчуждения. Я могу отказаться от воспроизводства и ограничиться потреблением. Я могу потреблять печатную продукцию (культтовары в муниципальном пункте проката), как потребляет ее «нормальное» большинство, не претендуя на принадлежность к воспроизводительному «творческому» меньшинству. Я могу просто читать, просматривать, пролистывать или делать вид, что просто читаю, просматриваю, пролистываю, точно так же как это делают многие из тех, кто сюда приходит каждый день. Достаточно потерять чужой кров, чужие деньги, чужой старый портативный компьютер и, самое главное, свое стремление… Стремление к чему?
Ведь никто не мешает прямо здесь и сейчас, под конец второго месяца ежедневных посещений библиотеки, забыть о переводах, публикациях, диссертациях и прочих еще более отчуждающих отчуждениях и вместо этого часами, днями, неделями сидеть на набережной под мохнато-волосатыми пальмами и смотреть на неспокойный Тихий океан.
Пока я прихожу в муниципальную библиотеку на 6-й стрит в городе Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, в белых носках и бежевых шортах, пока сохраняю относительную чистоту волос и ровную форму бороды, пока совершаю привычные, доведенные до автоматизма действия, подготавливая портативный компьютер к работе (один штепсель шнура — в розетку, другой — в гнездо адаптера, штепсель шнура адаптера — в гнездо компьютера), пока читаю или делаю вид, что читаю, книги, выбираемые по какому-либо принципу, согласно какому-либо, пусть известному лишь мне одному, критерию, пока направляюсь к стеллажу — пусть уже не так быстро и решительно, как в первый месяц, но по-прежнему целенаправленно — и ищу то, что мне нужно (как правило, один и тот же словарь), то есть действую исходя из конкретной потребности и надобности, я могу казаться или считать, что кажусь, таким же, как и остальные, то есть «нормальным», таким же, как и большинство жителей города, графства, штата, придерживающихся «нормы». Пока я меняю рубашки и прихожу в библиотеку в не очень грязных, хотя и мятых джинсах и сразу нахожу то, что мне нужно, или то, что мне кажется нужным, я еще способен сойти за того, кого называют loser, то есть за хронического олуха и пентюха, за того, кто уже не может рассчитывать на место driver с хорошей position, но вполне годен влиться в коллектив salеspeople, пополнить ряды baby-sitters или заполнить ниши housekeepers. У меня есть кров и ощущение — возможно, неестественное, то есть самому себе навязанное, — какой-то необходимости. У меня есть интересы, даже если они надуманы, цель, даже если она обманчива, и приблизительное, хотя, наверное, иллюзорное ощущение времени. Я знаю, что могу немного, и иногда понимаю, что должен, в общем-то, довольно мало. Многие из тех, что каждый день приходят в эту библиотеку, даже не собираются рассчитывать на рабочие места, вливаться в коллектив, пополнять ряды и заполнять ниши. У них другие надуманные интересы, другие обманчивые цели и другое иллюзорное ощущение времени.
Мимо меня медленно проходит, прихрамывая и опираясь при ходьбе на деревянную палку, высокий худой негр средних лет. Он в кроссовках и белом спортивном костюме. У него нет ни журналов, ни книг, ни блокнотов, ни тетрадей. Он садится за соседний стол, кладет на него палку, кошелек, записную книжку и начинает разговаривать по мобильному телефону. Говорит он не очень громко (не очень громко для среднего американца), но достаточно звучно, чтобы сбить меня с толку. Я моментально забываю, о чем думал и думал ли вообще о чем-нибудь. Я начинаю думать о высоком негре средних лет, о его светлой деревянной палке с черным резиновым наконечником, что лежит на столе в читальном пространстве муниципальной библиотеки на 6-й стрит в городе Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния. Он разговаривает по мобильному телефону, так как телефонная кабина занята грузным, бородатым, курчавым мужчиной в очках, футболке и шортах. Мужчина, занимающий кабину, даже не подумал закрыть за собой дверь; он разговаривает очень громко (для среднего не-американца), и я моментально забываю, что` именно думал о негре. Я забываю даже то, что вообще о нем думал. Я пытаюсь засунуть еще глубже в уши свои оранжевые hear plugs и вернуться к тому, что считаю своей работой, а именно к фразе, которая в переводе звучит довольно неловко: «Ты не кричишь, только не это». В этот момент около меня останавливается уже подзабытый мною высокий негр с палкой и очень вежливо (Sir) просит у меня прощения (excuse me) за то, что помешал моей работе. В удивлении я бросаю недоделанную и по-прежнему неловкую фразу и принимаюсь чуть ли не с умилением думать о вежливом негре.
Неправда, что в Америке все сплошь и рядом вежливы, точно так же как неправда, что в Америке все сплошь и рядом здороваются с незнакомыми людьми, по крайней мере в читальном пространстве муниципальной библиотеки на 6-й стрит в городе Санта-Моника, графство Лос-Анжелес, штат Калифорния. Искусственно-радостное hi, демонстрирующее искусственно-белоснежные зубы, не есть непреложное правило. Однажды мне объяснили, что это приветствие вовсе не свидетельствует о пресловутом американском простодушии, которое отягощенный культурой и образованием европеец выводит из простоумия (такое красивое слово, но неправильное!), а, наоборот, является вековой привычкой у некоторых — ставшей почти нормой у многих — «обезоруживать» гипотетического противника простотой. Искусственно-радостное hi не встречается сплошь и рядом. Это может не случиться на первом этаже при входе, на лестнице, на втором этаже, в туалете, на выходе при проходе через металлические «ворота» — две стойки с магнитными датчиками, которые реагируют на книги, не отмеченные у библиотекаря. Это может не случиться в конце второго или начале третьего месяца ежедневных посещений библиотеки. Это может вообще не случаться.
Мимо меня, посвистывая, проходит полицейский с рацией. В этой библиотеке (точно так же как, наверное, и в остальных муниципальных библиотеках) каждый день дежурят два-три полицейских с рациями. Они молоды, подтянуты, опрятно одеты, коротко подстрижены и гладко выбриты. Американские полицейские (по крайней мере, те, за которыми я мог наблюдать) ведут себя с достоинством. Американские полицейские в муниципальной библиотеке на 6-й стрит, город Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США, — корректны. Я ни разу не видел, чтобы они — в отличие от их российских или польдевских коллег — лузгали семечки, зевали, рыгали, плевали, чесали или ковыряли свои органы, находясь при исполнении служебного долга. Американские полицейские муниципальной библиотеки несут свою вахту ответственно, то есть следят за порядком внимательно: они медленно проходят по библиотечному пространству и смотрят по сторонам через равные промежутки времени. За то время, что я здесь провел, мне всего три раза довелось увидеть, как библиотечные полицейские делали что-то еще. Один на улице выгружал из грузовика на тележку большую пластиковую бутыль питьевой воды и вкатывал ее внутрь библиотеки (думаю, для сотрудников); второй устанавливал в читальном зале вентилятор; третий разбудил заснувшего читателя (впрочем, читатель — худой, небритый и, похоже, беззубый мужчина в грязной коричневой рубашке и дырявых джинсах — ничего не читал, а только делал вид).
Я могу засыпать над компьютером, на котором работаю (или делаю вид), так же просто, как над газетой о предстоящих выборах или над обложкой разноцветного глянцевого журнала с разноцветными глянцевыми фотомоделями, которые рекламируют антидиабетическую, антиалкогольную и антиникотиновую аэробику и антистрессовый автомобиль, бактерицидный бальзам и биобюстгальтер, вагинальный вакуумный восстановитель и воздушный витаминизированный вазелин, гормональный гелиевый гель и антиканцерогенный гигиенический гриль, антидепрессантный дезодорант и доступное дезабилье, единство нации и ершик елочкой, жевательную резинку и жалюзи звукопоглощающие, здоровый загар и завтрак воскресным утром в кругу семьи, имплантированный интерфейс и импульсный иммуностимулятор, крем с красителем и политически корректное клонирование, лечебный лаудативный лосьон и легко снимающийся лак, минерализованное маслосодержащее мыло и микропроцессорный массажер, нафталин и ноутбук, одеколон и оргазменный ополаскиватель, питательную пенку и припудренную прокладку, регенератор и ректификатор расщепленных клеток, стойкий суперспрей и сенсорную соковыжималку, трехслойный терморегулирующий тампон и трехскоростной тоновый тостер, универсальный тренажер с увлажнителем, утеплителем, уплотнителем, утолстителем, утончителем, утирателем, фризер с фитоферментами и фен на фотоэлементах, хип-хоповый хит и хромированный холодильник хай-фай, центрифугу антицеллюлитную и целебное цветоводство, целлофановый чулок и чартерное человеколюбие, широкомасштабный шейпинг и щелочной шампунь, щипцы электрические для щетины в ушных раковинах, эпиляционный эфирномасличный экстракт и эякуляционный эректор с эрогенной эмульсией, управляемый дистанционно. При этом фотомодели показывают в искусственно-радостных smiles искусственно-белоснежные зубы. Кроме зубов они демонстрируют гладкую загорелую кожу, густые волосы, длинные ноги и впечатляющий бюст. К последнему атрибуту, способному вызвать всю гамму человеческих чувств (от фрустрации до прострации) и спровоцировать весь спектр человеческих состояний (от невроза до некроза), я отношусь спокойно, после того как жена мне объяснила, что на обложках журналов они (бюсты, а не чувства и состояния), как правило, искусственные и сделаны из силикона. Не зная почти ничего о современных технологиях, я долгое время всерьез полагал, что Силиконовая долина под Сан-Франциско — это место, где естественный женский атрибут можно раздуть силиконом до впечатляющих размеров. Я даже несколько раз опрометчиво высказывал это мнение в беседах со знакомыми, причем почему-то каждый раз путал слово «силикон» со словом «парафин».
Из-за мыслей о силиконе, парафине и впечатляющих размерах я совсем отвлекся от своей работы или от того, что считаю своей работой. Я попытался настроиться, но опять отвлекся — в этот раз — на все эти подчеркнутые волнистой линией слова, которых в последнем абзаце оказалось очень много. Я попытался отвлечься от подчеркнутых слов и в итоге вообще забыл, на что собирался настраиваться. Последнее время я вообще настраиваюсь все реже, отвлекаюсь все чаще, пребываю в мечтательном состоянии все дольше, причем уже не созерцая и задумываясь, а просто бездумно забываясь. Сегодня я заснул за компьютером, и проходящий с рацией полицейский меня (а также двух других постоянных посетителей библиотеки, спавших за соседними столами) вежливо, но решительно разбудил.
В муниципальной библиотеке на 6-й стрит в городе Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США, несмотря на их явную неадекватность и случайность в этом месте (хотя как они могут быть здесь случайны, если они здесь всегда?), к постоянным посетителям относятся корректно и внимательно: на их вопросы отвечают дежурные библиотекари, на входе и выходе их приветствуют полицейские, с ними здороваются и прощаются сотрудники. Они в полном объеме пользуются своими правами, гарантированными конституцией. Они могут вычитывать, перечитывать, выписывать, переписывать, рассматривать, просматривать, печатать и распечатывать документы на компьютерах, путешествовать по Глобальной мировой сети, посылать и получать письма по электронной почте, отправлять запросы и получать ответы через каталоги и справочники, они могут делать вид, что чем-то заняты, они могут не делать вид, а просто неподвижно сидеть за одним из столов читального пространства и — как это делаю сейчас я — смотреть перед собой с безразличным ко всему видом. У них слишком много времени и слишком мало занятий, они свободны от всех обязательств, а ограничены только в возможностях (которые ошибочно, но так часто приходится путать с правами), но эта свобода и это ограничение вряд ли их стимулируют. Они не обречены на ежегодное заполнение налоговых деклараций и бюллетеней, на ежемесячную оплату жилья, страховки жилья, машины, бассейна, фитнес-клуба, университета, школы, детского сада, яслей, на ежедневный просмотр последних новостей с обязательным набором взрывов, пожаров, наводнений, убийств, судебных разбирательств. Им не суждено сетовать на отсутствие парковочных мест и плохую работу государственных служащих, часами обсуждать недостатки и преимущества той или иной работы, квартиры, страховки и автомашины. Они не обращаются к адвокату, юристу, эксперту, консультанту, психологу, аналитику, стилисту, визажисту, косметологу и ветеринару, они не раздумывают о субботних и воскресных поездках на культурно-развлекательные мероприятия.
Они не выбирают, что делать после закрытия своего зала ожидания — пункта проката культтоваров: остаться здесь, в Санта-Монике, сесть на террасу бара (курить можно только outside) и часа полтора цедить одну порцию шотландского pure single malt либо пройтись по набережной до Venice Beach, останавливаясь у террас разных баров и выпивая по порции канадского blended, а то и вообще купить в ближайшем магазине spirits-liqueurs фляжку американского кукурузного bourbon и не спеша опустошить ее (не вынимая из бумажного пакета!), сидя на берегу океана под одной из многочисленных мохнато-волосатых пальм. Они не выбирают, куда ехать на автобусе с одной или двумя пересадками: часа три приблизительно в северо-северо-западном направлении, чтобы попасть на концерт Pharoah Sanders quintet plus vocalist Dwight Trible в Catalina bar & Grill по адресу: 1640 N. Cahuenga Blvd., Hlywd (Dinner with an emphasis on seafood. Sat., 8:30. Cover 22$. Full bar. All ages. Wheelchair access. Parking directly across the street), или часа три в строго западном направлении, чтобы попасть на концерт Wadada Leo Smith & N’Da Kulture в L. A. Harbor College, Music Recital Hall по адресу: 1111 Figueroa Pl., Wilmington Sat., 8 p. m. Я не знаю, мог бы я выбирать на их месте. Я не знаю, что они пьют. Я не знаю, куда они едут. Я не знаю, о чем они думают.
Я опять сижу там, где сижу обычно. Я опять пишу, то есть печатаю — неграмотно, неточно, неверно — на компьютере, часто отвлекаясь, рассматривая то, что вижу, и задумываясь непонятно о чем. За моим столом, прямо напротив меня, — мужчина лет пятидесяти, крепко сбитый, коротко стриженный и гладко выбритый брюнет в бейсбольной кепке с козырьком. Многие американцы, вне зависимости от погоды, ходят в бейсбольных кепках с козырьками; эти кепки могут быть любого цвета, с любыми надписями, но все они, как правило, одинакового фасона. Входя в помещение (по крайней мере, в это, муниципальное на 6-й стрит в городе Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния), бейсбольные кепки никто не снимает. Мой сосед в кепке что-то высчитывает на калькуляторе, записывает полученные результаты в тетрадь, затем их сверяет. Рядом с тетрадью стоит картонный стаканчик с каким-то напитком. Мужчина отпивает из картонного стаканчика и звучно порыгивает. Похоже, он чувствует себя не очень хорошо; время от времени он подносит руку к тому месту, где должен находиться желудок или, скорее, чуть повыше, на уровне солнечного сплетения, трет ладонью и морщится. Возможно, у него проблемы с пищеварением, например гастрит или изжога от недоброкачественной пищи.
Я не боюсь недоброкачественной пищи в Америке, как не боюсь ее в общем-то нигде. Дело не в том, что она, недоброкачественная американская, является пищей без изысков и ухищрений, дешевым и быстрым забиванием желудка, и не в том, что она ограничена чипсами, гамбургерами и хот-догами, которые запиваются кока-колой с обязательными кубиками льда. Это прямолинейный, даже примитивный взгляд на питание американского народа. Ведь существуют еще бурритос, медзе, тандури, начос, кускус, тирамису, тажин, лазаньи, такос, зукини, суши, борш, сашими, пахлава, хираши, тофу, садзики, баже, равиоли, тарама и прочие блюда, систематически подчеркиваемые волнистой линией программой проверки орфографии в моем компьютере. Дело не в том, что именно выбирается, а в том, из чего делается то, что выбираешь. Я не очень хорошо понимаю, что из чего сделано. Я не понимаю, как натуральное (100 % natural) масло может быть полностью обезжиренным (0 % fat), особенно в стране, где 97 миллионов жителей (55 % населения) страдают от ожирения. Я не понимаю, чем — кроме разрешительного штампа соответствующей организации — кошерная кока-кола может отличаться от некошерной (если не считать волнистой линии, которая появилась под этим словом). Я не верю в блестящие гладкие яблоки, которые не боятся червей. У красивых, идеально откалиброванных картофелин и помидорин нет никакого вкуса, точно так же как его нет у хлеба, укропа или ветчины, которые продаются в специальных bio-market’ах, то есть там, где продаются продукты organic, rustic или farmer’s, то есть исключительно натуральные, то есть те, что стоят в два или в три раза дороже, чем в неспециальных market’ах. Может быть, именно поэтому американцы часто используют приправы, соусы и то, что называется здесь dressing (последнему слову, означающему смесь, которой заправляют салаты, я никак не мог найти аналога в русском языке). Иногда, мне кажется, что вся эта заправленная и незаправленная пища (как дешевая ненатуральная, так и дорогая натуральная) — более или менее искусственная, химически выведенная и генетически раздутая каким-нибудь силиконом или парафином. Я, наверное, некорректно формулирую и необоснованно обобщаю. Но мне кажется, что так думаю не я один — по крайней мере среди тех, кто часто посещает библиотеку, — и, наверное, ошибаюсь. Что думают об этом американцы, если они вообще об этом думают?
Американец, сидящий напротив меня, об этом, похоже, вообще не думает, по крайней мере в настоящий момент. Он по-прежнему что-то высчитывает на калькуляторе, записывает полученные результаты в тетрадь, сверяет их, время от времени отпивает из стаканчика и, морщась, звучно порыгивает. Никакого стеснения мужчина не испытывает; ему совершенно безразлично, что испытываю я. А что я могу испытывать по отношению к звучно рыгающему мужчине?
Мимо проходит посвистывающий полицейский с рацией и просит рыгающего мужчину убрать стаканчик со стола. Мужчина убирает стаканчик со стола, ставит его на соседний стул, звучно рыгает и, поморщившись, возвращается к своим расчетам.
Я провожу рукой по своему лбу, вытирая испарину, откидываю прядь и отмечаю, что за время моих размышлений в читальном пространстве ничего не изменилось.
Я снова сижу на втором этаже муниципальной библиотеки, 6-я стрит, город Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США. Вновь появляется молодой чернокожий оратор-агитатор с портфелем. Он узнает меня, приветливо кивает, подходит к моему столу и опять заводит оживленный монолог на компьютерную тему. Я уже давно перестал отвечать ему на своем приблизительном английском (или скорее американском) языке и отвечаю, в зависимости от настроения, то по-русски, то по-польдевски, то по-французски. Он, наверное, тоже в зависимости от настроения, иногда довольно быстро меня оставляет в покое, а иногда задерживается и пытается мне что-то втолковать. Сегодня я понял, что он советует мне пойти в Salvatory Army и купить там за 40 dollars only принтер для моего компьютера. Маловероятно, что я послушаюсь его совета, маловероятно, что к его речам прислушивались мои соседи, маловероятно, что его выслушивает вообще кто-нибудь. Похоже, он говорит вслух только для того, чтобы не заметили, что на самом деле он говорит про себя. Я полагаю, что внутри некоторых американцев (по крайней мере, некоторых постоянных посетителей библиотеки) есть глубоко скрытый, сокровенно конфиденциальный собеседник, который может, в зависимости от настроения, их внимательно выслушать и даже им ответить. Возможно, он не всегда их слушает. И редко отвечает. А возможно, и то, что они не всегда его слышат.
Я приостанавливаю свою работу или то, что считаю своей работой, и принимаюсь рассматривать своих соседей, дабы понять, что слышат они. Один из них (из самых постоянных) — мужчина лет пятидесяти, в бейсбольной кепке и очках, небритый, со всклоченными волосами и мятым морщинистым лицом. Оба стекла в очках треснуты. На среднем пальце правой руки — перстень из белого металла. Он передвигается, прихрамывая или, точнее, хромая (а иногда, чуть ли не шатаясь), как будто вместо одной ноги у него протез; он часто и широко открывает рот, демонстрируя отсутствие нескольких передних зубов. Присутствующие зубы — темно-желтые, в черных пятнах. Я вспоминаю о том, что у меня тоже желтые зубы, вероятно, от табака и кофе. Может быть, хромающий мужчина также много курит и пьет крепкий кофе. Время от времени он громко, надрывно вздыхает (так, от скуки — что сводит скулы — зевают и вздыхают те, кто вынуждены отбывать где-то какое-то время без какого-либо занятия, те, кто бредут ненаправленно и неопределенно), прочищает горло и причмокивает. Порой с каким-то особенным ожесточением ковыряется в носу. Иногда вдруг начинает посмеиваться. Все, что он делает — зевает, вздыхает, прочищает, причмокивает, ковыряется, посмеивается, — он делает очень громко.
Подобно колоритному молчаливому безумцу с полиэтиленовыми мешками и вперяющимся одноглазым взглядом он проводит в библиотеке, как мне кажется, все время — по крайней мере я вижу его каждый раз, когда сюда прихожу, а прихожу я сюда почти каждый день. В отличие от других постоянных посетителей, которые делают вид, что читают, он постоянно делает вид, что ищет какую-то информацию в библиотечном каталоге. Чаще всего я вижу его у компьютера. Вот и сейчас он сидит перед одним из шести предоставленных для публичного пользования мониторов и что-то очень внимательно рассматривает на экране. Я вытягиваю шею и пытаюсь рассмотреть, что именно он рассматривает. Он рассматривает флаги каких-то держав (провинций?), саркастически усмехается и время от времени что-то возмущенно выкрикивает. Мне непонятна причина его сарказма, но само отношение или, скорее, его интерпретация в моих устах (хотя я не говорю, а пишу, то есть печатаю) вызывает у меня если не симпатию, то, во всяком случае, что-то вроде понимания. Мне импонирует скептическое отношение к любым символам любой государственности (стяг, герб, гимн). Это отсутствие уважения к чрезмерным проявлениям патриотизма (по крайней мере, осторожность к ним как к любому признаку гипертрофированной национальной гордыни), возможно, сближает меня с саркастично настроенным хромающим мужчиной и вместе с тем отличает от большинства американских граждан. Я сам несколько раз видел, как по утрам некоторые американские граждане на своей аккуратно подстриженной американской лужайке перед своим аккуратно покрашенным американским домом с чувством глубокого удовлетворения поднимают на своем флагштоке свой флаг своих Соединенных Американских Штатов. На футболке одного из постоянных посетителей библиотеки я заметил яркое изображение звездно-полосатого пернатого хищника. Но больше всего меня удивило то, что на концертах симфонической музыки перед заявленной программой оркестр часто исполняет государственный гимн, а все зрители встают и почти все гордо подпевают. Я стоял, как и все, но гордо не пел.
Я опять сижу там, где сижу обычно. Я опять смотрю и думаю о том, что` вижу. Время от времени отвлекаюсь и пытаюсь что-то написать, то есть напечатать. Иногда засыпаю, а проходящий мимо полицейский с рацией меня вежливо, но решительно будит. Я уже не так пытливо разглядываю постоянных посетителей библиотеки (другие, непостоянные проходят как-то незаметно для меня), поскольку предвижу (знаю), что` именно они собираются делать: всклоченный хромой — вздыхать и причмокивать; женщина в тюрбане — покачивать головой и блаженно улыбаться, высовывая розовый кончик языка; отрешенный оборванец — вперяться одноглазым взором… Это не значит, что в жизни (я хотел сказать, то есть напечатать, «в библиотеке») не может быть сюрпризов. Так, например, розовый стул постоянно «перемещается» по залу и иногда, непонятно каким образом, оказывается за разными столами и под разными посетителями. Так, несколько дней назад, уже перед самым закрытием, вдруг что-то отчего-то испортилось в трансляционной системе, и вместо вежливого, но решительного, четкого объявления: «Your attention please. The library will be closed in fifteen minutes» послышалось грубое хрипение и судорожное бульканье. Мне это очень понравилось. А сегодня один из постоянных посетителей стал судорожно (эпилептически?) дергаться (чего я за ним раньше никогда не замечал); это продолжалось минут тридцать, а потом прекратилось. Он высокий, крепкий, у него черные как смоль, мелко-кудрявые волосы, усы, борода и черные пытливые глаза. Он всегда в головном уборе (по-пиратски завязанный платок, вязаная шерстяная шапочка или бейсбольная кепка), который скрывает блестящую лысину. Он работает (или делает вид) за одним из общественных компьютеров, слева от загона библиотекаря с подвижным скрипящим барьером. У него под рукой (скорее, под руками) большое количество португальско-английских и англо-португальских словарей. Что он может писать, то есть печатать в два (три?) столбика? Составляет словарь? Переводит книгу? Учит язык? Было бы забавным совпадением, если бы он, как и я, неграмотно, неточно, неверно переводил, то есть отчуждал отчужденное, вместо того чтобы часами, днями, неделями сидеть на набережной под волосато-мохнатыми пальмами и смотреть на неспокойный Тихий океан.
Я опять заказываю час работы в Интернете и в назначенное время подхожу к указанному в моем талоне компьютеру. В какой уже раз за последний месяц я опять сажусь в крутящееся черное кресло, высоту которого можно изменять, нажимая на педаль под сиденьем, и набираю (я не уверен, что это лучше, чем «печатаю») название сервера, затем свой электронный адрес и свой пароль. И в этот момент происходит что-то странное. Вместо обычной и уже порядком надоевшей страницы моего бесплатного почтового ящика на экране с поразительной скоростью возникают картинки порнографических сайтов. Я принимаюсь их лихорадочно закрывать, кликая (проверка орфографии опять отреагировала на незнакомое слово, хотя я уже встречал эту кальку с английского в текстах, напечатанных по-русски) на крестик в верхнем правом углу, но на смену одной закрытой картинке задорно вываливаются десятки новых. Я не очень знаком с подобной продукцией, но понимаю, что попал в очень серьезный, по-настоящему взрослый раздел игривых электронных услуг. Я чувствую себя неловко, особенно здесь, в муниципальной библиотеке незнакомой мне страны, которая относится очень стыдливо и даже болезненно к оголенному телу вообще, не говоря уже о детальных изображениях детородных органов и сцен соития в частности.
Меня всегда удивляло, что эта деланная стыдливость и лицемерная целомудренность культивируются в довольно жестком и жестоком контексте всего американского существования. По американскому телевидению (на общих каналах, подключение к которым не требует дополнительной оплаты) идет ли речь об историях выдуманных, то есть не реальных, а лишь симулирующих реальность, или же невыдуманных, то есть новостях и репортажах, якобы правдиво рассказывающих о якобы реально случившихся событиях, либо по крайней мере о якобы реально реализованной симуляции, — никогда не показывают ни сам «акт любви», ни сам «факт насилия»; нецензурные выражения заменяются игривым «бип», а фривольные места закрываются черными квадратиками или прямоугольниками, хотя всем известно, что существуют платные каналы, где все нецензурное и фривольное может выражаться и показываться без ложной стыдливости и напускной целомудренности. На американском телевидении все стадии любой истории — конфликт (как правило, угрожающий идеалам американской свободы и американской демократии), жестокая борьба добра со злом, жестокое поражение и победа, жестокая кара и вознаграждение — подробно, понятно и красочно обыгрываются целыми блоками, включающими игровые, чаще всего телевизионные фильмы о любви, но — стыдливо — без любви, о нарушениях уголовного кодекса, но — целомудренно — без нарушений законов нравственности, о судебном производстве, здоровье, медицине и страховании, а также программы спортивные (бейсбол, баскетбол, американский футбол), юмористические и зрелищно-развлекательные (скетчи, гэги, игры, шоу) и квинтэссенцию игрового спортивно-юмористическо-зрелищно-развлекательного явления под названием wrestling). Так или иначе, все эти стадии, темы и жанры существуют для выражения одной и той же идеи — преступление с неминуемым наказанием, — которая раскрывается, как мне кажется, совсем не по-толстовски и не по-достоевски. Эта идея даже не раскрывается, а скорее подается уже раскрытой и готовой к употреблению в стране, где средний гражданин, снабдив себя чипсами, кукурузными хлопьями и кока-колой с неминуемыми кубиками льда, развалившись в кресле, проводит перед телевизором в среднем 4 часа 10 минут ежедневно. Процесс одновременного потребления телевизионного и продовольственного продуктов имеет свое специальное название: sofa potatoes.
Думая обо всем этом, я продолжаю бороться с картинками, показывающими более чем фривольных или, как говорил мой сын в шестилетнем возрасте, «вызывательных и завлекательных теть», но ничего не могу с ними поделать. Мне не остается ничего другого, как обратиться за помощью к сотрудникам библиотеки. Первым мне попался молодой человек лет восемнадцати: он попробовал, точно так же как я и точно так же безуспешно, закрывать сайты, затем усмехнулся и пошел звать на помощь своего, видимо, более опытного коллегу, молодого человека лет девятнадцати. Тот подошел, усмехнулся, но звать на помощь никого не стал, а просто выключил мой компьютер и включил его снова. Я понял, что бороться с «вызывательными и завлекательными тетями» традиционными средствами бесполезно, следует сразу же отключаться и постараться забыть об их существовании.
Я опять сижу там, где сижу. В какой уже раз мне надоело сидеть и делать вид, писать и печатать, набирать и набивать, читать и перечитывать, смотреть на лампы и столы, стеллажи и компьютеры, провожать взглядом полицейских с рациями и библиотекарей с папками, слышать, как рыгают, смеются, топают и разговаривают по телефону постоянные и непостоянные посетители. Мне в какой уже раз надоело думать о том, как можно высчитать вероятность попадания розового стула за мой стол, представлять, что будет, если начнется землетрясение, наводнение или хотя бы пойдет снег, перебирать критерии для классификации колоритных посетителей (раса, цвет кожи, рост, вес, количество, качество и состояние одежды, обуви, головных уборов, прическа, наличие или отсутствие пакетов, портфелей, сумок, рюкзаков, компьютеров, мобильных телефонов, плееров, радиоприемников, зонтов, очков, украшений, частота и скорость передвижения, походка, жест, взгляд, вздох), пытаться угадывать среди них искусственно исеминированных, парафино-силиконисто трансформированных, а может, уже и генетически не только модифицированных, а уже и (в свою очередь) модифицирующих.
В какой уже раз мне надоело сидеть в муниципальной библиотеке на 6-й стрит в городе Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США, и делать вид.
Я опять сижу. На мне все те же кеды с дырявой подошвой, но уже не бежевые шорты и белая футболка, а джинсы и свитер, поскольку в последнюю неделю сильно похолодало. Рядом со мной сидит полная девушка с длинными светлыми волосами. Перед ней стопка книг, но она не читает. Она старательно красит себе веки, ресницы, потом губы. Закончив макияж, она берет карандаш и что-то записывает в тетрадь левой рукой. Мне рассказывали о том, что многие президенты США — прирожденные левши. Я задумываюсь о президентах левшах в частности и о левшах вообще (отличается ли их почерк от почерка правшей и как они печатают на компьютере?) и забываю, о чем хотел писать или печатать сам. Я забываю печатать и в частности и вообще. Забываю посматривать на круглые часы, висящие над лифтом, на сменяющихся библиотекарей, на посвистывающих полицейских с рациями, на своих дремлющих (или делающих вид, что дремлют?) соседей по читальному залу. Их перед закрытием библиотеки остается совсем немного. О закрытии библиотеки всегда предупреждают заранее: первое объявление — за полчаса, второе — за пятнадцать минут, третье — за пять. Последнее объявление: «Your attention please. The library is now close» означает, что нам всем пора уходить. Я быстро пишу: «Как правило, последними отсюда уходят потерянные и исключенные: постоянные посетители библиотеки на 6-й стрит города Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США», но одумываюсь (у конца закавыченной фразы привкус чего-то максимально горького) и дописываю: «Все не совсем так, все совсем не так, все это слишком претенциозно, тенденциозно и пафосно» (почему последнее слово оказалось подчеркнутым красной волнистой линией?). Постоянные посетители никогда не уходят последними, они всегда уходят вместе с большинством, как правило, еще до первого предупреждения, чтобы занять лучшие места под мохнато-волосатыми пальмами. Одним из последних, как правило, ухожу я.
Ежели какой не очень доблестный муж, оказавшийся волею судьбы, точнее по своему недомыслию, на далекой чужбине, за морями и океанами, вдали от родных краев, дражайшей супруги и горячо любимых детей, опосля продолжительной встречи с недавними, но милыми сердцу местными приятелями своими, каковая имела место у них дома, сопровождалась нескончаемыми застольными беседами — о загадочной душе человеческой, причудливых перипетиях жизни и столь желаемом, но вряд ли исполнимом переустройстве мира, о звездах и планетах, путешествиях увлекательных и опасных вообще и автономном мореплавании в частности, об искусствах живописных, литературных и музыкальных, о ремеслах разных, в том числе винодельческих и переплетных, — и, главное, сдабривалась обильным потреблением хмельных напитков, причем, к слову сказать, неразбавленных, а посему зело действенных, притом что закуска была напрочь забыта уж к окончанию первой бутыли (стоит ли добавлять, что за нею спешно последовала другая?), — итак, ежели сей муж, в какой-то миг очнувшись от недюжинного воодушевления в пылу оживленной беседы, понял сам али был при непонимании с деликатностью подвигнут к догадке радушными, но несколько притомившимися хозяевами (кои настоятельно зазывали, кстати, остаться у них ночевать, но так и не сумели уговорить), что пора и честь знать, то бишь собираться обратно восвояси, к временному пристанищу своему; ежели сей муж, ощупывая воздух впереди, нетвердо вышел на крыльцо, шатнулся и почувствовал в ватных ногах, на уровне колен и щиколоток, страшную слабость и дрожание, а в голове — кружение и мельтешение мыслей обрывочных, сбивчивых и несуразных, то, значит, муж сей был глубоко пьян и самостоятельно возвратиться к месту ночевки не имел никакой возможности.
Ежели сын милых приятелей, благоразумно не принимавший участия в родительском веселье, а, стало быть, оставшийся при полном разумении и, следовательно, с ясным пониманием разных окружающих действительностей, предложил своевременно и отзывчиво сопроводить отяжелевшего мужа и, согласно взятому на себя обязательству, доставил целым и невредимым почти бесчувственное тело к временному пристанищу, то, значит, юноша сей имеет сердце доброе и чистое, достойно мужает на радость родителям и друзьям их, а также во славу пусть далеко, а может, и вовеки покинутой отчизны.
Ежели доставленный до пристанища темной ночью и почивший в глубоком сне вышеназванный муж, проснувшись от глупых птичьих трелей и людских выкриков на следующее утро — а по сути, день, поскольку полдень миновал, — с превеликим трудом поднял опухшие веки, раскрыл слизью затекшие очи и поначалу сквозь мутную пелену дремы не различил ничего, кроме серого и неоднородного по консистенции тумана, ежели сей муж долго и томительно перемещал свинцовую тяжесть головы в вертикальное положение, а выя, хрустя позвонками, кренилась в разные стороны, как стебель, что гнется под чрезмерно большим бутоном в ветреные погоды, ежели ощущал он болезненную томность во всех членах, небывалую сухость во рту и общую усталость и как бы безразличие к окружающим предметам и явлениям, то, значит, как и следовало ожидать, сей муж испытывал состояние похмелья.
В таком случае перво-наперво, страждущему мужу следовало, что он и сделал, вознести хвалу жизни за то, что жив, — да не тараторить, не тараторить бестолково! — после чего без спешности и суеты дотащить к окну непослушное туловище, пристроить его поудобнее, придерживая подштанники дрожащей рукой, и, не робея, втянуть изрядную порцию свежего воздуха, причем не насилуя себя открыванием глазей, морганием век и прочей неподобающей всей серьезности момента мимикой. Затем, освеживши мозги и чуть пришедши в себя, переместиться, не жестикулируя, до туалетной комнаты. Омыть студеной водой рожу мятую и опухшую, как будто накануне по ней били деревянными палками, а также покрасневшие и узкие, как щели, глаза, спекшиеся губы, запустить разумное количество воды в рот и освежить внутренность оного аж до самой что ни на есть гортани, полоща вялые десны, неповоротливый пупырчатый язык и пожелтевшие по причине чрезмерного табакокурения зубья. Опростать полости от миазмов и шлаков, но особо не усердствовать. Испить крепкого и во избежание конфуза неслащеного кофею, а еще лучше зеленого тонизирующего чаю, но воздержаться от приема какой-либо пищи, особливо острой и жидкой, не имея пока ясного представления об ответной реакции ослабленного недавними излишествами организма. После чего вновь залечь в постель и отдыхать часа полтора, прикрыв на всякий случай глаза и избегая удручать психику бесполезными думами и тревожными воспоминаниями. Затем, ощутивши себя в более осознанном, а посему несколько виноватом состоянии, повторно умыться целиком, подступить к продуктовому шкафу, изъять из него огуречного рассолу, а за неимением оного студеного пива аль кваса, степенно отпить толику, потом разогреть жирной похлебки, отъесть ее с ломтем хлеба. И только потом связаться со вчерашними приятелями, но не начинать разговор прямыми грубыми тирадами, например: «Во нажрались-то давеча», а обходительно, как пристало человеку воспитанному и наукам обученному, справиться о здоровье и настроении, состоянии дома и домочадцев, особливо сына и собаки, а равно климатических условий и политической ситуации вообще, после чего, получивши благодушные и располагающие к дальнейшему общению ответы, исподволь выведать у собеседников подробности и детали прошедшего накануне события и их оценку атмосферы, в коей протекала пирушка вообще и своих собственных деяний в частности:
не сотворил ли нечаянно оскорбления, не причинил ли ненароком обиды, урона и ущерба, каковые могли произойти из того, что, отправляясь на поиски очередной бутыли, буянил, озоровал и куролесил супротив законных властей, фанфаронил на чужих клумбах и газонах, пытался сесть на кактус, беспричинно задирал прохожих, обзывая их негожими кличками и плюя им вослед, нарушал городской порядок, мешал движению транспорта, а вернувшись с добычею, поочередно, но всякий раз горделиво кричал на манер альпака, бабуина, вепря, гиены, джейрана, единорога, жулана, зубра, игуаны, козерога, ламы, медведя, носорога, овцебыка, палеотерия, рарога, сапажу, тура, урмида, фелмеха, хохлача, циперуса, чигира, шакала, щю-ла-и, эндиворха, юлтангура, яка или какой другой твари, нецензурно ругался, громко и фальшиво распевал, топал ногами, махал руками, удало свистал, пугая соседей, колотил утварь, ломал мебель, бегал на четвереньках, а под конец, упившись до невозможности, вел непотребные речи, засыпа`л, плюхая морду в закуски и обрызгивая окружающих, просыпался и вновь словоблудил, докучая неуместною риторикою, метафизикою и ностальгией, приставал к собаке, умильно и часто дергая за хвост, рыгал за столом, блевал в гостиной, пакостил в отхожем месте и прочая, прочая, прочая…
Получивши исчерпывающий благодушный ответ, что, дескать, ни в чем подобном, относительно похабностей и позору, замечен не был, мужу надлежало, что он не мешкая и сделал, сердечно поблагодарить хозяйку за радушный прием и истинно ангельское терпение, посочувствовать до сих пор затуманенному и неуверенному в движениях хозяину, посетовать, допуская в разумных пределах разные метафоры и аллегории, на быстротечность времени, тщетность людских амбиций, непреложность природных законов, но ни в коем случае не напрашиваться сразу же опять в гости, дескать, «А что вы завтра, может, мы, это, сегодня, так сказать… того самого…», а деликатно, как бы невзначай предложить не теряться и не забывать приятельство, хотя кто ж такое забудет, даже если и потеряется. После сего дружеского разговора, дающего значительное моральное успокоение, вновь залечь в постель и отдыхать часа полтора, прикрыв на всякий случай глаза и стараясь не удручать психику бесполезными думами и тревожными воспоминаниями.
2
По пятницам, субботам и воскресеньям муниципальная библиотека на 6-й стрит, город Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США, закрывается в полшестого. Я ставлю словарь на его обычное место — первый этаж, слева, в ближнем к выходу углу, нижняя полка стеллажа, — прохожу через стойки с магнитными датчиками мимо полицейского с рацией, открываю дверь и выхожу на улицу. На улице еще светло. Я закуриваю и медленно иду по направлению к книжному магазину Barnes & Noble, что на углу 3-й стрит и бульвара Уилшир, город Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США. В магазине тепло, светло и постоянно звучит фоновая музыка: легкая, эстрадная, примитивная, слащавая. Она иногда притворяется этнической или джазовой, но служит всегда одному: настраивает клиентов на позитивное восприятие жизни и позитивное приобретение товаров. На трех этажах — стеллажи с книгами, журналами, альбомами, справочниками, каталогами по всем областям человеческих знаний и представлений, а также отдел компакт-дисков с музыкой различных жанров и направлений и, что немаловажно, обязательный для больших магазинов туалет. На первом этаже, справа от входа, — кассы, за ними, в углу, стоят три деревянных стола с деревянными стульями. Такие же столы со стульями стоят в диаметрально противоположном углу, рядом с отделом книг и альбомов по искусству. Они стоят также на втором и третьем этажах. Эти места почти всегда заняты. Те, кому не достается сидячих мест — а таких большинство, — садятся прямо на пол с таким же, как и в муниципальной библиотеке, искусственным ковровым покрытием, которое здесь называется carpet (удачная, надо заметить, анаграмма к слову «паркет»). Во второе посещение магазина я исследовал все столы (их оказалось десятка два), но встроенных электрических розеток не оказалось ни в стене, ни в полу. Через неделю я обнаружил их в угловой части магазина, в кофейне, принадлежащей крупной сети Starbucks Coffee (большой выбор кофе разных видов и марок, в отличие от других мест, где, как правило, предлагается бочковой напиток под названием regular). Как оказалось, здесь можно не только выпить чашку настоящего кофе (single, double или triple espresso), съесть какую-нибудь коврижку, почитать или сделать вид, что читаешь книгу или журнал, но еще и расположиться со своим портативным компьютером, сделать plug in и спокойно работать или спокойно делать вид.
Я в третий раз прихожу в кофейню, что в книжно-музыкальном магазине Barnes & Noble на углу 3-й стрит и бульвара Уилшир, город Санта-Моника, графство Лос-Анжелес, штат Калифорния, США. Я встаю в очередь к одному из трех кассиров, заказываю свой double или triple espresso, прошу налить его не в обычный картонный стаканчик с пластмассовой крышкой, а в якобы фаянсовую чашку (in plastic cup, please), оплачиваю заказ (cash), продвигаюсь мимо витрины с коврижками к кофеварочной машине, за которой орудует высокий негр с растафарскими dreadlocks. Время от времени он начинает петь или что-то выкрикивать, как я понимаю, шутить, или, как сказали бы здесь, делать joke и иметь fun; ожидающие клиенты смеются, демонстрируя, так сказать, funy mood. Я редко понимаю, насколько это смешно, но часто в ответ и в благодарность за сваренный кофе делаю smile. Я сажусь перед одной из длинных узких стоек, что тянутся вдоль стены, которая на самом деле вовсе не стена, а большая стеклянная витрина, выходящая на бульвар. Таким образом, сзади меня располагается inside, то есть внутренность кофейни с ее кассирами, кофеварами и клиентами, а передо мной, за стеклянной стеной, — outside, то есть тротуар бульвара, по которому проходят пешеходы, а за ним — проезжая часть, по которой едут машины.
Сегодня я провел ладонью по лбу и почувствовал, что в этом месте кожа стала какой-то маслянисто-жирной. Это был не обычный пот во время жары или духоты, ведь было совсем не жарко и не душно. Я удивился. Я принялся трогать различные открытые участки своего тела, но все они оказались привычно сухими. Я подумал, что это некий знак, и принялся думать о том, что именно он значит. Я думал об этом минут пять, пока не заметил перед собой (по ту сторону стеклянной витрины, на тротуаре бульвара) невысокого мужчину с огромной всклоченной шевелюрой, в бесформенной и бесцветной мятой одежде, который внимательно за мной наблюдал и что-то объяснял не слушающим его прохожим.
Я опять сижу в кофейне Starbucks Coffee на углу 3-й стрит и бульвара Уилшир, город Санта-Моника, графство Лос-Анжелес, штат Калифорния, США. Я сижу на деревянном стуле за стойкой из пластика «под серый мрамор». Мой компьютер подключен к адаптеру с горящей зеленой лампочкой, шнур от которого уходит вверх, к черной электрической розетке, встроенной в низкий потолок как раз над моей головой, рядом со стеклянным светильником желтого цвета в красных лепестках (мотыльках?). Подготовка к работе моего рабочего места и инвентаря становится почти ритуальной. По мою правую руку лежит адаптер и извивается шнур. По мою левую руку стоит чашка с double espresso. За мной шутят и смеются кассиры, кофевары и покупатели. Передо мной, за стеклом, по тротуару бульвара дефилируют пешеходы: взрослые и дети, старые и молодые, толстые и тонкие, высокие и низкие, чернокожие, белокожие, желтокожие, краснокожие, метисы и мулаты, в очках и без, длинноволосые, коротко стриженные, лысые, на роликах и в инвалидных колясках, с велосипедами, самокатами и досками на колесах, собаками, тележками, сумками, рюкзаками, портфелями, зонтиками, полиэтиленовыми пакетами. Многие в бейсбольных кепках и с мобильными телефонами. Некоторые задерживаются, удивленно таращат глаза и даже иногда показывают пальцем на мой компьютер или, скорее, на шнур, свисающий с потолка, хотя такие, как я (работающие на компьютере или делающие вид), сидят здесь не так уж и редко. Иногда среди прохожих я узнаю постоянных посетителей муниципальной библиотеки и задумываюсь о том, узнают ли меня они. Если да, то что` именно они думают обо мне?
Я опять сижу в кофейне на одном из привычных стульев, за своей привычной псевдомраморной стойкой и ни о чем не думаю. Продавцы кофейни громко делают joke и имеют fun, посетители громко демонстрируют funy mood, играет громкая музыка, но я уже давно не использую свои оранжевые hear plugs. В дальнем углу, там, где стойка утыкается в стенку, которая образует стык со стеклянной витриной, на деревянном (и, наверное, привычном) стуле уже часа полтора сидит и крепко спит бородатый, усатый негр лет пятидесяти, в черных очках, желтой шерстяной шапке с помпоном, куртке-штормовке и тренировочных штанах. У него под шапкой — наушники, шнур от которых, извиваясь, уходит в большой рюкзак, лежащий на полу. Я задумываюсь о том, что` именно мой сосед слушает, если слушает вообще что-нибудь, поскольку он вполне может надевать наушники только для того, чтобы ничего не слышать, в то время как другие, как, например, я (раньше), для этого вставляют (вставлял) в уши оранжевые hear plugs. Я обращаю внимание на то, что музыка, которая играет в кофейне, отличается от музыки, которую я слышу в книжно-музыкальном магазине. Здесь все еще более легкое, развлекательное, более ритмичное, громкое и как бы категорически жизнеутверждающее. Я начинаю понимать своего спящего в углу соседа.
Я опять сижу в кофейне на углу 3-й стрит и бульвара Уилшир, город Санта-Моника, графство Лос-Анджелес, штат Калифорния, США. Сверху надо мной нависает желтый плафон в красных лепестках. Справа от меня — книжка на не совсем чужом языке, придавленная адаптером с горящей зеленой лампочкой, от которого вверх, к розетке, отходит шнур. Слева стоит пластиковый стаканчик с single espresso. Передо мной, за стеклом, сгущаются сумерки, все ярче горят фонари и желто-красно-зеленые огни светофоров, все реже проходят прохожие и проезжают автомобили. Осенний ветер иногда срывает непоследние и непожелтевшие (большие остроконечные) листья с пальм, которые уже не удивляют меня своим неприличным вздернутым видом. Одна из них стоит прямо передо мной, или, скорее, я сижу прямо перед ее мохнато-волосатым стволом, вырастающим из квадратного участка земли, ограниченного плитами тротуара; невидимую с моего места крону я воссоздаю по аналогичным пальмам на другой стороне бульвара. Я не думаю, что крона рассматриваемой мной пальмы сильно отличается от крон других пальм; я не думаю, что кроны пальм на этой стороне бульвара отличаются от крон пальм на той стороне или близлежащих улицах. Я не думаю, что кроны отличаются больше, чем стволы. О пальмовых кронах и стволах, а также их отличиях я вообще стараюсь думать как можно реже. Я боюсь себе представить, куда подобные сравнения и раздумья могут меня завести.
Я сижу в кофейне и пью regular из пластикового стаканчика. За стеклянной стеной, между стволом «моей» пальмы и parking-metre (мне кажется, именно так по-американски называется приспособление, фиксирующее оплату парковки автомобиля: столбик метровой высоты с циферблатом и щелью для монет) стоят три газетных автомата, которые я заметил только сейчас: крайний справа — «USA Today» (50 с), средний — «The New York Times» (1 $), крайний слева — «Entertainment Today» (always free). Чтобы опять не задумываться о пальмах, я предлагаю себе подумать об автоматах, но ничего придумать о них не могу. Единственный интерес, который они могут представлять, заключается в том, что перед ними уже минут десять топчется молодой человек среднего роста, но газеты он не покупает. У него затянутые в хвост темные волосы, коротко подстриженная борода, усы. Он одет в голубые протертые джинсы и кожаную куртку- косуху, из-под которой выбивается пола белой (или по крайней мере светлой) рубашки. У него в руках букет или, точнее, завернутый в бумагу цветок, название которого я не знаю, хотя он неоднократно встречался мне раньше. Растение похоже на кувшинку с длинной ножкой, широким оранжево-белым лепестком и ядовито желтым пестиком. Молодой человек с цветком высматривает подъезжающие легковые машины, поглядывает на наручные часы, короче, выглядит как обычный молодой человек, с нетерпением ожидающий кого-то в сумеречное время на бульваре между пальмой и паркинг-митром. Минут через двадцать молодой человек достает мобильный телефон, кому-то звонит, после чего решительно проходит мимо меня (то есть между стеклом-витриной и пальмой) и исчезает. Куда он направился? На встречу с кем? А если он будет сожалеть об этом моменте всю оставшуюся жизнь? А я этот момент зафиксировал. А он никогда об этом не узнает. И что мне делать с этим зафиксированным моментом?
Прошла всего лишь одна неделя, и, кажется, мало что могло измениться в кофейне Starbucks Coffee на углу 3-й стрит и бульвара Уилшир, но на самом деле не изменилось ровным счетом ничего. Я сижу на том же деревянном стуле за узкой, якобы мраморной стойкой, перед компьютером. Справа — книжка, адаптер с зеленой лампочкой и шнур, уходящий ввысь. Слева — порожний картонный стаканчик. Я вижу свое отражение в стекле, а за ним или, точнее, сквозь него прохожих и проезжих. Иногда среди них я узнаю постоянных посетителей библиотеки. Они не заходят в кофейню, хотя, как мне кажется, их отсюда никто бы не выгнал. Ведь не выгоняют же меня, хотя я сижу здесь часами, не заказывая ничего. Может быть, признаком социальной допустимости является мой компьютер?
Пока я думал о том, что могло бы случиться с моими соседями по библиотеке, если бы они решили присоседиться ко мне здесь, в кофейне, сюда, в кофейню вошла группа из трех человек, которых я никогда в библиотеке не видел: двое мужчин и одна женщина. Они зашли и закатили внутрь три тележки с навьюченными рюкзаками, сумками, пакетами, спальными мешками и скатанными в рулон ковриками под спальные мешки. Как мне представляется, это постоянные посетители кофейни, которые отличаются от обычных клиентов так же, как постоянные посетители библиотеки отличаются от обычных читателей. Я думаю, они точно также не обременены работой, семьей, налогами, кредитами, страховками, проблемами выбора питания и досуга. Им лет по тридцать-сорок, хотя в случае с этой категорией граждан (необязательно американских) всегда очень трудно определить возраст. Все трое в несвежей, потасканной одежде и таких же потасканных бейсбольных кепках с козырьками. Женщину я уже видел здесь раза четыре; она молча сидела за стойкой и молча смотрела в окно, приблизительно туда же, куда смотрю сейчас я: на мохнато-волосатый ствол пальмы. Сегодня она все время что-то говорит очень неприятным, одновременно скрипучим и гнусавым голосом. Компания расположилась недалеко от меня, за стойкой, но ближе к выходу. Один мужчина сразу же вышел на улицу, я успел увидеть лишь то, что у него нет двух-трех передних верхних зубов. Другой — в джинсах, кожаной куртке, в очках, с затянутыми в хвост светлыми волосами и серьгой в ухе — подключил к розетке мобильный телефон (как я понимаю, на подзарядку), разложил какие-то приспособления, коробочки и принялся как-то задорно забивать сушеные листочки и стебельки какого-то растения, очень похожего на табак (но вряд ли табак), в бумажные трубочки размером с папиросу. Я подумал: то, что я видел, вряд ли имеет отношение к тому, о чем я подумал. Но если я ошибся, тогда что именно и зачем мои несвежие и потасканные соседи забивали в бумажные трубочки на виду у прохожих? Часа через два мужчины ушли, а женщина осталась, по-прежнему не умолкая ни на минуту. Теперь она что-то обсуждала с одним из продавцов. Обсуждала так оживленно, что я так заслушался, что даже не услышал, что ко мне кто-то обращается. А обращался ко мне уборщик в белой рубашке с эмблемой Starbucks Coffee, зеленом фартуке с эмблемой Starbucks Coffee и черной бейсбольной кепке с эмблемой Starbucks Coffee: он дружелюбно спрашивал у меня, что у меня за компьютер и какие проблемы у меня возникают в связи с его эксплуатацией. За время работы на компьютере в публичных американских местах (библиотека и кофейня) этот вопрос мне задавали очень часто — в основном постоянные посетители библиотеки и кофейни (причем в кофейне его задавали намного чаще, но я не знаю, с чем это связано), — и ответ я выучил почти наизусть. Вот и на этот раз я бегло (но с обычным акцентом) ответил, что компьютер старый, защелка сломана, а так все о’кей, после чего снова уткнулся в экран. Мне кажется, уборщик Starbucks Coffee ожидал от меня более активного общения; мои короткие, почти телеграфные фразы без придаточных предложений, эпитетов, метафор и сравнений вряд ли расположили его к продолжению дискуссии. Он несколько обиженно (или мне так показалось) прошел дальше, к женщине со скрипучим и гнусавым голосом и принялся оживленно обсуждать с ней проблемы, связанные (насколько я понял) с компьютерными, коммуникативными, интерактивными, аудиовизуальными и прочими силиконово-парафиновыми технологиями, за которыми, как известно, будущее.
Как-то раз ко мне, сидящему на скамейке у мохнато-волосатой пальмы на берегу неспокойного Тихого океана (библиотека уже закрылась, а все места рядом с электрическими розетками в кофейне Starbucks были заняты), подошел и обратился с непонятной речью потрепанный, бородатый и совершенно беззубый американский гражданин в бейсбольной кепке. Из его слов мне с трудом удалось вычленить лишь «it’s time now», а спустя какое-то время благодаря жестам («this way, man») и контексту (в указанном направлении — к расставленным столам с коробками, пакетами и бидонами — стекались другие потрепанные и оборванные граждане, среди которых были и постоянные посетители библиотеки) понять, что он по-дружески советует мне поторопиться, чтобы не пропустить ежевечернюю раздачу бесплатного питания для бездомных.
В ближайшем будущем (не компьютерном и силиконово-парафиновом вообще, а моем персональном в частности) я надеюсь уехать из этой совсем чужой страны в другую, менее чужую или, глядя на нее отсюда, почти родную, откуда до совсем родной почти рукой подать. Я жду и считаю медленно уходящие дни. Медленно считая уходящие дни, я жду, когда смогу уже не думать ни о посетителях библиотеки и кофейни, ни о пальмовых стволах и кронах, ни о паркинг-митрах с газетными автоматами. Я думаю о том, что скоро…
Ежели какой не очень доблестный муж, оказавшийся волею судьбы, точнее по недомыслию своему, на чужбине, за морями и океанами, вдали от родных краев, дражайшей супруги и горячо любимых детей, будучи приглашен к бывшим соотечественникам на празднование знаменательной даты в не так чтобы знакомый дом, заявился туда тверезым и оробевшим и, несмотря на радушие хозяев, приятность обстановки, обильность яств и напитков, ощутил себя неуместным по причине несоответствия общей атмосферы своим, чего уж греха таить, явно завышенным, ежели не сказать привередливым запросам, то это значит, что в чаяниях своих был виноват сам, ожидая встретить не тех, кого встретил, ибо негоже ожидать и требовать того, чего ожидать и требовать вотще и нелепо. Приглашенные на праздник, все солидного вида, большей частью среднего, а кто и зрелого возраста, по видимости, издавна меж собою знакомые, восседали вкруг большого праздничного стола и получали изрядное удовольствие от изысканной трапезы и благодушных бесед. Приятельское сообщество пребывало в той умиротворяемой вялости, каковая всегда сопровождает, как правило, ничем не омрачаемые собрания подобного рода. По укоренившемуся обычаю торжественно звучали тосты, задорно звенели хрустальные чарки, штофы и бутыли, часто разливались напитки, разносились закуски, раздавался смех, а временами и хохот, рассказывались истории характера отчасти курьезного и комического, ослаблялись ремни на одно, а то и на два деления, все пребывало в границах пристойности и всеобщей благожелательности. Детей не имелось вовсе, мужчины совокупно соловели, женщины обзаводились легкой игривостью. Периодически вслушиваясь в изречения бывших соотечественников, вышеназванный не очень доблестный муж не без интереса примечал часто встречающиеся вкрапления лексических образований и синтаксических конструкций, привнесенных в великий и могучий язык родной из не менее великого и могучего языка чужого. Весьма примечательно также, что наряду с родными чуждые вокабулы, склоняясь и спрягаясь по старым, еще в отрочестве скверно вызубренным правилам, произносились с явно не столичным, а скорее провинциальным акцентом, присущим, как правило, коренным жителям далеких южных и юго-западных областей в непосредственной близости от рубежа родины, который иногда совпадал с так называемой чертой оседлости. Все эти аппойнтменты, билы, велферы, гифты, динеры, зиро, иншурансы, кондоминимумы, лайсенсы, майлзы, нэйчуралы, оунэры, пи-эмы, рэнты, си-фуды, тикеты, фуд-стемпы, хай-скулы, чекинги, шримпы, эй-эмы, южуалы, ярды и прочие двух- и трехбедрумные бенефиты отвлекали внимание от самого смысла высказываний и превращали застольные речи в непрерывный поток звуков, кои сочетались в некую причудливую галиматью, забавную тарабарщину, чарующую бредятину с чуть ли не поэтизированным привкусом. Следует ли добавлять, что неразбавляемая хмельная жидкость, потребляемая в значительном объеме и уже не приурочиваемая ни к каким тостам, начала оказывать на не очень доблестного мужа известное и неоднократно проверенное действие, выражавшееся в низведении на вежды некоей сонливости, обмякании тела, отягчении членов и медленном отплытии грузного сознания в совершенно неведомом направлении? Стоит ли удивляться, что опьянение вкупе с языковой путаницей начало выносить его, внутри булькающего, подспудным течением как бы все далее и далее от шумных соседей? Соседствующие же по исчерпании всех известных им тем и тостов и за неимением других вдруг обратили внимание не незнакомца, который особенно ни с кем не общался, помалкивал, временами прикладывался к горячительному напитку и все беспардоннее клевал носом. Интерес к бывшему соотечественнику выразился в разнообразных, почти что риторических, а, стало быть, не предполагавших бурное оспаривание вопросах, касающихся некогда и, похоже, навсегда оставленного в горькой и неприятной дымке далекого отечества. А именно: материальное состояние всего государства вообще и его подданных в частности, нужда многих из них в силу безответственных мер, принимаемых нерадивыми и недальновидными правителями, грядущее истощение природных ресурсов, дальнейшее загрязнение и так уж изрядно загаженной окружающей среды, а именно, регулярно вдыхаемого воздуха, обильно выпиваемой воды и подчистую выедаемых недр, хронический недостаток личных (а нужных ли вообще, хрен знает) прав и свобод, якобы гарантируемых законами, робость одиноких путников на плохо освещенных ухабистых улицах и площадях, безнаказанность грабежа и разбоя, подозрительная своими историко-политическими отрыжками великодержавность, хотя б на примере государственных символов (стяг, гимн, герб), вопиющая недоразвитость и разнузданное лихоимство официальных, полуофициальных и четвертьофициальных органов, а также полная бесперспективность дальнейшего проживания популяции на этой, по-прежнему имперской по духу и скверно управляемой по определению территории. Засыпанный этими сложными и тревожными, если не сказать болезненными вопросами (а по сути — заявлениями, кои подкреплялись фактами, представленными непосредственными очевидцами, а также ссылками на косвенные источники информации), вышеназванный не очень доблестный муж, который к тому времени уже изрядно поднабрался, сперва опешил от такого развития застольной беседы, ранее распадавшейся на хмельные обсуждения частных явлений и персон, а ныне, как ему казалось, незаметно подобравшейся к нему самому в виде требовательного призыва к философствованию на столь скользкие и зыбкие темы бытия, каковые он часто и сокровенно по-своему переживал (причем так, что зачастую от этого жить становилось еще более скользко и зыбко), но обсуждать в обществе малознакомом недолюбливал и избегал. Разумеется, он и не ожидал других разговоров: но все же… Приведя себя в более-менее осознанное чувство — пусть не для осмысления, но хотя бы для восприятия, — муж приосанился, придал очам осмысленный вид, насупил брови, наморщил лоб, совершил глубокий вдох, показательно разомкнул уста и ничего не изрек, ибо в возможном изречении мысли, ежели б она и исхитрилась появиться…
…в пику бывшим соотечественникам можно было бы припомнить некие обескураживающие черты, присущие стране их отныне постоянного и, судя по всему, пожизненного места проживания, как то: кафедрально-жандармские поползновения на страны третьего, второго и первого мира, понукание племенами и народами, постоянная, неуемная жажда стяжательства, возведенная в принцип существования и символ государственного устроительства, нерасторопность мощного чиновничьего аппарата, чрезмерное усердие различных служб в деле предупреждения, надзирательства, отслеживания, выслеживания и наказания зажатой в путах закона отдельной человеческой особи, нередкое выслуживание пред начальствующими, вплоть до тайного наушничества и прямого доносительства на сослуживцев с целью получения продвижений, поощрений и поблажек, повсеместная обеспокоенность здоровьем вообще, а зубной ситуацией в частности, переходящая в навязчивую идею, доходящую до паранойи, своеобразное отношение к культуре как к вероятному наращению мошны, попустительство и ущербность в деле начального воспитания и обучения наукам юного, дюже злобствующего поколения, силиконово-парафиновый характер потребляемых продовольственных и промышленных товаров и услуг, а также человеческих отношений и прочая, прочая…
…ибо в возможном изречении мысли, ежели б она и исхитрилась появиться, усмотрел не только извечно присущую ей, изреченной, лживость — о чем вещали еще древние, — а еще и полную ее бессмысленность.
3
Я сижу не в библиотеке и не в кофейне, а в самолете «боинг» под каким-то трехзначным номером авиакомпании US Airways, который совершает перелет через Атлантический океан.
Судя по объявлениям от лица командира корабля и экипажа, которые делаются на двух языках (чужом и не совсем чужом для меня), перелет продлится восемь часов. Вылетели мы с опозданием, поскольку в момент выруливания отключилось электричество и механику потребовалось какое-то время, для того чтобы его снова включить. Пока механик выправлял выруливание и включал электричество, а это заняло добрых полчаса, стюардессы делали joke и поддерживали fun, а пассажиры переглядывались и усмехались, наверное, чтобы скрыть боязнь. Я усмехался как все, пытаясь скрыть, но не переглядывался. Все это время в салоне не было света, трансляция не работала и было слышно, как кто-то скребется внутри самолета, под нашими ногами. После того как включили электричество и объявили то, что обычно объявляют в таких случаях, самолет смог вырулить на взлетную полосу и взлететь.
Я сижу в салоне трехзначно пронумерованного «боинга», который трясется и дрожит. Передо мной и за мной три ряда кресел, уходящие к носу и корме (я не уверен в правильности этих названий) корабля, крайние — у иллюминаторов, средний — соответственно, посередине. Я сижу приблизительно в середине салона в среднем ряду, в крайнем кресле слева по ходу движения (или полета?). В салоне нет, то есть не видно — то есть я не вижу, хотя трудно представить, что они могут здесь быть, — с моего места, привычных мне полицейских с рациями, постоянных и временных читателей муниципальной библиотеки, посетителей книжного магазина и кофейни. За иллюминатором — белая снежная равнина, пустыня без какого-либо намека на возможные пальмы и паркинг-митры. У меня, как обычно, при взлете и наборе высоты закладывает уши; я, как обычно, принимаюсь старательно жевать жевательную резинку и ответственно двигать скулами, на что уходит почти целый час. Затем я выпиваю три маленькие бутылочки не очень любимого мною Johnnie Walker и две бутылочки минеральной негазированной воды, грызу нелюбимые соленые арахисовые орешки и отмечаю, что прошел еще один час. Я внимательно рассматриваю всех стюардесс и ни одну из них не нахожу «вызывательно-завлекательной». И, как мне кажется, формы у них совершенно не парафиновые и не силиконовые. Я внимательно просматриваю игровой фильм о трогательной дружбе пожилого белого писателя (в прошлом анархиста) и юного черного рэпера (в будущем баскетболиста) и внимательно прослушиваю отрывок легкой эстраджазовенькой музыки. Затем обстоятельно ужинаю согласно отпечатанному двуязычному меню (крекеры, салат, курица или макароны на выбор, сыр, шоколадное пирожное, горячий напиток с едким запахом бочкового кофе) и в ознаменование истечения третьего часа гордо иду в lavatory. Там, сидя на унитазе со сменным сиденьем и разглядывая свое лицо в зеркале, я думаю, что провел какое-то время, прочувствовал какие-то ощущения, пролетел какое-то расстояние; более трети пути — позади, хотя земля где-то очень далеко внизу. Подобно некоему литературному персонажу я кривляюсь перед самим собой, корча рожи и строя гримасы — вытаращенные глаза, вдутые щеки, надутые щеки, язык, заведенный под нижнюю губу, под верхнюю губу, растянутые уголки глаз, — и думаю о том, что я, как и прочие люди, — человек и рожден для мудрых размышлений о вещах и явлениях, дабы познать мир и этими знаниями с миром поделиться, — а значит, должен звучать гордо. Но гордо я не звучу. Даже если излагаю свои мысли максимально громко. Горько ли это? По трансляции что-то тихо по-американски объявляют; я бы вряд ли понял, даже если бы расслышал. Я выхожу из lavatory, не спеша возвращаюсь к своему креслу и сажусь.
Мимо меня провозят тележку с товарами duty free: духи, сигары, сигареты, конфеты, алкоголь. Я покупаю one carton of Marlboro Lights у молодого стюарда, который спрашивает: «Where are you from?» Вероятно, его заинтересовал мой акцент (хотя пассажиры с акцентом должны попадаться ему каждый день) или, что более вероятно, кириллица в русском Word’е моего компьютера. Услышав мой ответ, он по-русски заявляет, что родом из Харькова; я шучу по этому поводу, где только не встретишь, и прошу его в ознаменование этой (в общем-то, совсем неудивительной) встречи, которая пришлась в аккурат на половину пути, принести мне еще одну бутылочку Johnnie Walker. Стюард как-то не по-русски смеется и уходит. Мне почему-то кажется, что он обязательно забудет и наверняка не принесет, и совсем не потому, что он из Харькова. Я ничего не имею против стюардов из Харькова, которые работают на самолетах с трехзначными номерами авиакомпании US Airways. Еще меньше — против стюардесс. Особенно если они не силиконовые. Я вообще ничего не имею против авиации.
За окном темно, самолет, перелетающий через Атлантический океан, по-прежнему трясет и качает, многие пассажиры спят. Я могу на выбор или по очереди слушать один из шести каналов радио (классика, джаз, рок, кантри, эстрада и какое-то парафиновое бульканье под гордым названием ambient) и смотреть в один из двух иллюминаторов (в левом и правом от меня ряду). Я на выбор или по очереди слушаю и смотрю. Время от времени я поглядываю в нижний правый угол экрана компьютера, где изображена батарейка (плюс — сверху, минус — снизу), словно заполненная синей жидкостью, которая как бы испаряется, отчего уровень понижается; когда курсор мышки попадает на батарейку, возникает табличка: «Осталось 30 % зарядки».
Я по-прежнему сижу и слушаю классическую музыку, играет что-то грустное и возвышенное, как нельзя подходящее к настоящему моменту. После окончания я прислушиваюсь к объявлению; оказывается, это был Сезар Франк. Я искренне удивляюсь тому, что Сезар Франк может кому-то, в частности мне, показаться грустным и возвышенным. Я почему-то вспоминаю об отсутствующих здесь, в салоне самолета, мохнато-волосатых пальмах и постоянных посетителях библиотеки и тут же забываю. За окном уже совсем темно, лишь какой-то далекий розовый проблеск, лететь еще три часа, зарядка уменьшается (25 %), стюард так и не несет мою бутылочку виски. Я терпеливо жду; на смену Сезару Франку объявлен какой-то барочный композитор, я радуюсь, предвкушая. По телевизору, что нависает впереди, в двух рядах от меня, показывают Euronews, какие-то лыжные соревнования, какой-то провинциальный (почему-то) русский город с грустной медленной рекой, какие-то новые товары в каком-то новом супермаркете, какой-то межнациональный Disneyland с силиконово-парафиновыми технологиями, за которыми, как известно, будущее.
Я бы с удовольствием выпил чашечку черного кофе espressо и выкурил сигарету. Возможно, мне этого хочется именно потому, что это невозможно (в самолетах эспрессо не варят) или запрещено (в салонах самолетов не курят, а в lavatory даже установлен детектор и наклеено объявление о штрафе в размере 40 долларов). Возможно, если бы здесь, в салоне самолета «боинг» под трехзначным номером, выполняющего восьмичасовой перелет между двумя континентами, запрещалось петь, декламировать стихи или нецензурно ругаться по-польдевски, то мне больше всего захотелось бы сделать именно это. Но мне не хочется ни петь, ни декламировать, ни ругаться. Я пишу, то есть печатаю свои слова, составляя из них предложения, и слушаю барочную музыку. Я надеюсь вскоре (через два часа) прилететь в не совсем чужую и приятную мне страну и с удовольствием выпить чашечку espressо и выкурить сигарету. Я уже совсем не вспоминаю (хотя если пишу, значит, все еще помню) о мохнато-волосатых пальмах и потерянно-растерянных гражданах, что спят на земле в углу паркинга. Я уже совсем не задумываюсь (хотя если пишу, то значит, что все еще думаю) о нескольких месяцах, проведенных в чужой стране, чужой библиотеке, чужой кофейне. Я тихонечко пьянею, меня в такт барочной музыке потряхивает и покачивает вместе с трехзначным самолетом и остальными пассажирами, я рад тому, что лечу, — даже больше: тому, что наконец-то улетел и вскоре (если долечу) прилечу.
Мои ближайшие соседи азиатского вида просыпаются, тыкают пальцами в мой портативный компьютер и что-то у меня спрашивают. Я вынимаю наушники в тот момент, когда торжественную степенность барочной музыки сменила фанфаронистость куда-то торопящегося Моцарта, и готовлюсь дать на один из традиционных вопросов (Какая марка? Сколько стоит? Как работает?) традиционный ответ, выученный почти наизусть. Затем, услышав обычно ожидаемый вопрос, бегло (но с обычным акцентом) отвечаю, что компьютер старый, защелка сломана, а так все о’кей, после чего снова утыкаюсь в экран. Мне кажется, азиатские соседи ожидали от меня более активного общения; мои короткие, почти телеграфные фразы без придаточных предложений, эпитетов, метафор и сравнений вряд ли могли расположить их к продолжению дискуссии. Но они нисколько не обиделись (или мне так показалось) и принялись обсуждать проблемы, связанные (или мне так послышалось) с компьютерными, коммуникативными, интерактивными, аудиовизуальными и прочими парафиново-силиконистыми технологиями, за которыми, как известно, будущее.
Пока я избегал общения с соседями, мимо меня два раза прошел стюард, один раз стюардесса, но виски мне так и не принесли. Я разозлился (или решил про себя, что разозлился, — ну как можно вообще злиться (даже на самого себя) в салоне самолета, который невообразимо как летит с какой-то невообразимой скоростью на какой-то совершенно невообразимой высоте через невообразимый небесный мрак?). В этот момент мой ближайший сосед спрашивает у меня: «Where are you from?» Я отвечаю. В ответ (который я, в общем-то, и не стремился получить) он гордо сообщает, что они — корейские рыбаки, называет трехсложные имена, которые я не смог бы запомнить, даже если бы сумел расслышать, и спрашивает, что я печатаю. Я уклончиво что-то отвечаю о своей работе или о том, что я считаю своей работой, и утыкаюсь в экран, а мой сосед радостно переводит наш разговор своему товарищу, который говорит по-английски, кажется, еще хуже, чем я. Остается около часа, 20 % зарядки, за окном по-прежнему темно, но уже без проблесков, легкий хмель прошел, а томность и усталость в членах остались.
Я оглянулся, увидел неосторожно выглядывающего из-за занавески стюарда и подозвал его решительным жестом, хотя, возможно, я ошибся и это совсем не тот, харьковский, что обещал, а может быть, и тот, что обещал, но со-всем не харьковский, а просто приврал, чтобы виски не принести, — хотя зачем врать, если можно не принести просто так? Я понял, что совсем запутался в своих предположениях относительно (якобы коварных) намерений (якобы харьковского) стюарда. Он подошел, и я напомнил ему о своей просьбе; он сказал, что не помнит, о чем я просил; я напомнил о чем; он ответил, что бар закрыт (они почему-то всегда закрывают свои продуктовые шкафы сразу после ужина), на что я ему сказал уже по-русски с нескрываемой укоризной, что он обо мне, страждущем, забыл. Он как-то неловко дернулся (вряд ли от стыда, скорее от турбулентности, потому что в этот момент самолет (вместе со мной) опять сильно закачало и затрясло), быстро прошел в нос корабля, почти сразу же вернулся, сунул мне — без стаканчика и как бы тайком — заказанную бутылочку. Я оценил поступок, поблагодарил и сразу пожалел, что не попросил сразу две или три.
В момент выпивания (вроде бы совершенно правильного и тем не менее подчеркнутого красной волнистой линией) корейский трехсложный рыбак толкает меня локтем в бок и торжествующе изрекает: «Тостоевски!» Я киваю и вставляю наушники. Вместо фанфаронистого Моцарта я попадаю на паузу с объявлением следующего музыкального отрывка (Мессиан), которым должен руководить какой-то корейский дирижер с трехсложной фамилией. С телеэкрана на меня бегут камерунские футболисты или ганские наемники, Мессиан начинает очень многозначительно и очень проникновенно грустить и скорбеть, большинство моих соседей по салону и ряду уже спят, стюарды появляются намного реже, причем уже без joke и без fun, за окном черным-черно, остается совсем мало времени (лететь) и совсем мало зарядки (печатать).
Я в какой уже раз удивляюсь тому, что самолет невообразимо как летит и не падает, хотя такой тяжелый, что люди, несмотря ни на что, живут и надеются на лучшее, что скоро мы приземлимся и я смогу выпить espressо и выкурить сигарету. Из-за своего очередного удивления я пропустил смену музыкальных отрывков и включился в момент какого-то очень виртуозного пассажа какого-то чересчур романтического романтика. Корейский рыбак толкает меня локтем в бок и торжествующе изрекает: «Тольстой!» Я киваю и смотрю на экран телевизора. С экрана телевизора о чем-то очень серьезно говорит пиратского вида мужчина в бейсбольной кепке, наверное, опять футболист или наемник, за ним какие-то машины, какие-то пляжи с мохнато-волосатыми пальмами, а вот и футбольное поле, я ведь говорил, то есть писал, то есть печатал. Романтический романтик становится невыносимо приторным, виски заканчивается, остается почти час лету и ровно 10 % зарядки, на экране появляются какой-то жонглер и какие-то всадники, дорога, стадион, люди в бейсбольных кепках… Стюарды уже не появляются вовсе, все соседи по салону спят, некоторые храпя и присвистывая, вместо романтических пассажей тихо и печально звучит какая-то барочная, вот уж действительно неземная музыка, на экране — какие-то ковры и какой-то уверенный мужчина в галстуке с пультом управления, оказывается, это пылесос, виски уже давно закончился, батарейка на экране моего компьютера перечеркнута красным крестиком, я подозреваю, это значит, что остается совсем мало зарядки, я задумываюсь о том, что все всегда заканчивается сразу — виски, зарядка, что еще? Музыка серьезная и очень красивая, наверное, близится к концу, к концу, все всегда, серьезно и красиво, но совсем мало, остается 5 %, на экране какая-то задорная девушка с силиконовыми формами демонстрирует задорный синтез утюга с пылесосом, вокруг меня все спят, все темно, все тихо, а я все сижу и сижу, и жду, когда наконец