ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Владимир Крячко

Квятки

Рассказ

Поля была послевоенная и родителей не помнила. Да и кто они такие, чтобы их помнить? Померли они через два года после победы, от голода. Таковых-то по всей стране тогда страсть сколько было`, будто войны на них не хватило, кто их упомнит? Не со врагом же они сошлися в честно`м бою, Родину защищая, а так, своею, можно сказать, смертью по слабости здоровья кончились.

Поначалу тогда Полю свои люди забрали, дальние родственники — дед с бабкой — с Митькина хутора. Да больно старые уже, не по годам дитя подымать: ни коровы, ни телушки, ни молока; один хлебный мякиш на двоих с бабкой во рту гонять заместо соски. Через год с небольшим они сами преставились, но перед этим успели сговориться и передали Полю на другой хутор, Ожогин.

Там, на Ожогином хуторе, ее приняла другая Поля. Сын ее единственный, Вася, погиб под Кенигсбергом уже под конец войны. Молоденький совсем был, девятнадцати лет, шлепогубый, неотесанный. Их, таких-то летёх шлепогубых, тогда только-только из моршанского училища ускоренным набором выпустили. Курсы «Выстрел» назывались, небось слыхали? Таковых тогда кругом было хоть пруд пруди: у пехоты — «Выстрел», у танкистов — «Выхлоп», войне на потребу. Вася был рослый веснушчатый парень с соломенными волосами и глазами, ровно у телка, похожий на мать. Сколь рос, вечно виноватый был у бабки Хаврюшки. Та Петьку-сироту малого завсе­гда жалела, а на Васяне словно свет клином сошелся — всё ругалася почем зря: то за игрища поздние, то за Стюрку гулящую, то за сметану съеденную.
За сметану особенно. Потому любил ее Васяня и мог съесть хоть целую махотку зараз. Была она густая, зажаристая и вкусная необычайно. Вот Вася брал ложку, спускался в погреб и первым делом снимал пробу. Бабка, чтобы отвадить парня, стала сметану густо солить сверху. Однако ж — голь на выдумки хитра — Вася отгребал в сторону верхний слой и доставал со дна свою верную долю. Скандал завсегда был страшенный. Тогда Вася собирался и уходил к родственникам — сестрам Шуре и Марусе — с ночевкой. Они его жалели и любили. А он им читал книжки и рассказывал страшные истории, потому как был старше и учился в школе. В 1943-м Васе исполнилось восемнадцать лет и он окончил девять классов. Тут ему повестка пришла на войну. Вот его и забрали. Сначала в училище на командира красного, поскольку грамотный, а через шесть месяцев новоиспеченный младший лейтенант Сафонов Василий Иванович пал смертью храбрых под Кенигсбергом чуть не через неделю после прибытия. Все быстро случилось: «Вот пуля пролетела — и ага…» — никто и ахнуть не успел. Все, что осталось от Васи, — фотография единственная, выцветшая, полевая, где он с виноватыми глазами теленка словно прощения просит перед боем — то ли за сметану, то ли за то, что ласки-жалости на него все никак недоставало. Мать его, Пелагея Матвеевна, после войны письмо получила от школьников тамошних, дескать, так и так, сын ваш, младший лейтенант… геройски погибший… лежит в братской могиле… там-то и там-то, приезжайте. Не поехала. То ли застыдилась чего, то ли испугалась. «А зачем ехать, — говорит, — его ведь теперь не подымешь». Что это — равнодушие, бесчувственность, нелюбовь? Тогда-то и слова такого не знали — любовь-нелюбовь, тыква-морковь. Жалеть жалели, а любить стыдились, глаза отводили. И‑и-и, какая там свобода без креста, любовь без Христа; слова, давеча поруганные, сраму не имут; а ты, коли стыд не потерял и дондеже весь пуст не остался, глаза отводи, руки прячь, слезы глотай, а любовь не замай, потому как это она в тебе рвется и наружу просится. Не мешай ей, однако, одно слово — не замай. И ныне, и завсегда так. Потому и я судить ее не берусь. Потеряв прежде на войне мужа и брата, а еще раньше целую кучу родственников, расстрелянных, уморенных, репрессированных подлой властью, Поля смотрела на смерть так же просто, как на рождение: Бог дал, Бог взял, и власть тут ни при чем. К тому времени, когда Бог взял у нее сначала мужа Ивана, убитого на фронте, а потом единственного сына Васю, она была уже немолода и заводить новых детей было поздно, да и не с кем.

У Павлова Уласа на тот момент померла жена Аксютка, а сын Иван, тоже единственный, учитель, погиб на фронте. Тут они и сошлися себе на подмогу — вот и вся любовь, — Улас да Поля, чтобы, значит, скоротать свой век, притулившись друг к дружке. Жить стали в небольшом аккуратном домике Уласа, стоявшем на отшибе хутора. Я его помню — деревянный, старинный, с высоким открытым крыльцом, окруженный высокими грушами-шлепалками и старым садом с разбросанными по нему ульями. Но это было далеко после войны. А на ту пору у Уласа на Митькином хуторе померла родственница, от которой осталась Поля-сирота. Ее-то и взяли «в детище». И это было так же естественно и просто, как «Бог дал и Бог взял». Детдомов тогда не было. Так у Уласа оказались две Поли — большая и маленькая.

Росла Поля-маленькая как бурьян, чертополох или тысячи цветов, которые выскакивали в Дубраве по весне незнамо откуда и также неизвестно куда уходили с наступлением жары. Поля называла их квятки. Она и впрямь не знала, откуда они берутся каждый год и почему так быстро исчезают под жарким солнцем, словно испаряются. Поля любила квятки, всегда радовалась их приходу и никогда не грустила, когда их пора проходила: значит, так надо. Всё ведь так-то. Прошла пора — вот и всё. Но ведь придет весна — и квятки тоже. А значит, все снова станет красиво и грустить нет причины. Все растет само собой, течет так же, как теклинка в логу, и это называется «жизнь».

Росла Поля некрасивой и толстой девочкой, играла с другими детьми в разных дворах, часто бывала в доме моего прадеда Матвея Павловича, которого я не застал. Очень быстро обнаружилось отставание Поли от других девочек, ее недоразвитость. Однако ее это совсем не беспокоило. Ни внешность, ни умственное отставание никогда не влияли на ее настроение. Оно всегда было спокойным и доброжелательным. Казалось, ничто не может вывести ее из себя. Однажды она увидела, как какой-то большой импозантный дядя из города, приехавший к деду Матвею, чистит зубы.

— А что ты делаешь? — спросила Поля.

— Точу зубы, — ответил дядя.

Поля ахнула: «А ведь и правда!»

Она была поражена и самим дядей, и всем, что он делал. Какое-то время она неотступно следовала за ним сначала в дом, потом в сад, где он устроился под старой раскидистой грушей с томиком Бодлера. Потом она исчезла (как оказалось, в дубраву) и явилась оттуда с целой охапкой необычайно красивых цветов.

Поля-маленькая училась плохо, но это ее мало волновало. Она никогда никуда не торопилась. Поля-большая — тоже. Все шло само собой, а значит, как надо. Поля-маленькая окончила ожогинскую начальную школу — вот и все ее университеты. Поля-большая — тоже. Правда, тогда это называлось начальными классами церковно-приходской школы. Было это в станице Букановской, за пятнадцать верст от Ожогина, но суть от этого не менялась: читать научилась — и ладно. Оно и того не надо бы. Нешто бабе книжки про любовь читать? А огороды, а замуж выйдет, дети пойдут, а скотина, а родня, а кто дело делать будет, робя ростить-подымать? А тут с утра до ночи только и слышно это воронье карканье: колхоз-лесхоз-леспромхоз, догнать и перегнать, пятилетку в три года, нормы-планы-надои-давай-давай… Какие тут книжки? На что они? Кому нужные? А под косогором речка-теклинка с хрустальной водой течет неторопливо, теряясь в зарослях краснотала…

Время прошло быстро, и Полю-маленькую выдали замуж за Долгова Федора, а для непонятливых — за Федю-тракториста, молчаливого, нелюдимого, рыжего, небритого и вечно пьяного парня в промасленной кепке. У них родились двое мальчиков-погодков, Коля и Сережа. Они росли совершенно дикими, звероватого вида детьми, которые прятались от людей, словно Маугли.

Я их видел один-единственный раз, когда приехал школьником во время летних каникул на родину своей мамы. Собрались родственники, близкие и дальние, на просторном дворе деда Уласа и Поли-большой — родной тетки моей мамы. Была тут и Поля-маленькая со своими детьми школьного возраста, немного младше меня. Все дети обычно быстро знакомятся и находят общие интересы. Однако до знакомства дело не дошло. Не знаю, кого они во мне увидели, но интереса не возникло ни у них, ни у меня. Дикие, чумазые и бессловесные, они сидели передо мной на крыльце, испуганные от большого количества людей, и уплетали булку, привезенную из города. За все время нашего знакомства я не услышал от них ни одного слова. Ни одного за сутки знакомства! Если вам доводилось слышать об Агафье Лыковой, то это именно тот случай с поправкой на Среднерусскую возвышенность. Помнится, как я был поражен всем семейством, и эта картинка, как немое черно-белое кино, хранится в кладовых моей памяти уже более сорока лет: глаз закрывать не надо — всё вижу как наяву.

Правда, теперь Полю-маленькую никак нельзя было назвать «маленькой». Она еще больше располнела и сильно опередила Полю-большую что в рост, что вширь. Когда я ее увидел, мне самому было лет 14, и это была крупная дебелая баба, русоволосая, безбровая и беззубая. О своей некрасивости она вроде не знала, а вот об отсутствии двух-трех передних зубов как будто догадывалась, потому что спокойная и плавная в движениях Поля все время как-то тихо и по-доброму смеялась, при этом застенчиво прикрывая рот ладошкой. Рядом с ней ее муж Федя и Поля-большая казались не большими, а совсем даже наоборот. Гротеск какой-то, Чарли Чаплин в русской глубинке, Маша и Медведь в трех лицах. И от того, что всем в этом кино без слов ясно, кто есть кто, мне становится весело. Я смеюсь, но этого никто не замечает, потому что в моем кино все смеются.

Однако кино продолжается, и вот уже передо мной стол на дворе, накрытый нехитрой домашней снедью, не столь изысканной, сколь обильной: салаты-огурцы-помидоры-лук-чеснок-сырники-блинцы — всё подается в тазиках, чтоб наверняка, чтоб всем хватило.

А вот Петушок — Золотой гребешок с колхозной фермы докукарекался, товарищ.

— Да то чё ж, зря, что ль, колхозы строили-корячились без спасиба, за здорово живешь, что ли? — Никто кроме меня этого не слышит, в моем немом кино ни тени укора. Однако ж все едино думают и согласно кивают.

— Да то чё ж, — соглашаются все, — если тах-то, то оно конечно.

«Тах-то, тах-то», — вторит ничейный трактор за околицей.

Федя молчит, набычив шею, краснеет с устатку. Он силится что-то сказать и не может, выпивает на скорую руку и опять краснеет. Он всегда краснеет, когда выпивает. Но, когда выпивает, всегда молчит. Отчего — непонятно: краснеет оттого, что выпивает, или оттого, что молчит? Тогда отчего молчит? Оттого, что выпивает? Замкнутый круг какой-то. Есть, правда, история одна темная, проливающая свет, только я в нее не верю, потому как темная. Говорят, будто в войну Федина мать пахала на корове свой огород и, совсем выбившись из сил, чертыхнулась на «отца народов»: «Сталина б сюда, кормильца, заместо коровы». И всё. Вскорости за ней пришли трое с уполномоченным, и… исчез человек. А что еще сказать, слова тут кончаются,
одни многоточия: запропала совсем, прекратила свое существование, так сказать, ау, где ты, мама родная, была и нету, вышла вся. Разве такое бывает? Ведь человек не иголка. Вона от нее трое детей осталося, мал мала меньше, Федя старший. Он-то и выжил. Его моя бабушка нашла, Павлова Пелагея Никифоровна, еще теплым. Она тогда лесничим была. Когда мужиков всех на войну забрали, ее лесничим сделали, ружье дали, сумку специальную и проживание на кордоне. А кордон на хуторе Воронком зовется. Это в четырех километрах от Ожогина, на отшибе, в лесу. Там когда-то люди жили, был дом, маслобойка, мельница на воде, бьющей из самой земли. А вода-а-а — холоднющая, чистая, сладкая — лимонад бесплатный! На тот момент там только сруб на воде остался да дом, в котором Долговы жили. Как война, мужика на фронт забрали вместе со всеми, мать с тремя детьми, понятно, осталася, да вот что из этого вышло. Отец Феди с войны не вернулся, оно, надо полагать, к лучшему. Самого мальца на соседний Реутовский хутор взяли в «детище».

С тех пор война кончилась, мы, как полагается, всех победили, жизнь стала налаживаться. Да только место то, что Воронком зовется, люди стороной обходят до сего дня — гиблое, говорят, дурное место. Дом тот, заколоченный с детьми вместе, обветшал и обвалился. Небольшой пруд, который там образовывался, к середине лета пересыхал. В его илистую почву моя бабушка, Пелагея Никифоровна, вместе с двумя своими дочерями, Машей и Шурой, приспособилась сажать картошку и прочий огород. Урожай был не просто хорошим — сказочным и спасительным. Что картошка, что тыквы были в таком изобилии и так вкусны, что давали пережить долгую зиму и спасали от голодной смерти. Огород был огромным, работы — от темна до темна, мозоли не сходили с детских ладошек, но голода в семье не было. Чего не было, того не было. Вот вам и гибельное место.

А вода там сладкая и вкусная — то правда. Я был на том месте еще совсем маленьким вместе со своим папой. Он меня тогда научил, как пить воду из колодца, когда очень хочется, а почерпнуть нечем. На мне тогда была соломенная кепка, что-то вроде тюбетейки с козырьком. В такие — кто из шестидесятых, тот помнит, — тогда многих мальцов наряжали. Я только ойкнуть успел, когда папа — хвать у меня с головы, и вот он — полный ковш хрустальной воды: «На, пей!»

Потому я и запомнил то место на всю жизнь, что сказочным оно мне показалось, красивым и приветным. Не верю, что оно какое-то не такое, гиблое и дурное. Светлое темным не бывает, как и чудесное подлым. Все чудесное от Бога, подлое от людей, и не надо путать одно с другим. Не бывает человек красив сам по себе только потому, что звучит гордо, а вот подл, если сам по себе, бывает. И очень часто.

То, что кто-то стуканул на Федину мать, понимали все. Признаться боялись, равно как и произнести вслух. Страх давил людей, нагибал вниз, не давал дышать. Грешили на председателя. На ту пору им был Несутулов Алексей. Вернувшийся с войны с легким ранением, он часто устраивал
облавы на молодых и старых, шаря по карманам в поисках горсти зерна или нескольких колосков. Знали его привычку отсиживаться за изгородью
до вечера в ожидании жертвы, возвращающейся с «ссыпного пункта» или иной «хлебной» работы. Людей отдавал под суд нещадно, за что и обрел славу душегуба. К счастью, Господь лишает бодливую корову рогов. Председателя же Господь лишил жизни, «осчастливив» туберкулезом и возможностью умереть своей довольно скорой смертью. Конечно, темную историю светлой не назовешь, просто всему бывает конец.

Так или не так, а только с той поры Федя не разговаривает. Не то чтобы вовсе. Знает ведь и умеет, а не любит. Смешно даже. Бывало, прежде чем слово молвить, напыжится весь, покраснеет, а потом махнет рукой за ненадобностью, поскольку и так уже все понятно.

— Какая жизнь в колхозе? Кому непонятная? Что-то рук не вижу. А в лесу? То-то и оно.

— Ты из леса?

— Вестимо.

— А что это у тебя в руках?

— Квятки.

— Кому?

— ???? (Ну не себе же.)

— Ну да? Неужели мне? Правда? Какие милые. Где взял?

— Там больше нету. Последние забрал.

Такой вот идиотский разговор, потому что все слова здесь лишние. Но именно такой я вижу их главную встречу. Так они и сговорились — без слов — Поля-глупа`я и Федя-дико`й. Впрочем, об этих своих недостатках они так и не узнали, поскольку обошлись без слов. Потом у них родились дети, Коля и Сережа. Впрочем, имена им без надобности, потому как для Маугли, как для глухонемых, имена — не признак. Сегодня, наверное, это самые качественные люди в стране. Вот они передо мной: держатся за Полин подол и прячутся от людских глаз, то и дело выглядывая из-за мамки, неумытые, взъерошенные, у каждого обкусанная булка в руке — гостинец из города.

А вот старый Улас — замечательный мастер по дереву. Он сам сделал токарный станок, на котором вытачивал изумительные вещи. Не было никого на хуторе — да что там на хуторе, в округе! — лучшего мастера по прялкам. Прялки старого Уласа всегда легкие на ходу, с разными операциями, удобные, ажурные — любо-дорого!

Дед Улас держал пчел прямо в саду и имел одну особенность: каждый день он съедал по стакану меда и, по его словам, никогда не болел. Хит сезона в его доме — это мед, всегда свежей качки и в глубокой миске. Не было только хлеба. Это было странно слышать и видеть, но на хуторе хлеб всегда был в дефиците, во все годы советской власти: и в начале, во времена голодомора, и на самом ее излете.

В моем немом кино хлеба много. Его привезли из пекарни станицы Слащевской, и, чтобы раздобыть этот хлеб, мне пришлось выдержать двухчасовую очередь в местный продмаг — бывшую Знаменскую церковь. Когда-то здесь служил дьячком мой прадед, а до него — мой прапрадед, и так далее до седьмого колена, а я, четырнадцатилетний подросток, теперь покупал здесь хлеб. Символично, не правда ли? И не самое худшее назначение для бывшей церкви. Кстати, хлеб тут и впрямь вкусный и запашистый — не то что в городе.

Однако кино продолжается. Наконец-то все в сборе, сидят за столом, сытые, счастливые и поют старинные казачьи песни.

Поехал казак во чужбину далеку,

На добром коне он своем вороном.

На время краину свою он покинул,

Не мог возвратиться в отеческий дом.

Напрасно казачка его молодая

И утро, и вечер на север глядит,

Все ждет-поджидает с далекого края

Казак ее милый, душа прилетит.

Казак умирал, и просил, и молил

Насыпать землицы курган в головах,

На том на кургане калинка б родная

Росла б, красовалась в лазорьвых цветах.

На том на кургане, в далекой сторонке,

Когда на Дону разольется весна,

Быть может, родная, залетная пташка

Порой прощебечет про жизнь казака.

Давно за горами, где вьюги-метели,

Где злые морозы от ветра трещат,

Где сдвинулись грозно и сосны и ели,

Казачии кости под снегом лежат.

В моем немом кино никого не слышно, разве только Полю-большую (она всегда красиво пела — запомнилась) да Федю. Он в своей неизменной кепке — хоть и пьяный, поет особенно выразительно: серьезно, старательно, словно отыгрываясь за все годы молчания, смешно как-то выпрямив спину и вздернув острые плечи.

Не для меня приде-е-о-о-о-о-ть вясна-а-а,

Не для меня Дон разалье-о-о-о-цца…

Почти все казачьи песни грустные, несбывные какие-то. Разве что «Пчелочка златая», но до нее надо еще душу излить. Ну вот, кажется, излили и пустились в пляс. Значит, дошли до «Пчелочки». Никто из сидящих за столом меня не замечает, но это неважно. Важно, что всем хорошо и весело. Мне тоже. Это потому, что в моем немом черно-белом кино все они живы.

Вместо эпилога

Дед Улас прожил долгую жизнь. Он воевал еще в Первую мировую, а во Вторую уже не призывался: по возрасту не годился. Однако ж был в отступе и всё видел, всё помнил и в учебнике по истории не нуждался. Он был сухопарый, подтянутый, никогда не болел и до конца дней сохранил здравый ум и твердую память. Умер Улас — как рабочая пчела: просто потому что горючка кончилась. В тот день он сходил во двор по нужде, потом вернулся, залез на печку и умер.

Федя сгинул как-то разом и вдруг, как и его мать: по пьянке наехал на кого-то на тракторе и попал в тюрьму. Больше его никто не видел.

Поля-большая умирала в одиночестве, потеряв всех своих родных и близких. Собственно, и Ожогина уже не было, хоронить было некому, и ее увезли в районную больницу. Там она пробыла недолго.

Поля-маленькая ушла первая. И от этого остается какой-то осадок, а в нем странная недосказанность, неправильность. Ведь она была самая молодая — Поля-маленькая. Она сильно растолстела, страдала высоким артериальным давлением и еще целой кучей недугов, о которых даже не догадывалась. Все у нее было обыденно и просто, даже смерть: повела корову в Букановку-станицу и не довела…

Помню, как расстроился мой отец, когда я привез ему эту весть. На некоторое время он показался мне по-настоящему безутешным, будто увидел какое-то свое кино с продолжением, а в нем — утренний сад, томик Бодлера, старую раскидистую грушу и маленькую толстую девочку с тихой улыбкой, повторяющую одну только фразу. И эта фраза была чиста и бесконечно прекрасна, как японское хокку:

— Я тебе квятки принесла…