ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ
Феликс Лурье
Постановка революционного вопроса: Сергей Нечаев
Сергей Геннадиевич Нечаев (1847—1882), главный бес российского революционного движения, обладал гипертрофированным тщеславием и безрассудным фанатизмом, усиленным полным отсутствием моральных преград. Именно эти почти нереальных размеров качества руководили его замыслами и действиями. Он ненавидел монархию, ненавидел любой политический строй, не допускавший осуществления его главной и единственной цели — подняться над всеми и сразу. Используя обман, шантаж, воровство, убийства[1], Нечаев создал небывалое до того революционное сообщество, в котором главенствовал один вожак, и этот вожак — он. Все подчинены ему беспрекословно.[2] С помощью порабощенных им сообщников Сергей собирался спровоцировать всенародный бунт, его бунт. Иначе какое будущее ожидает учителя приходского училища, не имевшего ни сильного покровителя, ни богатой родни? Жалкое прозябание его не устраивало.[3] Революционными идеями Сергей заинтересовался осенью 1866 года после приезда в Петербург и получения должности учителя Закона Божия в двухклассном Андреевском училище.
26 мая 1867 года министр народного просвещения граф Д. А. Толстой ввел новые правила, запрещавшие устраивать в помещениях учебных заведений кассы взаимопомощи, кухмистерские, любые собрания и сходки. Суровый министр решил навсегда вытравить из студентов «стремление умствовать». Тотчас под предлогами празднования дня рождения или иных праздников сходки начали собираться на частных квартирах. Подобные мероприятия радикализировали молодежь, объединяли ее в конспиративные кружки.[4]
Посещавшие сходки делились на радикалов и умеренных. Умеренные обсуждали методы борьбы за права студентов, радикалы, их было меньшинство, — превращение студенческих волнений в «социальную и политическую революцию». Не будучи ни студентом, ни вольнослушателем, Нечаев метался от сходки к сходке, стремясь ворваться в руководители радикальным крылом студенчества. В словесных баталиях он терпел неудачи: выступая, волновался, отчего впадал в бешенство, знаниями не блистал — не от чего, бунтарских заслуг не имел никаких. В его возрасте известные вольнодумцы из студентов успевали подвергнуться арестам, высылкам и даже тюремным заключениям. А у него — ни заслуг, ни знаний, ни ораторских способностей. Он злился, грыз ногти, нервничал, выступал еще хуже, его не слушали, над ним смеялись.
И тогда в ход пошли придуманные им легенды: будто грамоте выучился в шестнадцать лет, а уже столько знает, градоначальство грозит арестом, арестовали, сбежал из Петропавловской крепости. Ему верили, поверили и в невероятный побег. Он находился в той среде, где не могли вообразить, что свой может солгать, обмануть, подвести. Легенд оказалось недостаточно, надобно что-то сделать наяву: подправить биографию, да так, чтобы все ахнули, и заодно наказать обидчиков. «Беглец» через доверенных лиц тайно известил соратников, что он в розыске у жандармов и в России оставаться не может, поэтому вынужден на время ее покинуть.
В первых числах марта 1869 года на палубе отошедшего от русских берегов корабля стоял худощавый молодой человек, неопрятный, в поношенной одежде, с котомкой жалких пожитков и нищенской суммой денег. Он заметно волновался. Нет, его никто не собирался преследовать, погоню за беглецом не снаряжали. Сергей Геннадиевич Нечаев нервничал совсем по другому поводу: он опасался встречи с А. И. Герценом, Н. П. Огаревым и М. А. Бакуниным. Доплыла ли до Швейцарии молва о петербургских баталиях, о его неудачах, о «побегах»? Как себя вести? Он надеялся на поддержку легендарных патриархов русской революции, жаждал частью их авторитета украсить свою банальную биографию революционера без заслуг, желал дружбы с ними, особенно с Герценом. В голове Нечаева роились монологи, сцены встречи со стариками: промахнуться было нельзя. И он решил прибыть в Женеву посланцем от комитета тайного могущественного революционного сообщества, посланцем, призванным установить связь между молодой революционной Россией и стареющими эмигрантами. Многие деятели революции обладали неуемной фантазией, склонностью к фальсификациям и мистификациям. Нечаева превзойти не смог никто.
19 марта 1869 года по женевской городской почте Нечаев отправил Н. П. Огареву (1813—1877) письмо. Вскоре они встретились. Николай Платонович решил познакомить Сергея с М. А. Бакуниным (1814—1876). 25 марта беглец посетил Михаила Александровича и рассказал ему о своем участии в строжайше законспирированном сообществе, состоящем из хорошо разветвленной сети кружков, тайном комитете, распоряжающемся всеми революционными силами России. В комитет входят решительные молодые люди, но не имеющие серьезного опыта политической борьбы. Все они его товарищи, и он делегирован ими в Женеву с просьбой к Бакунину, Герцену и Огареву снабдить российских заговорщиков прокламациями и принять на себя теоретическое руководство революционным движением. Требуется совсем немного. В скором будущем империю охватит всенародный бунт и монархия рухнет.
Кто бы из эмигрантов не польстился на такие предложения? Стареющие женевские мечтатели хотели слышать от Сергея подтверждение того, что их жизни не растрачены на пустяки, что начатое ими дело не пропало, а, наоборот, находится в крепких и надежных руках; хотели верить, что он, Нечаев, и есть долгожданный посланец от многочисленных почитателей и преемников на не забывшей их родине. У них бывали приезжавшие из России, но этот совсем другой. Чувство покинутости никому не нужных стариков, прозябавших в забвении, холодные, порой даже враждебные отношения с молодой эмиграцией[5] отступили, растаяли и испарились под воздействием льстивой нечаевской лжи. И они, умные, опытные, поверили в существование несуществующего. Огарев и Бакунин видели, что Нечаев необразован и неотесан, грызет ногти, неряшлив, бывает грубым и бестактным. Но если его не приласкать, то он, чего доброго, уйдет к молодой эмиграции и они потеряют дорогую им связь с Россией. Быстро склеившийся триумвират наладил пропагандистскую кампанию по изготовлению прокламаций, которых, по утверждению Нечаева, с нетерпением ждали в России. Деньги на это предприятие тратились из Бахметевского фонда.[6]
В начале апреля 1869 года появились первые печатные издания — плод пропагандистской кампании триумвирата. В Россию самым обычным образом, при помощи почты, потек ручеек ее продукции. Сергей вкладывал в конверты по несколько экземпляров прокламаций и записки с просьбами распространить их в провинции. Он превосходно знал, что вся его корреспонденция подвергается перлюстрации. Первые письма получили его соперники по диспутам на студенческих сходках, тотчас оказавшиеся в объятиях полиции. Именно об этом историк-большевик академик М. Н. Покровский (1868—1932) цинично заметил: «Любопытный эпизод фракционной борьбы того времени».[7] Далеко не все получатели нечаевской корреспонденции знали о существовании Нечаева. Многие адреса он выписывал из различных справочных книг, реклам и проспектов торговых фирм.
С середины апреля по 9 августа 1869 года только на Петербургском почтамте в черном кабинете было перлюстрировано 560 пакетов, отправленных 387 адресатам.[8]
В Российском государственном историческом архиве в Петербурге хранится объемистая папка с названием «Переписка с III Отделением Собственной его императорского величества канцелярии и губернатором о волнении студентов Медико-хирургической академии, Петербургского, Московского и Харьковского университетов; о привлечении к ответственности участников волнений и о принятии мер к прекращению распространения антиправительственных воззваний».[9] В деле около семисот листов, значительный объем содержит нечаевскую продукцию, присланную из Швейцарии в Россию. В ней подшито по несколько экземпляров всех женевских листовок, отпечатанных в 1869 году. По ним можно восстановить географию рассылки. Адресаты, получив от Нечаева конверт, углублялись в чтение его содержимого и передавали товарищам. Если полицейский фильтр, установленный на почтах, не фиксировал корреспонденцию, то ее получение могло пройти благополучно; если конверт попадал в «черный кабинет», его вскрывали, знакомились с содержимым, копировали текст и отправляли далее по пути следования. Полиция томилась в ожидании, не принесут ли крамольную корреспонденцию добровольно. Если ее не несли, устанавливалась слежка и наивных получателей ожидала бесцеремонная вербовка в секретные агенты или неминуемая кара. Нечаевские конверты нередко без понуждений отдавались в политическую полицию. В результате деятельности триумвирата возникали ситуации, заканчивавшиеся самоубийствами.
В Государственном архиве Российской Федерации, в фонде III Отделения Собственной его императорского величества канцелярии хранится дело «О воззваниях, полученных из-за границы на имена разных лиц и о собирании по оным сведений».[10] Письма приходили конкретным лицам независимо от отношения к ним отправителя — друзья они ему или враги. Когда запас известных адресов иссяк, Нечаев принялся посылать корреспонденцию в различные учреждения империи. Первые письма поступали главным образом из Женевы, позже они приходили из Берна, Кёльна, Франкфурта-на-Майне, Фрейбурга, Бонна, Майнца. Адреса на этих конвертах написаны разными лицами. Нечаев не заметал следы, наоборот, ему хотелось, чтобы в России сложилось впечатление, будто в Европе действует мощная организация, состоящая из русских революционеров, а не он один.
Благодаря нечаевской пропагандистской кампании многие молодые люди, попавшие в ссылки и тюрьмы, после освобождения «в университеты их не брали», шли в революцию. Расчет Нечаева оказался точным: он желал плодить недовольных властью, то есть пополнять революционные ряды. Вплоть до суда над ним молодые радикалы были уверены, что Сергей Нечаев состоял агентом политической полиции и оказал ей неоценимую услугу.
Мы остановимся на одной лишь прокламации. Ее автор — Михаил Александрович Бакунин. Еще осенью 1848 года в «Воззвании русского патриота к славянским народам» он писал: «Необходимо все смести с лица земли, дабы очистить место для нового мира. Новый мир, братья, это — полное и действительное освобождение всех личностей, как и всех наций, это — наступление политической и социальной справедливости, <…> это — неограниченное царство свободы!»[11] Год спустя Бакунин предлагал в случае благоприятного исхода революции в Богемии «изгнать и уничтожить всех противников победившего режима, за исключением некоторых чиновников, оставленных для совета и справок».[12]
Не изменив прежних взглядов на революцию, в апреле 1869 года Михаил Александрович написал прокламацию «Постановка революционного вопроса», 10 мая она появилась в России. Приведем ее текст:
«Между Россией казенной и Россией народной, между государственным, сословно-образованным миром в России и революцией народной, открывается ныне пуще прежнего, и как бы в последний раз, война на жизнь и на смерть.
В этой войне, ни примирение, ни средний исход невозможны. Один из противников должен погибнуть: или Государство со всею своею мишурно-образованною сволочью, или Народ.
Но недостаточно говорить, надо доказать делом, что мы стоим за Народ. Хотеть освобождения народного, значит хотеть беспощадного разрушения всего государственного строя, коренного уничтожения всех порядков общественных, сил, средств, вещей и людей, на которых зиждется крепость империи, всего одним словом, что ныне существует и торжествует в России на гибель Народа.
Нам предстоит сломать силу громадную. Словами ее не проймешь, надо дела. В чем же стоит это дело?
Само правительство указывает нам путь, по которому мы должны идти, чтобы достигнуть своей, т. е. народной цели.
Оно гонит нас теперь из университетов, из академий, из школ. И что ж, ведь в самом деле, оно право. Во всех этих заведениях, основанных и содержимых им для образования слуг Государства, т. е. притеснителей и эксплуататоров Народа, под влиянием доктринерских учений и подтасованной науки, мы пожалуй могли бы испортиться. Ведь доктринерный, ученый разврат пожалуй опаснее всякого другого. Он проникает медленным ядом все помышления и чувства, волю, сердце и ум человека, создавая и узаконяя во имя столь же лживого, сколько и громкого слова: Цивилизация, теорию самой гнусной народной эксплуатации.
Под влиянием этой науки и государственно-общественных выгод, сопряженных с нею у нас, большинство между нами дообразовалось бы до чиновного скотства. Другая меньшая часть додумалась бы до конституционного, монархического или, пожалуй, даже республиканского либерализма, несомненно, более благовидного, но пожалуй еще больше пагубного для Народа, чем даже настоящее чиновничье управление. Третья, еще меньшая часть, состоящая из благодушных социалистов по книжкам, бросилась бы, по примеру некоторых известных людей, воображающих, что можно устроить экономическое благо Народа при существующем государственном строе и без совершенного разрушения всех государственных условий и форм, бросились бы в устройство рабочих артелей. Остальные же и весьма немногие, соединяющие в себе доктринаризм псевдоученый с наклонностями к драматизму, и социализм по книжкам с пустопорожними и самолюбивыми мечтами о конспирации и о революции, стремились бы создать тайные кружки.
— Но какие кружки?
Кружки, без сомнения, основанные, в их собственном мнении, для единой пользы Народа, но вне Народа, над ним. Кружки, состоящие исключительно из молодых, доктринерно-образованных конспираторов-социалистов и революционеров по книжкам, упивающихся самомечтанием, своим собственным, большею частью пустым, но горячим словом, попадающих и пропадающих не за дело, а за слова, и обреченных самим положением своим столько же, сколько и направлением своих мыслей, на жалкое безделье и бессилье, потому что сила и дело только в Народе, а между ними и Народом — пропасть.
Таковы наши кабинетные революционеры-государственники и будущие диктаторы, поклонники и представители какой-то молодежи вне Народа, призванной будто бы учить, вести, освобождать и счастливить Народ. Они играют в революцию, но лишены способов делать ее… В желании у них нет недостатка, охота у них страстная, самообольщение и самомнение огромное, да сила нулевая.
От университетского развращения уцелело бы разве только несколько живых, настоящих народных людей; масса учащейся молодежи погибла бы так или иначе. Вот этого-то вероятно и боялось наше попечительное правительство, и для того, чтобы не дать молодежи даром пропасть, оно закрывает ныне академии, университеты и школы, и бросает ее в настоящую школу — в Народ.
Спасибо ему за то, что оно поставило нас на такую славную и крепкую почву. Теперь у нас есть земля под ногами, мы можем делать. Что ж станем мы делать?
Учить Народ? Это было бы глупо. Народ сам и лучше нас знает, что ему надо. Напротив, мы должны у него научиться и понять тайны его жизни и силы, тайны немудреные правда, но недостижимые для всех живущих в так называемом образованном обществе.
Мы должны Народ не учить, а бунтовать. Да разве он сам собой не бунтует? Бунтует и никогда не переставал бунтовать; да только бунтовал он бесполезно, потому что бунтовал в рознь и был до сих пор, нередко после самой кровавой борьбы, всегда побежден и задавлен.
Что же можем мы ему принести? Какую можем мы ему оказать помощь? Только одну, но чрезвычайно важную: мы можем дать ему то, чего у него до сих пор недоставало и недостаток чего был главною причиною всех его поражений, — единство повсеместного движения, посредством сплочения его же собственных бунтующих и до сих пор разрозненных сил.
Но для того чтобы соединить все его частные бунты в один бунт поголовный и всесокрушительный, то есть в народную революцию, нам надо самим действительным образом открыто и смело участвовать в каждом из них. Только под этим условием признает он нас за своих. Для Народа слово ничего не значит, дело — все. Братство с ним возможно поэтому только на деле, и только увидев нас в своем деле, признает он нас за своих. Ну а когда признает, мы будем всесильны.
В России существует издавна два вида народного бунта: бунт мирного села, выведенного из терпения, и разбойничий бунт.
Долготерпелив русский крестьянин, и черт знает какую тягость неправды, притеснений и насилий государственных, чиновничьих, помещичьих, поповских, купеческих и кулацких носит он, не жалуясь, на своих плечах. На нем стоит вся империя, и кормит он всех своих лиходеев, довольный, когда, ограничиваясь одним ограблением его, они не терзают и не душат его. Но наконец приходится и ему невтерпеж, и когда, доведенный до крайности, он поднимается против своих супостатов, становясь в свою очередь беспощадным, он готов истребить все, что ему попадается под руку. Частные крестьянские бунты возобновляются таким образом каждый год, со времени основания Московского царства и прикрепления крестьян к земле, во всех концах нашей империи. Нередко обнимают они целые волости и уезды. Но не поддержанные одновременным бунтом соседних волостей, уездов и губерний, они легко подавляются военною силой и утопают в крестьянской крови, которой правители наши никогда не жалели.
Крестьянский рабочий люд смирится на время, под напором штыка и кнута, и принимается вновь за работу, тяжкую и для него бесплодную. Но выделяются из его среды беспрестанно лихие ребята, которые ни примириться, ни покориться не могут. Они бегут в леса от государственных злодеев и становятся разбойниками.
Разбой — одна из почтеннейших форм русской народной жизни. Он был, со времени основания Московского государства, отчаянным протестом Народа против гнусного общественного порядка, не измененного, но усовершенствованного по Западным образцам и укрепленного еще более реформами Петра и освобождениями благодушного Александра (Александр II. — Ф. Л.). Разбойник — это герой, защитник, мститель народный; непримиримый враг Государства и всего общественного и гражданского строя, установленного Государством; боец на жизнь и на смерть против всей чиновно-дворянской и казенно-поповской цивилизации.
Кто не понимает разбоя, тот ничего не поймет в русской народной истории. Кто не сочувствует ему, тот не может сочувствовать русской народной жизни, и нет в нем сердца для вековых, неизмеримых страданий народных. Тот принадлежит к лагерю врагов-государственников.
Русский разбой жесток и беспощаден, но не менее его беспощадна и жестока та правительственная сила, которая своими злодействами вызвала его на свет. Правительственное зверство породило, узаконило и делает необходимым зверство народное. Но между ними та огромная разница, что первое стремится к совершенному уничтожению, второе же к освобождению Народа.
Со времени основания Московского государства никогда не прерывался русский разбой. В нем хранится предание народных обид; в нем одном доказательство жизненности, страсти и сил Народа. Прекращение разбоя в России значило бы или окончательную смерть Народа, или полнейшее освобождение его.
Разбойник в России настоящий и единственный революционер — революционер без фраз, без книжной риторики, революционер непримиримый, неумолимый и неукротимый на дела, революционер народно-общественный, а не политический и не сословный… В тяжелые промежутки, когда весь крестьянский рабочий мир спит, кажется совсем непробудным, задавленный всею тяжестью Государства, лесной разбойничий мир продолжает свою отчаянную борьбу и борется до тех пор, пока русские села опять не проснутся. А когда оба бунта, разбойничий и крестьянский, сливаются, порождается народная революция. Таковы были движения Стеньки Разина и Пугачева.
И ныне от Петербурга до Москвы, от Москвы до Казани, от Казани до Тобольска, до алтайских заводов, до Иркутска и до Нерчинска идет непрерывное течение подземного разбойного потока. Разбойники в лесах, в городах в деревнях, разбросанные по целой России, и разбойники, заключенные в бесчисленных острогах империи, составляют один, нераздельный, крепко связанный мир — мир русской революции. В нем, и в нем только одном, существует издавна настоящая революционная конспирация.
Кто хочет конспирировать не на шутку в России, кто хочет революции народной, тот должен идти в этот мир…
Время приближается…
В чем же состоит наша Задача?
Следуя пути, указываемому нам ныне правительством, изгоняющим нас из академий, университетов и школ, бросимся, братцы, дружно в Народ, в народное движение, в бунт разбойничий и крестьянский, и, храня верную, крепкую дружбу между собой, сплотим все разрозненные мужицкие взрывы в народную революцию, осмысленную, но беспощадную».[13]
Понимал ли Бакунин, к чему призывал его текст? Искренне ли писал? Соавтор ли Нечаев этой листовки? У вполне образованного Бакунина поразительно много общего с невежественным Нечаевым. Как и его молодой друг, Михаил Александрович замечен в предательстве и интриганстве, в склонности ко лжи и воровству.[14] Некоторые его письма, опубликованные в 1896 году в Женеве, при большевиках в России не издавались.[15] Стыдно. Возможно, Бакунин не понимал, что цель не оправдывает средства, не понимал, что между целью и средством для ее реализации существует жесткая взаимосвязь. Неверно выбранное средство приводит к совершенно иным результатам, неожиданным и даже противоположным.
Вообразите ситуацию, когда в некоем государстве произошла революция при существенной помощи «разбойного мира». Наши революционеры немало восприняли его норм и правил в формировании «партии нового типа» и во многом другом, не обращаясь к нему за помощью. А если бы обратились?! Мы знаем, как отбывают сроки заключенные в тюрьмах, где нормы и правила устанавливают паханы, знаем, что произошло во время революции, как захватившие власть радели о благе народа, отнимая хлеб у крестьян, грабя их, называя это раскулачиванием, загоняя оставшихся в деревнях в колхозы, знаем, что произошло с командным составом Красной армии, знаем о процессах Большого террора. Куда завела бы власть Россию, если бы сотрудничала с «разбойным миром»? Бесовщиной и безответственностью пропитано все творчество Бакунина.
История с публикацией текста «Постановки революционного вопроса» коснулась и А. И. Герцена (1812—1870), не желавшего иметь ничего общего с Нечаевым. Александр Иванович вынужден был встретиться с ним для передачи ему денег из Бахметевского фонда. Н. А. Тучкова-Огарева, свидетельница этого события, завершает его описание следующей фразой: «Редко кто-нибудь был так антипатичен Герцену, как Нечаев».[16]
В Женеве Герцен провел более полутора месяцев не только из-за бахметевских денег. Его беспокоил Огарев, все более удалявшийся от него. Участие Николая Платоновича в пропагандистской кампании приводило Герцена в бешенство. Возмущенный поведением Бакунина и его влиянием на Огарева, затем их сотрудничеством с появившимся в Женеве самозванцем и, наконец, публикацией «Постановки революционного вопроса», Герцен решил взяться за перо.
Ничего более вредоносного, чем бакунинское сочинение, Александру Ивановичу держать в руках не приходилось. Он помнил, как двадцать семь лет назад в «Немецком ежегоднике» прочитал статью двадцативосьмилетнего Мишеля, поразившую его следующей мыслью автора: «Дайте же нам довериться вечному Духу, который потому разрушает и уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечно созидательный источник всякой жизни. Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть!»[17]
Тогда он простил ему этот жутковатый опус, возможно, по молодости, возможно, потому что еще верил в целесообразность революционных преобразований. С того времени взгляды Герцена существеннейше изменились. Нового сочинения он простить ему не желал. Этих двух человек природа соткала из разных материалов, они могли сосуществовать, но не в одной упряжке. Их связывали общая молодость, общая родина, общие друзья и учителя. Александр Иванович, обладавший редкостным умом и рыцарским благородством, талантом глубокого и тонкого психолога, бесспорно, понимал, что изменить взгляды состарившегося Мишеля он не в силах, но не предупредить Бакунина о его заблуждениях, преступных заблуждениях, он не мог.
Весь 1869 год, последний год жизни, Герцен посвятил главным образом работе над письмами к Бакунину и отчасти Огареву. По мере написания автор знакомил Николая Платоновича с их содержанием и учитывал его замечания. Пятый том «Летописи жизни и творчества А. И. Герцена. 1868—1870» в полной мере отобразил его метания и невероятную нагрузку на истощенный болезнью организм. За 1869 год он побывал в Ницце (дважды), Марселе, Женеве, Страсбурге, Брюсселе (дважды), Париже (трижды), Амстердаме, Флоренции, Специи, Кьявари, Генуе и Лондоне. В Париже 9 января 1870 года он скончался, 11 января его похоронили на кладбище Пер-Лашез. 8 февраля 1870 года останки Александра Ивановича перезахоронили в Ницце на кладбище Шато рядом с могилой его жены Н. А. Герцен и их детей. Ни в Париж, ни в Ниццу Бакунин и Огарев не приехали. Странно? Да, а может быть, и нет. Они слишком далеко разошлись с ним во взглядах и образе жизни. Он надоел им постоянными укорами и осуждениями. Никакой дружбы между ними давно уже не было.
Четыре письма под общим названием «К старому товарищу», преодолевая сопротивление Бакунина и Огарева, угрозы, ложь и шантаж со стороны Нечаева, были опубликованы родственниками автора.[18] Подготовленный непрофессионалами текст содержит множество ошибок. Полное, исправленное издание, снабженное комментариями, увидело свет лишь в 1953 году.[19] Объем писем — чуть больше авторского листа, около двенадцать-пятнадцать печатных страниц.
Длительная работа над текстом, его обсуждение с Огаревым, глубина затронутых тем, объяснение изменившихся взглядов автора на любые революционные преобразования позволяют предположить, что письма «К старому товарищу» являются итогом эволюции политических взглядов Герцена, его политическим завещанием. Затронутые в письмах темы:
1. Желаемым переменам должно предшествовать всестороннее их изучение.
2. С ложными убеждениями одними их отрицаниями бороться нельзя.
3. Из старого мира необходимо спасти все, достойное спасения.
4. «Великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей».
Первое письмо датировано 3 (15) января 1869 года, то есть за два месяца до появления Нечаева в Женеве. Приведем из него извлечения:
«Следует ли толчками возмущать с целью ускорения внутреннюю работу, которая очевидна? Сомнения нет, что акушер должен ускорять, облегчать, устранять препятствия, но в известных пределах — их трудно установить и страшно переступать. На это, сверх логического самоотвержения, надобен такт и вдохновенная импровизация. Сверх того, не везде одинакая работа — и одни пределы.
Петр I, Конвент научили нас шагать семимильными сапогами, шагать из первого месяца беременности в девятый и ломать без разбора все, что попадется на дороге. Die zerstorende Lust ist eine schaffende Lust* — и вперед за неизвестным богом-истребителем, спотыкаясь на разбитые сокровища — вместе со всяким мусором и хламом.
…Мы видели грозный пример кровавого восстания, в минуту отчаяния и гнева сошедшего на площадь и спохватившегося на баррикадах, что у него нет знамени. Сплоченный в одну дружину мир консервативный побил его — и следствие этого было то ретроградное движение, которого следовало ожидать — но что было бы, если б победа стала на сторону баррикад? — в двадцать лет грозные бойцы высказали все, что у них было за душой?.. Ни одной построяющей, органической мысли мы не находим в их завете, а экономические промахи, не косвенно, как политические, а прямо и глубже ведут к разорению, к застою, к голодной смерти.
Наше время — именно время окончательного изучения, того изучения, которое должно предшествовать работе осуществления так, как теория паров предшествовала железным дорогам. Прежде дело хотели взять грудью, усердием, отвагой и шли зря, на авось — мы на авось не пойдем. <…>
Новый водворяющийся порядок должен являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. Нанося удар старому миру, он не только должен спасти все, что в нем достойно спасения, но оставить на свою судьбу все не мешающее, разнообразное, своеобычное. Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании, и только в пропитании».[20]
Герцен твердо знал, что строительству железной дороги и созданию паровоза должна предшествовать разработка теории. Это понимал и Ф. М. Достоевский: «Без сомнения, из всего этого (то есть из нетерпения голодных людей, разжигаемых теориями будущего блаженства) произошел впоследствии социализм политический, сущность которого, несмотря на все возвещаемые цели, покамест состоит лишь в желании повсеместного грабежа всех собственников классами неимущими, а затем „будь что будет“. (Ибо по-настоящему ничего еще не решено, чем будущее общество заменится, а решено лишь только, чтоб настоящее провалилось, — и вот пока вся формула политического социализма.)».[21] Этот текст, опубликованный 10 декабря 1873 года, написан после знакомства автора с произведениями, принадлежащими перу С. Г. Нечаева, главным образом с «Катехизисом революционера».
Второе письмо датировано 13 (25) января 1869 года, также до появления Нечаева в Женеве. Приведем из него извлечения:
«Уничтожать и топтать всходы легче, чем торопить их рост. Тот, кто не хочет ждать и работать, тот идет по старой колее пророков и прорицателей, иересиархов, фанатиков и цеховых революционеров. А всякое дело, совершающееся при пособии элементов безумных, мистических, фантастических, в последних выводах своих непременно будет иметь и безумные результаты рядом с дельными. Сверх того, пути эти всё больше и больше зарастают для нас травой, пониманье и обсуживание — наше единственное оружие. Теократические и политические догматы не требуют пониманья, они даже тверже и крепче покоятся на вере, без духа критики и анализа. „Папу надобно считать непогрешимым, царя слушаться, отечество защищать, писания и предписания исполнять…“ Все прошлое, из которого мы хотим выйти, так и шло. Менялись формы, образы, обряды — сущность оставалась та же. Человек, склонявший голову перед капуцином, идущим с крестом, делал то же, что человек, склоняющий голову перед решением суда, как бы оно нелепо ни было. Из этого-то мира нравственной неволи и подавторитетности, повторяю, мы и бьемся выйти в ширь пониманья, в мир свободы в разуме. Всякие попытки обойти, перескочить сразу — от нетерпенья, увлечь авторитетом или страстью — приведут к страшнейшим столкновениям и, что хуже, к почти неминуемым поражениям. Обойти процесс пониманья так же невозможно, как обойти вопрос о силе. Навязываемое предрешение всего, что составляет вопрос, поступает очень бесцеремонно с освобожденным веществом. Взять вдруг человека, умственно дремавшего, и огорошить его в первую минуту, спросонья, рядом мыслей, сбивающих все его нравственные понятия и к которым ему не поставлено лестницы, вряд ли много послужит развитию! — а скорее смутит, собьет с толку оглушенного или, обратным действием, оттолкнет его в свирепый консерватизм.
Я нисколько не боюсь слова „постепенность“, опошленного шаткостью и неверным шагом разных реформирующих властей. Постепенность так, как непрерывность, неотъемлемы всякому процессу разуменья. Математика передается постепенно, отчего же конечные выводы мысли и социологии могут прививаться, как оспа, или вливаться в мозг так, как вливают лошадям сразу лекарства в рот? <…>
Во всей Европе подымется за старые порядки сплошь все крестьянское население. А разве мы не знаем, что такое сельское население? Какова его упорная сила и упорная косность? Отобрав из рук революции земли эмигрантов, оно-то и подсидело республику и революцию. Конечно, оно отпрянет и накинется по неразумью и невежеству… но в этом-то вся важность.
На неразумье и невежестве зиждется вся прочность существующего порядка, на них покоятся старые, устарелые воспитательные формы, в которых люди вырастали из несовершеннолетия и которые жмут теперь меньшинство, но которых вредную ненужность большинство не понимает. Мы знаем, что значит ошибиться в возрасте и в степени пониманья. Всеобщая подача голосов, навязанная неприготовленному народу, послужила бы для него бритвой, которой он чуть не зарезался. <…>
Ни ты (Бакунин. — Ф. Л.), ни я, мы не изменили наших убеждений, но разно стали к вопросу. Ты рвешься вперед по-прежнему со страстью разрушенья, которую принимаешь за творческую страсть… ломая препятствия и уважая историю только в будущем. Я не верю в прежние революционные пути и стараюсь понять шаг людской в былом и настоящем, для того, чтоб знать, как идти с ним в ногу, не отставая и не забегая в такую даль, в которую люди не пойдут за мной — не могут идти».[22]
Четвертое письмо датировано июнем (июлем) 1869 года, то есть после появления бакунинской прокламации. Приведем его целиком:
«Иконоборцы наши не останавливаются на обыденном отрицании государства и разрушении церкви; их усердие идет до гонения науки. Тут ум оставляет их окончательно.
Робеспьеровской нелепости, что атеизм аристократичен, только и недоставало объявления науки аристократией.
Никто не спрашивает, насколько вообще подобные определения идут или нет к предмету — вообще, весь спор „науки для науки“ и науки только как пользы, вопросы, чрезвычайно дурно поставленные.
Без науки научной не было бы науки прикладной.
Наука — сила; она раскрывает отношения вещей, их законы и взаимодействия, и ей до употребления нет дела. Если наука в руках правительства и капитала — так, как в их руках войска, суд, управление, то это не ее вина. Механика равно служит для постройки железных дорог и всяких пушек и мониторов.
Нельзя же остановить ум, основываясь на том, что большинство не понимает, а меньшинство злоупотребляет пониманьем.
Дикие призывы к тому, чтоб закрыть книгу, оставить науку — и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой неистовой демагогии и к самой вредной. За ним так и следует разнуздание диких страстей — le déchainement des mauvaises passions. Этими страшными словами мы шутим, нисколько не считая, вредны <ли> они для дела и для слушающих.
Нет, великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей. Христианство проповедывалось чистыми и строгими в жизни апостолами и их последователями, аскетами и постниками, людьми, заморившими все страсти — кроме одной. Таковы были гугеноты и реформаторы. Таковы были якобинцы 93-го года. Бойцы за свободу в серьезных поднятиях оружия всегда были святы, как воины Кромвеля — и оттого сильны.
Я не верю в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу развитию и сделкам. Проповедь нужна людям, проповедь неустанная, ежеминутная, проповедь, равно обращенная к работнику и хозяину, к земледельцу и мещанину. Апостолы нам нужны прежде авангардных офицеров, прежде саперов разрушенья, — апостолы, проповедующие не только своим, но и противникам.
Проповедь к врагу — великое дело любви: они не виноваты, что живут вне современного потока, какими-то просроченными векселями прежней нравственности. Я их жалею, как больных, как поврежденных, стоящих на краю пропасти с грузом богатств, который их стянет в нее, — им надобно раскрыть глаза, а не вырвать их, — чтоб и они спаслись, если хотят.
Я не только жалею людей, но жалею и вещи, и иные вещи больше иных людей.
Дико-необузданный взрыв, вынужденный упорством, ничего не пощадит; он за личные лишения отомстит самому безличному достоянию. С капиталом, собранным ростовщиками, погибнет другой капитал, идущий от поколенья в поколенье и от народа народу. Капитал, в котором оседала личность и творчество разных времен, в котором сама собой наслоилась летопись людской жизни и скристаллизовалась история… Разгулявшаяся сила истребления уничтожит вместе с межевыми знаками и те пределы сил человеческих, до которых люди достигали во всех направлениях с начала цивилизации.
Довольно христианство и исламизм наломали древнего мира, довольно французская революция наказнила статуй, картин, памятников, — нам не приходится играть в иконоборцев.
Я это так живо чувствовал, стоя с тупою грустью и чуть не со стыдом… перед каким-нибудь кустодом, указывающим на пустую стену, на разбитое изваяние, на выброшенный гроб, повторяя: „Все это истреблено во время революции“…»[23]
Датировка писем условная, Александр Иванович работал над их текстом до самой кончины. За четыре-два дня до смерти он переписывался по их поводу с Огаревым.
Воспитываясь с Бакуниным на одних книгах, увлекаясь учениями одних философов, принадлежа к одной среде, они пришли к совершенно противоположным взглядам, превратились в антиподов. Одни и те же марши увлекли их в разные стороны. Один желал на своем пути созидать и раскрывать глаза противникам, другой — крушить и вырывать глаза несогласным. Сколь мудр был Герцен, мы можем окончательно оценить лишь сегодня, когда воочию убедились, к чему приводит одержимость нечаевщиной и созиданием разрушения.
Возвратившись в Россию с подложными документами, изготовленными Бакуниным, Нечаев 3 сентября 1869 года оказался в Москве. Показав студентам Земледельческой академии сочиненный и подписанный Бакуниным мандат представителя несуществующего Всемирного революционного союза, якобы руководившего всеми противоправительственными силами России, он приступил к формированию революционной организации «Народная расправа».[24] Вербовка в ее члены шла туго. Соратник и друг Бакунина, вождь новой партии решил привлечь представителей «разбойного мира» к деятельности своей организации. Образовав из членов «Народной расправы» группу для обследования кабаков, Нечаев поручил ей выявить среди посетителей желающих сделаться революционерами. Лишь один студент, преодолевая отвращение, смог заставить себя посетить кабак на Хитровом рынке несколько раз. Его, чужака, встретили враждебно. Проститутка, которую он угостил обедом, предупредила студента, что предполагаемые революционеры собираются его ограбить. Реализации теоретических идей Бакунина не произошло.
За весь период существования ничего серьезного «Народная расправа» не сделала и сделать не могла. Около пятидесяти ее членов, затянутые вожаком путем обмана и всяческих ухищрений, инертные, запуганные, возглавляемые человеком, непригодным для этого, смогли лишь под его сильнейшим напором убить своего товарища, ложно обвиненного.
Прочитав скудное газетное сообщение о гибели 21 ноября 1869 года члена нечаевской организации И. И. Иванова, отказавшегося повиноваться вожаку, бывший петрашевец Ф. М. Достоевский, сопоставив случившееся с пережитым в молодости, решил писать роман-предостережение «Бесы». Обладая сверхъестественной проницательностью, выдающимися аналитическими способностями и опытом прошлого, Федор Михайлович не смог поверить в то, что главное действующее лицо разыгравшейся драмы — бывший учитель двухклассной приходской школы, не переступавший порога гимназии и даже реального училища, — претендовал на главенство в империи.[25] До знакомства с обширными материалами, опубликованными во время процесса нечаевцев, Достоевский полагал, что действиями главы «Народной расправы» руководил М. А. Бакунин, известный теоретик и практик бунта. Поэтому великий роман великого писателя оказался слабее происшедшего.
Вслед за убийством Иванова Нечаев почти три года скрывался от возмездия в Европе, после ареста и суда оказался в Секретном доме Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Там, в самой страшной из российских тюрем, он прочитал роман о себе, его мнения мы не знаем. Почти через десять лет одиночного заключения Нечаев скончался «от общей водянки, осложненной цинготной болезнью».[26] Произошло это 21 ноября 1882 года, ровно через тринадцать лет после организованного им убийства студента Иванова.
Феликс Моисеевич Лурье (род. в 1931 г.) — литератор, автор около 200 статей, автор и составитель 46 книг и альбомов, среди них: «Хранители прошлого» (Л., 1990); «Полицейские и провокаторы» (СПб., 1992; М., 1998 и 2006); «Созидатель разрушения: документальное повествование о С. Г. Нечаеве» (СПб., 1994; М., 2001); «Имперский Петербург» (СПб., 2007); «Абрам Ганнибал: африканский прадед русского гения» (СПб., 2012); «Жизнь в обещанном раю» (СПб., 2020); «Флоренция — город гениев» (СПб., 2022) и др. Живет в С.-Петербурге.
1. Нечаев первый сформулировал основные принципы революционной морали. См.: Лурье Ф. М. Нечаевщина: Катехизис революционера // Новый журнал. 1992. № 1—2. С. 50—54.
2. Партию нового типа создал не Ленин, а Нечаев.
3. Подробно о Нечаеве см.: Лурье Ф. М. Созидатель разрушения. Документальное повествование о Сергее Нечаеве (историческая фабула романа «Бесы»). СПб., 2011; Лурье Ф. М. Бесы вымышленные и реальные // Достоевский Ф. М. Бесы. В 2 т. СПб., 2015. Т. 1. С 469—509.
4. Волнения охватили около 15 % столичного студенчества. См.: Ткаченко П. С. Учащаяся молодежь в революционном движении 60—70-х гг. XIX в. М., 1978. С. 172.
5. В нее входили Л. И. Мечников, В. М. Озеров, А. Д. Трусов, Н. И. Утин, К. М. Элпидин и др., по разным причинам эмигрировавшие из России в 1860-х. Недружелюбно относились к Герцену, Огареву и в особенности к Бакунину.
6. Павел Александрович Бахметев (1828—после 1857) — загадочный «прототип» Рахметова из романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?». Из саратовских помещиков; после окончания гимназии, в которой одним из преподавателей был Чернышевский, учился в Горыгорцкой земледельческой школе (Могилевская губерния); в 1857 уехал заграницу, встретился с Герценом и Огаревым и, по их словам, отплыл на Маркизовы острова с намерением основать там коммуну. См.: Рейсер С. А. «Особенный человек» П. А. Бахметев // Русская литература. 1963. № 1. С. 173—177; Эйдельман Н. Я. Павел Александрович Бахметев (Одна из загадок русского революционного движения) // Революционная ситуация в России в 1859—1861 гг. [Т. 4]. М., 1965. С. 387—398; Лурье Ф. М. Созидатель разрушения. С. 167—172. Бахметев оставил Герцену и Огареву 800 фунтов стерлингов «для русской пропаганды».
7. Цит. по: Геллер М. Я. Первое марта // Смена. 1991. № 3. С. 150.
8. См.: Книга в России. 1861—1881. Т. 1. М., 1988. С. 161. Черный кабинет — помещение, где производилась перлюстрация корреспонденции. См.: Былое. 1918. Кн. 6. № 12. Июнь. С. 185—195.
9. РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 282.
10. См.: ГАРФ. Ф. 109. 3 эксп. 1869. Д. 110. Ч. 1—3.
11. Бакунин М. А. Собрание сочинений и писем. 1828—1876. Т. 3. М., 1935. С. 336.
12. Цит. по: Пирумова Н. М. Социальная доктрина М. А. Бакунина. М., 1990. С. 53.
13. РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 286.
14. См.: Щеголев П. Е. М. А. Бакунин в равелине // Алексеевский равелин: Секретная государственная тюрьма России в XIX веке. В 2 т. Л., 1990. Т. 1. С. 189—249; Бакунин М. А. Исповедь // Там же. С. 250—356; Бакунин М. А. Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву. Женева, 1896. С. 291—293.
15. См.: Бакунин М. А. Письма Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву.
16. Тучкова-Огарева Н. А. Воспоминания. М., 1959. С. 244.
17. Бакунин М. А. Собрание сочинений и писем. Т. 3. С. 148.
18. См.: Герцен А. И. Сборник посмертных статей. Женева, 1870.
19. См.: Литературное наследство. Т. 61. М., 1953. С. 159—172. Там же опубликована история работы А. И. Герцена над текстами. Приведенные ниже цитаты взяты из этого текста.
20. Там же. С. 159, 160, 163. Здесь речь идет о революциях 1848.
21. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30 т. Т. 21. Л., 1980. С. 130.
22. Литературное наследство. Т. 61. С. 164—166.
23. Там же. С. 171, 172.
24. Текст мандата: «Податель сего есть один из доверенных представителей Русского отдела Всемирного революционного союза. Печать: 2771. Alliance revolutionaire europenne. Comite general. Бакунин» (ГАРФ. Ф. 124. Оп. 1. Д. 9. Л. 247).
25. Еще в конце VIII в. короли Франкского государства утверждали, что управлять подданными должны самые образованные. В. И. Ленин не сомневался, что для руководства державы образованные не требуются.
26. РГИА. Ф. 1280. Оп. 5. Д. 338. Л. 1 об.
