ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
МИХАИЛ ПЕТРОВ
О движущей силе огня
Рассказ
Со времени происшедших со мной странных, неожиданных событий, о которых я хочу рассказать, прошло уже почти сорок лет, и тем не менее я до сих пор не могу их забыть. Все случилось в середине восьмидесятых годов, когда заведующий кафедрой термоядерной энергетики крупнейшего ленинградского вуза (назовем его Ленинградский научно-технологический институт, то есть ЛНТИ) предложил мне заняться преподаванием по совместительству на его кафедре. Речь шла о чтении студентам курса лекций «Физические основы исследования термоядерной плазмы». Меня и привлекло и испугало это предложение. Привлекло, потому что я сам окончил ЛНТИ к тому времени около двадцати лет назад и мне интересно было познакомиться поближе с современными студентами моей специальности. Испугало, потому что я никогда не преподавал, хотя у меня каждый год бывали дипломники именно из ЛНТИ. Но я понимал, что руководство дипломниками — одно, а регулярное общение со студентами в процессе постоянного обучения — совсем другое. После недолгих сомнений и размышлений я принял предложение.
Начну с того, что при подготовке курса лекций мне пришлось не то чтобы освежить в памяти, но вновь серьезно изучить базовые принципы современной физики. В своей научной практике я оперировал частными случаями из разных областей физики. Но, объясняя студентам способы применения неких методов исследования конкретных параметров плазмы, надо было начинать именно с базовых принципов, то есть, как говорится, танцевать от печки.
Вспоминаю в связи с этим мое студенческое время. В пятидесятые годы теоретической и экспериментальной ядерной физике нас учили профессора моего научно-исследовательского института, расположенного через улицу напротив ЛНТИ. Это были люди, непосредственно занимающиеся атомными проблемами. Некоторые приезжали читать нам лекции из закрытых атомных центров, куда были командированы. Это выглядело иногда весьма своеобразно. Например, один из самых известных создателей нашей атомной бомбы, для нас легендарная личность, появлялся на лекции прямо из аэропорта, в лыжных штанах и куртке. Обычно это бывало по пятницам. Лектор прилетал спецрейсом, кажется, из атомного центра в Кирово-Чепецке на Урале, читал нам лекции, проводил в семье выходные и в понедельник улетал обратно. Некоторые лекторы занимались атомной проблемой в моем институте, в котором я работаю по сей день. Так что мы получали уникальные сведения и знания, так сказать, из первых рук. Таких же правил придерживался заведующий кафедрой, пригласивший меня. У него в качестве совместителей преподавали многие сотрудники нашего института, непосредственно участвовавшие в исследованиях по физике плазмы. И вот теперь я оказался в их числе.
Процесс моего преподавания протекал следующим образом. В нашей институтской лаборатории была оборудована комната с доской, длинным столом и дюжиной стульев для проведения заседаний и семинаров, а также занятий со студентами. Мы называли ее учебкой. В учебку ко мне два раза в неделю приходили из ЛНТИ студенты с кафедры термоядерной энергетики. Идти было недалеко, надо было только перейти улицу. Обычно в моей группе было четыре-пять человек, не больше, так как я читал выпускной спецкурс. Как правило, это были только юноши. Девушек на физику плазмы и ядерную физику тогда не брали по каким-то то ли медицинским, то ли иным соображениям. Все мои студенты учились прилежно, трое из них впоследствии заняли видное положение в нашем институте. В процессе преподавания я столкнулся с интересным явлением. Время от времени в моей группе появлялись необычные ребята, наделенные особо сильным инстинктом стремления к познанию природы. Этот инстинкт у них подавлял все прочие инстинкты. Их не интересовали будущая зарплата, перспективы карьеры и даже в значительной степени девушки. Им надо было только одно — возможность заниматься наукой, оказаться в современной экспериментальной лаборатории или у мощного компьютера для численного моделирования природных явлений. Таких ребят бывало максимум по одному на группу, да и то не каждый учебный год. Но неизменно они появлялись снова и снова. Похоже, что природа постоянно воспроизводила такой генотип. Наверное, это необходимо для нормального развития вида homo sapiens и для выживания его в агрессивной среде. Я видел таких приверженных науке ребят и в Принстонском университете в США, где мне довелось впоследствии работать несколько лет. Там их называли «джанки» (junkies), в русском переводе нечто вроде «помешанные» или «чокнутые». Я даже знал там одного такого, меня попросили быть его дипломным руководителем.
Тогда, в девяностые годы, ученых из России в Америке очень уважали и привечали. В области физики плазмы у нас были определенные достижения мирового уровня. Дипломник обращался ко мне не иначе как «сэр»: «Йес, сэр… Ноу, сэр». Это было странно и смешно. Однажды он принес в лабораторию шахматный компьютер, чтобы поиграть после работы в шахматы с сотрудниками. Попытался сыграть и со мной. Потом он спрашивал обо мне нашего лаборанта: «Он правда русский?.. Почему же он так плохо играет в шахматы?..» Помнится, я растолковал ему довольно простые и понятные, с моей точки зрения, способы обработки экспериментальных данных, получаемых на принстонской термоядерной установке с помощью поставленной из России измерительной аппаратуры. Кстати, эта аппаратура была разработана в моей группе в Петербурге. Данные он должен был собрать для защиты своего диплома. На следующий день он представил мне свой способ обработки с привлечением чего-то вроде так называемых квантовых Гильбертовых пространств и принципа неопределенности Гейзенберга. В нашем случае это было совершенно излишне. Однако я понял, что передо мной настоящий «джанки». Впоследствии я рекомендовал его моему коллеге по принстонской лаборатории, только что получившему Нобелевскую премию по астрофизике, — пусть юноша изучает квантовую теорию поля вместо банальных измерений температуры термоядерной плазмы.
Когда ко мне для прохождения курса приходила новая группа, я безошибочно распознавал таких ребят, еще не вступая с ними ни в какие отношения, а только по едва заметным особенностям внешнего вида. По каким-то слабо выраженным, чисто физическим аномалиям. Не могу толком объяснить каким. Такие же признаки особой одаренности, иногда даже и гениальности, я обнаруживал впоследствии и у своих взрослых знакомых и друзей. Например, у поэта Бродского, физика Арцимовича, кинорежиссера Авербаха.
На второй год моей работы в ЛНТИ у меня в группе появилась девушка по имени Рената М. Она была дочерью профессора другой кафедры ЛНТИ. Я думаю, что именно поэтому ее взяли на нашу кафедру с ядерным уклоном, считавшуюся «элитарной». Небольшого роста девушка, не красавица, но и не дурнушка, с подвижным детским лицом, короткими волосами, она постоянно стряхивала их со лба движениями головы, похожими на нервный тик. На вид казалось, что ей лет шестнадцать-семнадцать, а на деле было около двадцати двух. Быстро освоившись в группе, буквально через два-три занятия Рената стала донимать меня бесконечными придирками к моему изложению. Например, я рассказываю об однократном Томсоновском рассеянии света на электронах, а она, прерывая меня, заявляет, дескать, надо учитывать и коллективное рассеяние. Все это было правильно, но в данном случае не имело отношения к рассматриваемому мной вопросу. Она постоянно требовала от меня уточнения размерности в приводимых мной формулах, заявляя, что моя размерность неправильная. В общем, буквально изводила меня замечаниями по делу и не по делу, явно стремясь посадить меня в лужу. Иногда даже поджидала меня после лекции в коридоре, пытаясь продолжить дискуссии и уверяя, что в нашей последней стычке на лекции права была она, а не я. Надо заметить: ее замечания часто выходили за пределы читаемого мной курса, где она проявляла незаурядную осведомленность. Я скоро понял, что Рената — ярко выраженная «джанки». Со временем она стала так сильно донимать меня, что я пожаловался заведующему кафедрой. «Это что, дочка Виктора Степановича с электромеха? — спросил он. — Говорят, способная девочка… Золотая медаль в школе, олимпиады…» Затем, поразмыслив, сказал: «Дорогой мой, вообще-то нам, вузовским ветеранам, такое знакомо… Потерпите, голубчик, ведь через пару месяцев у нас защита дипломов — и конец всей этой катавасии…»
Стараясь войти в более тесный контакт со своими студентами, я каждый учебный год в предновогодние дни для сдачи зачетов (экзамены по моему курсу были весной) приглашал их к себе домой. Сдача зачетов, ко всеобщему удовольствию, завершалась кофе с тортом. В то время после развода с женой и раздела нашей общей большой квартиры на мою долю досталась тридцатиметровая комната на втором этаже, с двумя венецианскими окнами, обращенными на Таврическую улицу, и с лепниной в виде растительного орнамента в стиле модерн на потолке. К этому помещению, очевидно, образовавшемуся в результате разделения большой барской квартиры, примыкали небольшая прихожая и отдельный выход на лестницу черного хода. Предыдущий владелец соорудил в комнате кухонную нишу и санузел. Благодаря почти пятиметровой высоте потолка была также устроена антресоль с балюстрадой и довольно крутой деревянной лестницей, спускающейся в комнату. Там, наверху, стояла тахта, на которой я спал. В общем, это была довольно обаятельная «конура» с богемным привкусом, нечто вроде парижской гарсоньерки, мечты холостяка. Надо сказать, что мне не удавалось реализовать потенциальные возможности моей «конуры» в этом смысле, так как руководство исследовательской группой в институте и преподавание по совместительству не оставляли свободного времени. К тому же тогда мое настроение после недавнего, довольно болезненного развода с женой не располагало к приключениям куртуазного свойства. Вот в этой «конуре» однажды в предновогодние дни для сдачи зачетов и последующего кофе собралась моя группа. В ней была и Рената. Она проявила живой интерес к моему жилищу, осмотрела кухню, заглянула в санузел, залезла на антресоль и наконец с чашкой кофе устроилась в моем продавленном вольтеровском кресле, закинув ноги на подлокотник. Мне показалось, что в процессе столь подробного осмотра места моего обитания она пыталась определить мой образ жизни, и в частности наличие в этом холостяцком обиталище следов женского присутствия. «Хорошо у вас, — сказала она, прихлебывая кофе, — но как-то отдает одиночеством… Вам надо хотя бы собаку завести. Вот у меня есть собака, и мы с ней, вернее с ним, очень дружим».
Как-то раз в обширной библиотеке ЛНТИ, богатой букинистическими раритетами из области истории науки и техники, мне попался в русском переводе трактат Сади Карно[1] «Размышления о движущей силе огня». Я увлекся этим текстом, написанным весьма выразительно и даже страстно. Меня, в частности, заинтересовало, что в этом трактате для описания переноса тепла от горячих тел к холодным Карно использовал движение придуманной некоей материальной субстанции, названной им «теплород». Это было похоже на введение в XVII веке Декартом так называемого светоносного эфира — заполнителя пустоты, колебания которого образуют свет. Оперируя с теплородом, Карно в своем трактате создал абсолютно точные соотношения, явившиеся впоследствии важным элементом современной термодинамики и принципов работы тепловых машин. Позднее Карно отказался от «теплорода», заменив его просто «потоком тепловой энергии», подобно тому как и «колебания светоносного эфира Декарта» были заменены в XIX веке «колебаниями электромагнитного поля». Однажды, описывая студентам картину потоков энергии в плазме, я отвлекся и с большим воодушевлением рассказал о трактате Сади Карно. С особым волнением я говорил о тех местах трактата, где Карно, сравнивая движение теплорода с падением воды в водяных мельницах, подходит совсем близко к выводу о существовании одного из самых впечатляющих физических законов — закона об увеличении энтропии. Я особо выделил то место, где Карно говорит, что теплород перетекает от теплого тела к более холодному и рождает при этом движущую силу. Это и есть, как он пишет, движущая сила огня — motrice du feu. При этом я заметил, что все это очень заинтересовало Ренату. Она внимательно слушала меня, ни разу не прерывая своими замечаниями, и даже что-то записывала.
Вскоре состоялось празднование юбилея нашего факультета в клубе института. Были приглашены профессора, преподаватели и отличники-студенты. С тех пор прошло почти четыре десятка лет, но все мельчайшие детали этого вечера запомнились мне с поразительной четкостью. Мысленно возвращаясь теперь к этим давним событиям, я вижу себя стоящим среди коллег на мозаичном полу вестибюля нашего клуба, в ярком свете хрустальных бра. Помню, мы составили правильный кружок и, преодолев первоначальное замешательство, завели общий разговор, типичный для того времени, — об обратимой и необратимой валюте, о нескончаемой борьбе Израиля с палестинцами, о признаках начинающейся перестройки. Некоторые пришли с женами. Женщины, тщательно причесанные и нарядные, расположились через почти равные промежутки между мужчинами, не принимая участия в разговоре и своей неподвижностью и парадной красотой напоминая статуи или вазы, расставленные для украшения интерьера. Всем нам, честно говоря, хотелось обсуждать более актуальные для нас вопросы о том, как идущая тогда война в Афганистане повлияет на финансирование науки, или о том, как оградить студентов от призыва в армию. Но понятно, что эти темы были в том месте и в то время совершенно неуместны. Нас окружало великолепие старинного особняка, коринфских колонн, плафонов и панно, воздействие которых на наше эстетическое чувство, впрочем, несколько нарушалось висевшими в вестибюле кумачовыми полосами двух лозунгов о решающей роли партии в поддержке науки и ватманским листом соцобязательств.
Между тем приглашенные продолжали подниматься прерывистым потоком по ярко освещенной мраморной лестнице. Необычный ракурс при взгляде сверху делал их похожими на коротконогих, большеголовых карликов. Среди этих карликов я вдруг заметил Ренату, принарядившуюся, в кофточке с белым воротником и белыми широкими манжетами. Этот наряд делал ее похожей на школьницу старших классов. Она тоже заметила меня и как-то застенчиво и робко улыбнулась.
Публика постепенно стала перемещаться в банкетный зал, где был уже готов фуршет, официанты разносили подносы с шампанским, а в прилегающей к залу гостиной заиграл студенческий джаз-оркестр, там начались танцы. Танцевали в основном студенты. Я поискал глазами Ренату и увидел, что она не танцует, а робко стоит у обитой штофом стены гостиной. Я вернулся к фуршетному столу и включился в разговоры с сотрудниками кафедры, темы которых были продолжением разговоров в вестибюле. И вдруг я почувствовал, что кто-то трогает меня за рукав. Это была Рената. Она пригласила меня в красную гостиную, где в честь юбилея открылась выставка живописи и графики студентов. Мне в этом приглашении сразу показалось что-то странное, но отказать Ренате не было оснований, тем более что на этом празднестве она мне показалась какой-то одинокой и неприкаянной. Мы поднялись на второй этаж и двинулись по коридору между гостиной и биллиардной. Коридор был пуст. Внезапно Рената крепко взяла меня за руку. Я подумал, что она споткнулась о завернувшийся ковер. При этом она отшатнулась к стене и, нащупав нечто позади себя, движением спины открыла дверь куда-то в темноту. Все еще держа меня за руку, она буквально втащила меня туда. Дверь сама собой моментально закрылась за нами. В полной темноте Рената обняла меня и прижалась губами к моим губам, пробормотав: «Я люблю вас, я не могу жить без вас…» Я отшатнулся, увлекая ее за собой, и почувствовал, что уперся спиной в какой-то мягкий рулон материи, наверное, это был кумач для лозунгов или свернутый театральный занавес. При этом мы оба едва не упали. «Нет, нет, Рената… Это не надо… Это нехорошо…» — забормотал я, еле удержавшись на ногах. При этих моих словах она отпрянула, открыла дверь и исчезла. Я остался один в кромешной темноте кладовки, среди пыльных рулонов ткани, банок с краской и швабр. Придя в себя и спустившись вниз в банкетный зал, я искал ее среди гостей, ощущая жгучую жалость к ней и необходимость как-то утешить ее, успокоить. Но ее нигде не было. Тут, в поисках носового платка, я обнаружил в кармане пиджака твердый бумажный прямоугольник. Это было приглашение на юбилей факультета для студентов, на обратной стороне которого было написано от руки: «Теплород перетекает от теплого тела к более холодному и рождает силу — это и есть движущая сила огня». И далее: «Réflexions sur la puissance motrice du feu».[2] Ума не приложу, когда Ренате удалось сунуть мне эту записку в карман. Скорее всего, во время наших объятий в темной кладовке.
На следующих занятиях Рената больше не появлялась. В деканате мне сообщили, что она перевелась на кафедру прикладной математики. Я немного огорчился, занятия без ее колкостей и придирок стали как-то пресней и скучней. Наступала весна, близились экзамены и одновременно отчетный период по моей работе в институте. Все события и впечатления, связанные с Ренатой, постепенно размывались и тускнели в моей памяти. Только время от времени, когда мы с коллегами возвращались в наш институт по аллее парка после обеда в ресторане упомянутого выше клуба, вдали появлялась ее фигура, движущаяся навстречу. Но по мере нашего сближения она всегда сворачивала в поперечную аллею и растворялась в зелени весенней листвы. Так было несколько раз, и это волновало и беспокоило меня.
Примерно через месяц, в период белых ночей, вечером меня посетили мой коллега по институту с женой. Я угощал их импровизированным ужином, облагороженным настоящим итальянским кьянти, которое тогда в нашей стране было большой редкостью. Надо заметить, что название этого вина стало известно нам ранее из произведений Хемингуэя, которыми еще в шестидесятых годах нас почему-то щедро одарила советская власть. С тех пор оно стало культовым. Кажется, коллега привез это вино из загранкомандировки, которые тогда начали практиковаться в научной среде. Наслаждаясь вином, мы живо обсуждали последние события в нашей стране, предвещавшие тот эпохальный поворот, который вскоре произошел. В это время раздался звонок в прихожей. Я вышел и открыл дверь. На лестничной площадке стояла Рената с большой дорожной сумкой в руке. Рядом, пристегнутый поводком к ее руке, сидел рослый симпатичный эрдельтерьер. Склонив набок большую умную голову, собака пристально рассматривала меня, пытаясь определить свое ко мне отношение, то есть зарычать или приветливо завилять обрубком хвоста. Преодолев ошеломление, я дал им пройти в прихожую. Не выпуская из руки тяжелую сумку, Рената произнесла: «Простите меня, но я не могу без вас… Пожалуйста, пустите нас жить с вами. Это мой друг, его зовут Ней». Она замолкла, и тут из комнаты послышались голоса моих гостей. «О, у вас гости, простите!» — сказала она и быстрым движением рванулась обратно на площадку. При этом столь резко дернула поводок, что эрдельтерьер недовольно взвизгнул. Дверь за ней захлопнулась так сильно, что я не сразу смог ее открыть. Выйдя на площадку, я крикнул вниз: «Рената, подожди!..» Но снизу раздались лишь собачий лай и хлопок двери на улицу. Едва владея собой, я вернулся в комнату. На вопросы гостей я ответил, что у соседей выбежала на лестницу собака и они искали ее. Наш вечер с кьянти пошел насмарку. Я, сославшись на плохое самочувствие, быстро выпроводил гостей и лег в постель. До утра я не сомкнул глаз, мне мерещились страшные картины того, что могло случиться с Ренатой этой ночью. Утром позвонил заведующему кафедрой, вкратце рассказал о происшедшем и попросил узнать, все ли в порядке с ней. Старик разволновался и вскоре перезвонил мне, сообщив без подробностей, что Рената дома. Больше я ее никогда не видел.
Постскриптум
Лет через десять после этой истории, будучи в Принстоне, я узнал из Интернета, что в Нью-Йоркском университете на днях состоится международный симпозиум на тему о математическом моделировании процессов в термоядерной плазме. При этом сообщалось, что обзорный доклад будет представлен членом программного комитета, представительницей России доктором Ренатой М. Тема симпозиума меня не особенно интересовала. В своей работе я иногда пользовался результатами моделирования, но вдаваться в детали этой кухни мне не хотелось. У меня мелькнула мысль: может быть, смотаться в Нью-Йорк, чтобы просто взглянуть на Ренату? Благо туда можно доехать на машине часа за полтора. Я совсем было собрался, но потом оставил эту затею. Однако признаюсь, что образ маленькой девушки с большой дорожной сумкой и собакой перед моей дверью на лестничной площадке до сих пор время от времени тревожит меня, всякий раз вызывая чувство какой-то неосознанной вины перед ней.
1. Сади Карно (Sadi Carnot; 1796—1832) — французский физик и военный инженер, один из основателей термодинамики.
2. «Размышления о движущей силе огня» (фр.) — заглавие трактата Сади Карно.