ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Ирина Цимбал
Два этюда о Стриндберге
Труды и дни в Голубой башне
У поэзии белых ночей — своя прозаическая изнанка. Они удлиняют сутки, превращая их в безвременные. Не то ложишься утром, не то встаешь ночью. Недаром съемки «Жертвоприношения» на острове Готланд Андрей Тарковский начинал в два часа ночи.
Времени для бодрствования становится больше, а замысловатый отсчет часов на башне Адольфа Фредрика позволяет ими вольно распоряжаться.
Скажем, три удара означают без четверти. А чего именно — можно додумывать по собственному усмотрению.
Работать приходится много. Чужая культура сопредельной страны нехотя приоткрывает свое закулисье. Но мне повезло — ходить никуда не придется.
Многие источники — здесь же, в библиотеке. Бывают дни, когда я почти не выхожу из дома. Читаю всё подряд. Хорошо, если текст английский. А со шведским словарем частые паузы.
Быт обустроился сам собой без излишнего напряжения. Кухня оборудована всем необходимым, включая микроволновую печь, с которой знакомлюсь впервые.
Внизу — маленький продуктовый магазин. Существует со времен Стриндберга. Его первый владелец придумал упаковку синего цвета с изображением башни. С легкой руки обосновавшегося здесь писателя и пошло название дома — «Голубая башня».
Современный молодой продавец любезен, вежливым безразличием прикрывает недоумение. В его фешенебельном магазинчике я не частый, но постоянный посетитель. Ассортимент моих покупок скуден и монотонен. И дело не столько в завышенных ценах. Просто мне не разобраться в красочном многообразии цветных упаковок на шведском языке.
Одним словом, прихожу за покупками поздно, говорю по-английски с акцентом и, судя по всему, обитаю в этом же «музейном» доме, немного удивляя видавшего виды владельца. «Tack», — заученно кивает продавец. «Так», — эхом отзываюсь я.
Я еще не решила, на какой теме сосредоточиться. Официальные лица (распределители грантов) не торопят, но чувствую, что уже пора. Круг моих интересов широк, а возможности их реализовать весьма ограниченны.
Стриндберг и Россия? Обо всем главном написано основательно и почти исчерпывающе и в Швеции, и в России. Прежде всего самим великим шведом.
Придется поразмышлять о том же, но — «глядя из России».
Меня притягивает сквер Тегнерлюнден, где установлен памятник Стриндбергу. Сквер, как и прилегающая к нему улица Тегнергатан, названы именем великого мыслителя, поэта и богослова Эсайаса Тегнера (1782—1846), автора «Саги о Фритьофе».
Тегнер — старший современник Пушкина. Имя русского поэта, без сомнения, знакомо Стриндбергу: на него ссылается Ротмистр, герой драмы «Отец», почти писательское alter ego. И не просто упоминает, но и комментирует трагедию Пушкина, найдя в ней отражения собственной драматической судьбы. Получается трагедия ревности.
Тем временем штудирую о Тегнере всё, что под рукой. Романтик Тегнер для шведов XIX века почти то же, считают исследователи, что для нас Пушкин. Его так и назвал кто-то — «шведский Пушкин». Не без усилий читаю «Сагу о Фритьофе». Сомневаюсь, что ею также увлекаются юные викинги, как мы «Евгением Онегиным».
Конечно, не Пушкин, но великий национальный поэт и мыслитель.
И «Евгений Онегин» и «Сага о Фритьофе» (смелом) создавались почти в одно время. А перевел «Сагу» на русский язык выпускник Царскосельского лицея Яков Карлович Грот (1812—1893), младший современник Пушкина.
Но самым первым произведением Тегнера, доступным русскому читателю, стала его байроническая, как ее называют, поэма «Аксель» — о трагической гибели шведского солдата, участника Полтавской битвы, полюбившего русскую девушку. У истории и не могло быть счастливого конца. В отличие от Стриндберга Тегнер боготворил молодого короля Карла XII и никогда не симпатизировал России. После Полтавы — тем более. Кстати, некоторые исследователи считают пушкинскую «Полтаву» косвенным ответом автору «Акселя».
В результате Тегнера решительно закрыла, хотя друзья принесли мне всё, что выходило на русском языке. Пусть им занимаются ученые-скандинависты, пусть додумывают и распутывают хитросплетения двух культур и двух великих личностей…
В сквере Тегнерлюнден хорошо думается белой ночью. Четко вырисовывается силуэт Голубой башни с острыми углами. Дом повернут углом так же, как «башня» на Таврической. Оба здания создавались почти в одно время — эпоху модерна. Но шведская «башня» и строже и аскетичнее, безо всякой эклектики. Может, потому здесь и не слышно пенья соловьев Таврического сада, вдохновлявших поэтов на башне Вячеслава Иванова. Хотя какие-то пернатые в сквере явно обитают.
Стриндберга не стало в 1912-м. В том же году навсегда покинул свою «башню» Иванов. Совпадение или мистика?
Возвращаюсь мыслями к Якову Гроту. Замечательная личность — поэт, публицист, историк, скандинавист, долгое время преподававший русский язык в Финляндии. А языком-посредником служил шведский, который ученый знал в совершенстве. Он и финский со временем выучил, вплотную приобщившись к финской культуре.
Теперь, через Грота, самое время вернуться к Стриндбергу.
Стриндберг уходил из жизни «Великим» (такой «псевдоним» он себе присвоил для пользования в узком кругу самых близких друзей). Писатель не был скуп на превосходные степени в свой адрес. Даже поздравляя Хенрика Ибсена с 60-летием (Ибсен и Стриндберг — отдельная увлекательная тема), не забыл и себя: «Попросите прощения у Ибсена, что выдающийся (курсив мой. — И. Ц.) шведский драматург не примет участия в торжествах».
Он и был великим, только никакими наградами и знаками отличия Швеция его не удостоила.
Единственная награда, которой он по-особому дорожил, была большая серебряная медаль Русского географического общества, полученная при посредничестве Якова Грота, одного из его учредителей и энтузиастов. В архиве Российской академии наук и по сей день, должно быть, хранятся письма Стриндберга, адресованные Якову Гроту.
Приходится оглянуться и попристальнее вглядеться во времена Полтавской битвы. Не случись ее в истории наших стран, не было бы ни пушкинской «Полтавы», ни «Акселя» Тегнера. Но увековеченной она оказалась не только исследованиями историков, военачальников и талантом писателей, но и самими ее участниками — пленными шведами.
Кстати, и имперский титул России присвоили после триумфальной победы над шведами. Именно тогда она и стала империей.
Еще одна увлекательнейшая тема, если вдуматься, — это почти 20 тысяч иноземцев, оказавшихся на территории России безоружными, но во всеоружии своих ремесел и умений. И Петр это отлично понимал. Чем больше эти пленные сделают на благо России, тем лучше. И пусть непременно передадут свое мастерство во многих областях победителям. Судьба этих «славных пленников» (Пушкин) — предмет специальных изысканий профессора Грота.
Положение пленных шведов — неисчерпанная тема исторических дискуссий и по сей день. Высокие шведские чины, оказавшиеся в плену, действительно обосновались здесь на неплохих условиях. На Петра не жалуются: и жалованье получают приличное, и довольством вроде бы не обделены.
«Царское величество, — свидетельствует английский журнал „Болтун“ („The Tattler“) — обращается со своими пленными с изысканной любезностью и почтением». «Болтун» — один из первых английских просветительских журналов, детище Р. Стила и Дж. Аддисона. XVIII век! Вера в просвещенного монарха — одна из краеугольных опор просветительской идеологии.
Царь действительно милостив (даже если журнал и преувеличивает) и требует только одного: работать. Этому шведов учить не надо. Умеют, если захотят.
Но тысячи рядовых пленных, оказавшихся в Сибири, испытывают и нужду, и голод, и бесправие. Пособие из столицы приходит неаккуратно и не в срок, тяжелый климат непривычен, условия жизни далеко не скандинавские. Так ведь затем туда и сосланы, чтобы цивилизовать местную дремучесть. И они готовы. И не только цивилизовать, но и осесть здесь, завести свой дом и хозяйство. Смешанные браки — не редкость, препятствий никто не чинит. Напротив. Помогает им всячески сибирский губернатор — Матвей Петрович Гагарин (1659—1721), младший сын князя Петра Гагарина.
Гагарин дружелюбно и с симпатией относился к пленным, снабжал нуждающихся деньгами даже из собственного кармана, если придется, и из государственной казны, как водится. (Впоследствии за столь вольное обращение с казной — и не только — в пользу шведов Гагарин будет казнен как «лихоимец». До заимствованного слова «коррупция» было еще далеко. Хотя и в этом князь «преуспел»: выгодные подряды раздавал близкому окружению.)
Мудрый и хитрый губернатор отлично понимал, какой человеческий резерв поступил в его распоряжение. Он всячески поощрял просвещенных пленников во всех их начинаниях. А среди пленных кроме мастеровых были и учителя, и музыканты, и медики, и живописцы. В захолустном Тобольске открылась бесплатная школа, где наряду с обязательными предметами детей учили латыни и европейским языкам. Некоторые шведы занялись картографией, оказавшись в столь экзотических местах и надеясь со временем принести пользу собственной отчизне своими самодельными картами.
Вот и пленный Иоганн Густав Ренат (1682—1744), сержант шведской артиллерии, проведший в неволе семнадцать лет, зря времени не терял. Из Тобольска, куда его направили, он попросился в экспедицию на Иртыш, где та попала в окружение калмыков. Деятельный трудоголик, Ренат довольно скоро начал приобщать кочевников к цивилизации. Научил всему, чем владел сам, вплоть до книгопечатания. Внакладе не остался: вернулся домой обеспеченным. Но и профессию картографа не забыл: привез с собой карту ныне не существующей Джунгарии (территория между Тянь-Шанем и Алтаем). Со временем оригинал карты был утерян, но, к счастью, сохранилась копия.
Ее-то и обнаружил летом 1879 года помощник библиотекаря Стокгольмской королевской библиотеки Август Стриндберг. Но не в Стокгольме, а в Линчепинге. Карте к тому времени было уже больше сотни лет.
Стриндберг-ученый понял ценность своей находки и дал ей зажить новой жизнью. Он сделал фотокопию карты и поспешил связаться с Гротом. Тот в свою очередь передал ее Географическому обществу. Карту с комментариями Стриндберга отпечатали в Петербурге отдельным изданием в 1881 году, а автора комментария наградили Большой серебряной медалью, о наличии которой писатель, другими наградами не обремененный, не преминул упомянуть в своей визитной карточке.
Через несколько лет карту вновь переиздали, так как в научных кругах ее сочли «чрезвычайно примечательной и любопытной».
Независимо от первой русской публикации Стриндберг итожит результаты своей находки у себя на родине и знакомит шведов с необычной биографией ее автора Рената в статье «Из заметок о судьбах пленных шведов после Полтавской битвы».
У Стриндберга свои отношения с Петром I, этим «варваром», цивилизовавшим Россию. В исторической миниатюре, решительно названной «Великий», шведский писатель противопоставляет Петра Карлу XII. В первую очередь как политика и дипломата. «У Петра, — настаивает Стриндберг, — благородные общеевропейские интересы». Для русского царя очевидно, что «Европа нуждается в России, дабы противостоять Азии». Чем сильнее Россия, тем более защищенной почувствует себя Европа. Этот европоцентризм не может не импонировать.
Шведский правитель, убежден Стриндберг, оказался в плену своих нелепых личных амбиций. Они-то его и сгубили. Амбиции и недальновидность. Какие только нелестные слова не находит писатель в адрес короля! И не в одной этой новелле. Зависть «разрушителя» Швеции к «устроителю» России — главный побудитель кровопролитных сражений.
«Своей безрассудной ненавистью ко мне и к Августу (польский король. — И. Ц.) сей безумец содействовал погибели Швеции, но обеспечил будущее России». Такими словами Стриндберг излагает мысли Петра — своего, как ему представляется, дальновидного единомышленника. Исполинская фигура русского царя вырастает почти до идеала во всем. Политик, воин, строитель, дипломат, умеющий, если понадобится, со знанием дела защититься параграфом Римского права.
К тому времени Стриндберг уже многое впитал из ницшеанских идей, хотя самой терминологией немецкого философа предпочитал не пользоваться.
Но для Стриндберга русский царь еще и идеал мужественности, атлетической мощи, физического совершенства. Эталон маскулинности, так много значащей для его концепции выдающейся личности. Все недюжинные таланты Петра неотделимы для Стриндберга от этой восхитившей его безупречности телосложения.
Стриндберг-писатель готов великодушно простить Петру за его величие всё греховное: и пьянство, и грубость, и рукоприкладство, и нещадно пролитую кровь. Ведь он победитель, озабоченный всемирным предназначением России. Можно строить догадки и предположения, какие собственные (реальные или воображаемые) отражения ловит писатель в образе русского богатыря, которым так восторгается.
И я снова всматриваюсь в памятник, созданный скульптором Карлом Эльдом. Могучий полуобнаженный титан, напоминающий прикованного Прометея. Шведам видится сходство не только с оригиналом, но и с самим автором монумента и мерещится даже созвучие с Бетховеном — одним из главных кумиров писателя наряду с Петром.
Современные шведские лингвисты попробовали подсчитать, сколько раз в публикациях Стриндберга появляется «русскость» («русский», «русское» и т. д.), начиная с его статьи «Что такое Россия?». Вышло, что не менее двухсот.
А брак его дочери Карин с профессором-славистом Гельсингфорского университета Владимиром Смирновым превратил этническое понятие в реальный факт его, Стриндберга, биографии.
Эмиль Шеринг, переводчик Стриндберга на немецкий, постоянный корреспондент и конфидент писателя, сообщает ему о намерении Московского художественного театра инсценировать новеллу о Петре I. В театре якобы обсуждают возможность заказать писателю пьесу на ее основе. Шеринг в восторге от полученной информации: «Царь Петр, описанный Стриндбергом и поставленный и сыгранный Станиславским! Грандиозно, не правда ли?»
Ответ Стриндберга нам не известен. Писатель мечтал быть поставленным в МХТ и не раз значился в репертуарных планах. Не случилось.
А еще, говорят, Стриндберг любил русские папиросы и русскую гитару.
В холле служебной квартиры входящего встречает портрет Стриндберга в полный рост. Выражение его лица изменчиво. Я стала различать эту смену настроений. Обычно вхожу, опасливо озираясь.
Сегодня «Великий» глядит дружелюбно. Похоже, не гневается. Ночью в шкафу ничего не шелохнулось. Но опять звучали мощные фортепьянные аккорды. И это уже не мистика. Какая там мистика! Где бывал Стриндберг, там оставалась музыка. В Швеции это известно многим.
Ингмар Бергман признавался, что ночами слышал «Исчезновение» Шумана, когда поселился на Карлаплан в том самом месте, где жил до него Стриндберг со своей последней женой актрисой Харриет Боссе.
Собственным звуковым галлюцинациям и сверхчувствительности слуха («меня всегда завораживало стрекотанье кузнечика в траве») посвящены подробные описания на страницах «Inferno».
Останавливаюсь как вкопанная перед объявлением. Как же я-то могла забыть? Завтра в музее открытие выставки «Стриндберг и музыка»!
Мемориальные музеи-квартиры во всем мире схожи между собой. И задача у них едина: воссоздать жизнь и судьбу выдающейся личности через заведомо неодушевленный предметно-материальный мир. В этих музеях владеют искусством его одушевлять, окутывая реликты прошлого почти мистической аурой.
И все же, как я не раз убеждалась, сам дух обитателя жилища, ставшего мемориальным, обладает куда более мощным магнетизмом, чем реликты прошлого. Он требует продолжения жизни человеческого Духа в покинутом пространстве, диктуя драматургию происходящих в нем событий.
Вот и личность Стриндберга наверняка диктовала и очередную экспозицию, и серию докладов, ему посвященных, и многое другое. Какие замечательные выставки и сообщения расширили здесь мой кругозор и обозначили те грани личности великого человека, о которых я не догадывалась или знала весьма приблизительно! Скажем, специально прочитанная профессором Бьорном Мейдалом лекция «Стриндберг и еда». Не просто лекция, но лекция, приправленная ароматом подлинных блюд, которые присутствующим подавали. Ученый извлек из произведений Стриндберга обширное гастрономическое «меню» и не оставил его голословным.
Я на лекцию опоздала, места за овальным столом все заняты. Языка не знаю. Остается только припоминать запомнившиеся примеры «гурманства» писательских персонажей. Профессор Мейдал издал «Поваренную книгу» Стриндберга. Неужели она так же увлекательна, как «гастрономические» изыски Пушкина или сочный местный колорит гоголевских пампушек?
Медленно иду к себе, но запахи кухни меня догоняют и еще долго преследуют.
Наверное, готовят почку — любимое блюдо лакея Жана («Фрекен Жюли») — или поджаривают особым образом гагар, как это делали жители острова Хемсе. Нет. Этот лукуллов пир явно прошел мимо меня.
А вот выставку «Стриндберг и Стокгольм» вспоминаю с удовольствием. Изобретательно сконструированный макет, на котором восстановлены любимые стриндберговские места непарадного Стокгольма. Того, которого уже давно нет, разве что на страницах его произведений. Старые здания, канувшие в Лету, воссозданы на макете с ювелирными точностью и изяществом.
Ностальгические настроения удалось исторгнуть даже у чужестранцев.
Сама когда-то не могла оторваться от альбома «Пушкинский Петербург»…
Тот же город — и совсем другой, канувший безвозвратно.
«Радость — это не по моей части»
Всего четыре десятка фотографий — такую краткую фотолетопись неистовой и многотрудной, загадочной и страдальческой жизни Августа Стриндберга развернули в музее. В специальных альбомах собрана история семейной жизни писателя. Таких альбомов три — по числу его официальных браков, фотографии жен и детей.
Бо`льшая часть из развешенных по стенам изображений писателя — его автопортреты. Молодое искусство фотографии наряду с литературой, театром, живописью, музыкой, естественными и оккультными науками успело стать одним из устойчивых пристрастий великого человека.
Для шведских стриндберговедов искусителен соблазн поставить рядом имена Стриндберга и Леонида Андреева. Тоже прозаик, драматург, художник, фотограф-любитель. Обоим современникам не чуждо актерство и игра с масками. Оба — жители Северо-Запада, ареала Балтийского моря. Шведские коллеги предлагают мне всерьез задуматься над темой. Это их идея.
М. Горький, видимо, был бы с ними солидарен. Но в ответ на его предложение написать о шведском собрате Андреев решительно со Стриндбергом размежевался. «Никогда он меня не захватывал, и не думал я о нем», — такова была его отповедь Горькому.
Я на предложение коллег отшучиваюсь: «Андреев, конечно, любил Шопена, но больше он „любил“ „Собачий вальс“…» А глубоко философскую «Розу мира» (она бы точно привлекла внимание Стриндберга) написал не он, а его сын Даниил — уже в другую эпоху...
Останавливаюсь перед одним из наиболее выразительных фотографических автопортретов — «Стриндберг с гитарой», ставшим своеобразным эпиграфом к открывшейся выставке. Фотография по композиции, настроению, психологической насыщенности походит на графику. Автор все-таки был художник.
В попытке безжалостного распознавания самого себя Стриндберг, кажется, пользовался всеми доступными научно-художественными открытиями рубежа веков. Однако искусство фотографии таило особые новаторские преимущества и возможности масочной игры с собой, взгляда на себя со стороны, зафиксированного с неумолимой достоверностью. Объектив фотоаппарата не обманешь.
Сорвать с себя маску, обнажив истинное «я», или, напротив, нафантазировать новую, глядя в объектив, но еще более замысловатую. Такова тема его постоянного самонаблюдения и самоанализа.
«Стриндберг с гитарой» — единственный «музыкальный» автопортрет писателя. Тогда как спектр его музыкальный пристрастий — пестрый и изменчивый и гитарным репертуаром не ограничивается.
Музыка сопутствовала Стриндбергу с ранних лет. Передалась, как он полагал, увлеченность отца домашним музицированием. «Гордостью и радостью» жизни отца, которого не манили ни рестораны, ни театры, вспоминал Стриндберг, было старенькое пианино. И эту преданность музыке ему удалось внушить детям. Брат и сестра писателя стали профессиональными музыкантами.
В юности, учась в университете в Уппсале, Стриндберг охотно пел в квартетах, играл на корнете, гобое и гитаре. Подумывая о заработке (на учебу не хватало денег), он колебался между преподаванием языков и игры на семиструнной. Образ Стриндберга с гитарой сохранился в памяти многих поэтов, музыкантов, художников, с которыми жизнь сводила его в богемной круговерти европейских столиц. Парижа прежде всего.
Духовно близкий писателю в ту пору Станислав Пшибышевский вспоминал, как Стриндберг брал в руки гитару и напевал шведские мелодии. Ревностный хранитель народной традиции, он вел активную переписку с Нильсом Андерсоном, собирателем и аранжировщиком шведского музыкального фольклора. Нильсон собрал и обработал более 12 тысяч мелодий, изданных посмертно под названием «Шведская лирика».
Но и Пшибышевский в долгу не оставался в этом музыкальном диалоге-поединке. Стриндберг не упускал случая упомянуть, что проникновенное исполнение Пшибышевским Шумана и, конечно, Шопена не только оказали на него сильнейшее эмоциональное воздействие, но и увели от поверхностного восприятия этих музыкальных гениев.
На протяжении жизни музыкальные предпочтения Стриндберга менялись. В разные годы, по свидетельству биографов, ему могли сопутствовать Оффенбах и Гайдн, Шуман и Бах, Мендельсон и Моцарт (исключительно «Реквием»!), и, возможно, даже Шёнберг, как полагают музыковеды. Но главное место в этом пантеоне бессмертных принадлежало Бетховену. Бетховен для Стриндберга — больше чем музыкальный кумир. Писатель видит в гениальном композиторе родственную душу страдальца за род человеческий. Любитель (как мы уже заметили) ловить в великих собственные отражения, Стриндберг всматривается (вслушивается) в композитора, отыскивая перекличку духовных созвучий.
Самым неожиданным образом в жизнь Стриндберга врывается молодой австрийский философ Отто Вейнингер (1880—1903), успевший прислать писателю свой скандально женоненавистнический трактат «Пол и характер». Стриндберг в восторге от подобного единомыслия. «Такое решение женского вопроса для меня — сущее избавление от проблемы. Примите мое глубочайшее восхищение и благодарность», — пишет он в ответном письме. Через два года Вейнингер покончит с собой в номере венской гостиницы, где почти веком раньше якобы умирал Бетховен. О большем родстве душ Стриндберг не мог и помыслить.
В память о композиторе Стриндберг начал устраивать свои знаменитые «бетховенские вечера». В них принимали участие самые близкие друзья и профессионально владевший инструментом брат писателя — Аксель. Первый, кто разъяснил и приблизил к нему Бетховена. В кругу посвященных эти вечера называли «мальчишниками». Для посторонних — «Клубом любителей Бетховена». В домашнем камерном исполнении на вечерах прозвучал едва ли не весь главный сонатный репертуар композитора.
Сонатная форма оказалась избирательно близка Стриндбергу-драматургу. Неслучайно сборник поздних пьес, написанных специально для «Интимного театра», в который вошла и «Соната призраков», он называл своими «последними сонатами». Стриндберг их нумерует на музыкальный манер. «Соната призраков» — это «Opus № 3», а «Пеликан» — «Opus № 4» и т. д.
«Для меня большая радость, что в эти пасхальные дни Вы так заинтересованно откликнулись на „Сонату призраков“, — пишет он уже упомянутому Эмилю Шерингу, — я назвал ее так вослед бетховенской „Сонате призраков“ в ре минор и его „Призрачному трио“ („Ghost Trio“)».
Ингмар Бергман, глубочайший почитатель и интерпретатор Стриндберга, дал название своему самому «музыкальному» фильму «Осенняя соната», но построил его на прелюдах Шопена.
Бетховен для Стриндберга — истинный музыкальный бог.
Известно, что писатель и сам, будучи слабым пианистом, садился за инструмент, исполняя Бетховена в собственной аранжировке. Он играл сонаты очень неспешно (вопреки указаниям композитора), словно смаковал и наслаждался, как вспоминали друзья, каждым исторгнутым звуком.
Над инструментом, как и сегодня, висела копия посмертной маски Бетховена, в канделябрах горели свечи, квартира наполнялась гениальными созвучиями.
Но, даже преклоняясь перед Бетховеном, не мысля свой духовный космос за пределами его гениальности, Стриндберг не всё в музыке композитора принимал безоговорочно. Бетховен для писателя — это прежде всего сонаты: «Лунная», «Крейцерова», «Апассионата». Последнюю он завещал исполнять на своих похоронах. Но и в сонатах, писатель этого не скрывал, ему казались необязательными, а то и вовсе лишними скерцо, нарушавшие, по его убеждению, целостность и гармонию замысла.
Тем более скептически воспринимал он Девятую симфонию с ее «Одой к радости», апофеозом неоправданного оптимизма. Объясняя собственную субъективную предвзятость, писатель чистосердечно признавался: «Радость — это не по моей части».
Вне музыки не существовал и мир его литературных и театральных персонажей. Трагической судьбе Карла XII (историческая драма «Карл XII») аккомпанировала музыка Баха. Звучащая на протяжении пяти актов мелодия «Сарабанды» становилась неотвязным мотивом смерти, преследующей короля.
Духовные искания Неизвестного в драме «На пути в Дамаск» сопровождает «Траурный марш» Мендельсона, а мелодические созвучия Шопена и Бенжамена Годара, хотя и ненадолго, становятся источником просветления для заблудших душ героев «Пеликана».
Любимую пьесу «Игра снов» Стриндберг мечтал превратить в камерную оперу. Известного композитора и скрипача Тура Олина (1866—1914), одного из спонтанных участников бетховенских вечеров, это творческое задание он попросил взять на себя...
После вернисажа гости заняли места в «красной гостиной» Августа Стриндберга. Шведский музыкант Андерс Кильстрем коснулся клавиш пианино хозяина дома, и под своды Голубой башни в очередной раз вернулись не однажды звучавшие здесь произведения Бетховена и Шумана. Было торжественно, но по-домашнему интимно. Горели свечи, и не одной мне почудилось, что дух великого человека где-то совсем рядом.
