ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ВЕРА РЕЗНИК

Бабка

Рассказ

Мне сон во сне вдвойне смежает вежды.

Неизвестный автор

Утро началось с того, что ходики, на чьем циферблате всегда значилось безупречно точное время, ни с того ни с сего отбили что-то несусветное. Вскочивший с постели Петушков недоумевающе посмотрел на них, но понять ничего не успел, потому что пол пошатнулся, окружающий мир сделался невесомым и призрачным, как воздушный поцелуй. Петушкову пришлось снова сесть на постель. Спустя несколько минут, когда в голове после вчерашнего просветлело, Петушков выглянул из окна: дома на другой стороне улицы, все как один, смотрели на него осуждающе. Ствол росшего неподалеку дерева на глазах раздвоился, а вместо старухи, которая в этом часу обычно прохаживалась с овчаркой, старик выгуливал болонку. «Инсульт, — подумал Петушков и для проверки, как советуют врачи, улыбнулся самому себе в зеркало: улыбка вышла кривой. —Мамочки…» — ужаснулся Петушков. Переместившись в старое неудобное кресло, от которого давно намеревался избавиться, Петушков несколько раз глубоко вздохнул, принуждая себя смириться с неизбежностью, затем упорядочил параметры времени и начал вспоминать жизнь. Однако воспоминания заупрямились: детство отказалось разворачивать лилейные лепестки и спрессовалось в серый кирпич, пригодный для строительства и силового воздействия. Все шло как во сне, обратным ходом: вместо нежного детства первым почему-то предстало то, чему следовало быть последним, а именно событие не бывшее, а предстоящее и, стало быть, относящееся не к воспоминанию, а к игре воображения. Поэтому вовсе не исключено, что Петушков снова перепал в пространство, которое именуют «онирическим».

«Разве так я велел им меня хоронить?» — кричал рассердившийся Петушков. — Ничего по-человечески делать не умеют!» Петушков хотел добавить еще несколько нелестных слов по адресу неумелых родственников, вопреки его пожеланию не закрывших крышку гроба, мало того, положивших ему на ноги какие-то мерзкие лютики и уж точно пребывающих в восторге по той причине, что у них в коммунальной квартире освободилась комната. А двоюродный брат вообще, наклонившись над ним, тихо сказал: «Прощай, Ки-ри-ку-ку!» — «Ну как знал, — горестно вздохнул Петушков, — вечное сопровождение…» А он, кстати сказать, только потому, что поутру в каждом дворике звучал петушиный возглас, деревню на дух не переносил и на озеро убегал. «И это у них называется похоронами? Родственнички дорогие!» Ну да Бог с ними, он всех прощает, зато у него сейчас просто необыкновенное торжественное состояние…

После тяжелого горестного вздоха Петушков сначала предположил, что для сохранения подобающего в его горизонтальном положении достоинства он пренебрежет глупыми родственниками, а потом, уверившись, что случившееся с ним не сон, а на самом деле (во сне никто не думает, все только картинки смотрят), рассудил, что лучше иметь дело с картинками, чем свары с родственниками, к тому же вдруг получится, что вопрос о его существовании решен неокончательно и у него еще есть свобода выбора, вот тогда он бы родственничкам нос натянул… Путаные мысли утомили Петушкова, пробудив в нем, однако, приятное мстительное чувство, которое сразу, впрочем, заставило его, как всякого порядочного человека, в этом нехорошем чувстве раскаяться. Затем веки у Петушкова смежились еще плотнее, и, по контрасту, к нему возвратилось необыкновенно торжественное состояние, даже более возвышенное, чем прежде: под сомкнутыми веками поплыли белесые облака, и он, Петушков, собравшись с духом, присоединился к облакам и поплыл над вселенной вместе с ними. Ему стало хорошо: время наконец выстроилось в нужной последовательности, и вскоре вселенная явила себя в безмятежной картинке заросшей зеленой травой горки и стоящего на этой горке бревенчатого домика. С покосившегося крыльца бабка в фартуке, размахивая руками по локоть в муке и взметая вокруг себя белую пыль, кричала: «Вечор, чтобы дома, Трумэн проклятый!» Но в ушах у Петушкова уже свистел ветер, по счастью, он был вне пределов досягаемости и не оборачивался: какой такой Трумэн… Бабкино время с круглой, похожей на шляпу, серой радиоточкой на стене давно испарилось, а она все еще очень не любила Трумэна и всякий раз для моральной поддержки искала глазами уже несуществующую радиоточку — выбраться из дремучего леса молодости ей не удавалось. Зато в прежние времена в тулье серой шляпы всегда что-то урчало, из нее вырывались хриплые звуки героической и благородной увертюры «Эгмонт» и разгульной Второй венгерской рапсодии Листа, неизменные и вечные звуки музыки, которую сызмальства за громкость и прямодушие Петушков ненавидел. Привыкшая к изрыгающей позитивные звуки шляпной тулье, бабка черпала в них уверенность в собственной правоте: окружающий мир представлялся ей черно-белым и графическим: определенность рисунка и скудная цветовая гамма, упраздняя сомнения, помогали принять безоговорочное решение, всегда приходившее к ней в голову в готовом виде. Когда старшекласснику Петушкову соученица начала докучать эпистолярными признаниями, бабка посоветовала без промедления обратиться в милицию. Плакать бабка не умела и очень такой неспособностью к слезам, сильно отличавшей ее от соседей, гордилась, ведь в те незапамятные времена многие, по ее мнению, горько плакали почем зря.

Иногда бабка сидела, закрыв глаза: пребывала ли она в забытьи, никто не знал, потому что никого ее душевное и физическое состояние не интересовало. Скорее всего, у нее просто болели ноги или спина. В послевоенные годы она, тогда еще молодая, подрядилась на разгрузку товарных вагонов и продажу билетов в маленьком, холодном пристанционном вокзале. На станции останавливались только товарняк и два тягучих, медлительных пассажирских поезда. К поезду старухи приносили горячую картошку. Перед прибытием поезда бабка устраивала старухам, которые ее страшно боялись, селекцию, не всем доверяя дело государственной важности. Это только кажется, что продажа картошек — пустая ерунда, но на соседней станции шестеро мотористов неведомо от чего умерли. Поговаривали, что они вытащили из товарного вагона бутыль с метиловым спиртом, но она думала, что без Трумэна здесь не обошлось, и кое-кто, между прочим, ее в этом мнении укреплял и поддерживал. Выскакивавшие из поезда пассажиры иногда спрашивали, что кроется за странным названием станции «Бурга», поскольку корень слова наводил на нехорошие мысли о симпатии к поверженному врагу. На этот непростой вопрос бабка, которой тогда было лет тридцать, загадочно улыбаясь, не отвечала, вероятно, не желая разглашать государственную тайну. В зимнее время обогреть помещение вокзальчика единственной буржуйкой не удавалось, и бабка держалась поближе к железной печке, поворачиваясь к ней то одним, то другим боком, зато она считала себя отправляющей власть хозяйкой станции, и это ей нравилось, поскольку вселяло в нее переживание, которому она сама никогда бы не сыскала названия. В конце концов, убив ноги и спину, она заработала на государственной службе маленькую пенсию и после ухода с должности жила у себя в домике, ничего не делая по хозяйству, прислушиваясь к тому, что изрыгает тулья серой шляпы, и только физически существуя в пространстве: после государственной службы до кормления кур и выращивания моркови она снизойти не могла. Но, когда ей на руки сдали Петушкова, отказать не сумела, тем более хитрый директор детдома сказал, что это для блага государства. Превозмогая отвращение и неумелость, она хлопотала по хозяйству, выкармливая ребенка, потчуя его за хорошее поведение трижды переваренным и засахарившимся вареньем и тщась воспитать настоящего человека при помощи истин, внушенных серой шляпой. Впрочем, не добившись ни малейшего взаимопонимания…

Петушков был счастлив: утонув в перине облаков, он проплывал в этот миг над круглым деревенским озером. Вода в этом глубоком озере казалась черной из-за торфяного дна. Какие в нем водились лещи и окуни! Вот оно, заповедное место, где он чувствовал себя могущественным озерным владыкой, ныряющим в глубины вод и выпрыгивающим из них, чтобы громко изречь очередное произволение, которому, слава Богу, никто не подчинялся. Одновременно с ним несколько деревенских мальчишек обрушивались в воду, молотя кулаками по водной поверхности, выбивая из нее фонтан разноцветных брызг, и всяк выпаливал и голосил, что ему взбредало в голову. Когда тарабарщина взлетала над лесом, единодушно умолкавшие приятели, воздевая руки, прислушивались к тому, как, отзвучав, она над ним постепенно стихает.

Со временем она стала выключать докучавший ей однообразием, а позже внушавший ужас новизной речей репродуктор и сидела в полузабытьи, открывая глаза, чтобы сказать внуку: «Скоро ты большой станешь… в армию возьмут… Тебе форма к лицу пойдет… А мне все равно тебя не дождаться». Роняя эти слова, бабка в очередной раз загадочно улыбалась и снова забывалась в неведомом. Иногда ее руки воспроизводили жест, с которым она вытаскивала из товарного вагона ящики с хлебом. Положенная на руки грелка эти автоматические движения успокаивала. Спустя несколько месяцев она вовсе перестала выглядывать из своей немочи. Позже Петушкову казалось, что как раз незадолго перед тем, как бабка навсегда закрыла глаза, ее настигло ужасное понимание неверности окружающего мира, и поэтому она решила поскорее его покинуть.

Над озером неожиданно сошлись тучи; черная вода, казавшаяся с облачных высот сквозь воздушную толщу голубой, перед тем как принять в себя снопы дождевых потоков с небес, снова почернела. «Где спички? Отсыреют!» — закричал Петушков, выскакивая на берег, наступая босой ногой на лягушку, падая в траву и снова вскакивая: «Где спички?» — коробок со спичками нужно было успеть спрятать в кем-то забытый, замечательный — из нержавейки — походный котелок с крышкой… а не то прощай, костер, прощай, ушица. Пусть окуни попадались мелкие, их не чистили, а только, вытащив кишки, бросали в кипящую в котелке озерную воду — хватало как раз на четверых. После купанья хлебали сердитую ушицу из крышки котелка оловянной ложкой по очереди, торопясь и обжигаясь. Рот у Петушкова наполнился слюной, нужно было немедленно спрятать от грозы и ливня в котелок спички… В небе раздался громкий сухой треск.

Ножка у старого кресла подломилась, и оно рухнуло. Спасающий от дождя спички Петушков не почувствовал удара. У него оставались в запасе считанные мгновения, чтобы объясниться с разочарованными родственниками: «Дорогие родственники, Бог с ними, с лютиками! Не будем ссориться, это нехорошо!» — сказал им Петушков, испытывая глубокое удовлетворение от собственного великодушия. Но вслед за душевным удовлетворением он почувствовал жгучую боль в локте и с изумлением увидел, что лежит на полу. «Как пить дать, инсульт», — подумал Петушков, оттолкнул опрокинувшееся кресло, встал, кряхтя и морщась, на ноги, и подошел к окну. За окном старуха прохаживалась с овчаркой.