ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Татьяна ШИПИЛОВА

Летаргия

Рассказ

Я приехала в свой маленький городок два года спустя. Раньше приезжала каждое лето. Год или два — ​неважно, время здесь остановилось лет десять назад. О том, что город все-таки жил, говорили лишь обновленный единственный кинотеатр да наконец-то закопанная в главном городском парке яма за фонтаном, где когда-то собирались строить церковь. Строить ее собирались лет тридцать назад, но за последние годы туда попадало и покалечилось столько детей, а денег на строительство так и не нашли — ​и закопали. Что сделали с иконой, которая стояла там последние лет пятнадцать на месте будущего алтаря, никто не знал.

Еще о прошедшем времени говорил сколотый угол памятника у Вечного огня. Огонь горел скорее из упрямства, нежели из памяти; пламя было слабенькое, еле синеватое, совсем не похожее на огонь, но горело несмотря ни на что.

В моем детстве парк худо-бедно работал: иногда включали карусели, можно было прокатиться в вагончике, рельсы которого частично заходили на территорию главного рынка. Я даже помню времена, когда работал большой, десять на пять метров фонтан. Его включали каждый день до обеда, мы бегали, пытались поймать брызги и специально прыгали в воду, чтобы всем было видно: мы не боимся намокнуть и можем выбраться наверх. Раньше здесь подстригали кусты и высаживали клумбы, а библиотека в конце парка всегда была полна народа. Или мне так казалось, потому что мы проводили в ней почти всё свободное время, которого так много летом. У меня там работала бабушка и тетя, там я полюбила читать.

Сейчас все будто спало. Иногда казалось, что где-то стоит замок, в котором принцесса уколола палец о веретено — ​и вместе с ней в сон погрузился весь город. Отгремели его лучшие дни, когда заводы и фабрики обеспечивали всю республику; прошли урожайные годы, когда торговали зерном и фруктами; ушли в небытие страшные дни, когда город отходил от двух терактов подряд. Жизнь вроде и текла своим чередом, но делала это нехотя, не спеша, будто ее заставляли, рутина никуда не денется, а Терек так и продолжит бурлить на окраине города, раз в год угрожая разлиться и снова затопить улицы.

Город спал, и пробуждение его все откладывалось, плавно переходя в летаргический сон.

Мне сказали, что почистили городской пляж. Конечно, пляжем его называли только местные да такие, как я, кто учился плавать именно здесь, когда всей семьей или же в компании друзей с утра пораньше спешили купаться, чтобы занять место в теньке под деревом. В роще, что рядом с пляжем, говорят, открылся ресторан; у нас во дворе оттуда слышна вечерняя музыка. Когда-то мы там катались на велосипедах, а еще именно там случилось мое первое в жизни свидание, когда гуляешь по парку, держась за руки, стесняешься смотреть друг другу в глаза и страшно, если вдруг кто увидит из знакомых, ведь их так много в маленьком городе.

Такси проехало мимо здания пятиэтажки на Садовой. Мы называли этот дом просто «Пятый этаж», потому что когда-то там жили, и с балкона в ясную погоду можно было рассмотреть двуглавую вершину Эльбруса. С моим плохим зрением я ее никогда не видела, но верила, что говорили братья.

Попыталась рассмотреть знакомые окна, но не узнала рамы. Квартиру давно продали, теперь там живут военные. А вот поворот во двор узнала, и на меня вдруг накатил порыв: попросила туда заехать. Таксист растерялся, но успел затормозить и повернуть.

Двор я помнила разным: в далеком детстве мне он казался огромным, с большими качелями, что на земле не стояли твердо, а оттого нам запрещали на них качаться, боясь, что они перевернутся, но разве дети когда-нибудь слушают взрослых? Потом мы переехали ближе к Тереку, а сюда приходили к тете в гости, уже выходя гулять с маленьким братом; теперь сами запрещали ему и еще нескольким мелким приближаться к опасным железякам.

А еще я помнила двор с балкона, когда смотрела вниз, сидя на коленях любимого и слушая музыку из кафе неподалеку, на стройке которого он как раз работал. Под нашими окнами всегда росли огромные цветы, и до второго этажа стены и окна были обвиты виноградом. Солнце сюда не проникало, потому ягоды были кислые и мелкие, но зато все утопало в зелени. На скамейках перед двумя подъездами всегда кто-то сидел — ​перешептывался, незлобиво переругивался и рассказывал последние сплетни.

Сейчас цветов я не видела. Баба Женя давно умерла, именно она смотрела за клумбой. Качелей тоже не было. Наверное, они все-таки перевернулись, и от них решили избавиться. На скамейке перед первым подъездом сидела Света. Я ее еле узнала, а ведь она была старше меня всего-то года на два. Сидела она одна, смотря в одну точку, туда, где раньше был виноград. И только, кажется, кафе продолжало все так же работать: у заднего входа стояли два грузовика, сновали грузчики, лениво переругиваясь и передавая друг другу ящики и коробки.

Я тяжело вздохнула, будто оторвала от души кусок. Таксист спросил, можно ли ехать дальше.

А дальше по дороге до больницы, оттуда поворот на Кирова, где на перекрестке колонна с названием, гербом и годом основания города сообщает, что рада приветствовать вас тут. Двести пятидесятый юбилей, насколько я знаю, так и не отметили, денег у администрации не хватило.

Мимо маленького рынка, мимо цветочных палаток, кинотеатра и магазина, мимо нескольких кафе, которых в городе теперь столько, будто строят на каждого жителя по отдельности. Мимо парка Пушкина, бильярдной и прокуратуры, перед полицией свернуть направо. Теперь мимо рощи, библиотеки и улицы Братской, с которой когда-то компания из двадцати одного человека уехала на две недели в горы. Мне было тогда двенадцать, а Эльбрус оказался любовью на всю жизнь.

Мимо заброшенного еще во время строительства Дома престарелых, мимо заросшего футбольного поля, маленький кусочек хорошего асфальта, а потом снова по ямам и колодцам. И вот любимые ворота, в детстве голубые, теперь же то ли персиковые, то ли бледно-оранжевые, уже давно выгоревшие на горячем тропическом солнце, а за острыми зубчиками виднеется крыльцо. Окна дома затемненные, сверху — ​козырек крыши, частенько на него у нас залетал воланчик.

Таксист вытащил мой чемодан, получил деньги и быстро уехал, я же подошла к воротам, дернула за ручку. Закрыто. Всмотрелась в зубчик слева, там обычно можно было заметить веревку с ключом. Но в этот раз я ничего не увидела. Постучалась.

Дядя семенил по двору, своим шарканьем напоминая деда. С возрастом он все больше становился на него похож.

Меня ждали осетинские пироги, салат из огурцов-помидоров, назуки. Хоровац обещан на завтра. Во дворе за два года ничего особенно не изменилось, только кран на улице еще больше покосился да на веранде второго нашего дома прибавилось старой рухляди.

Я прошла в летнюю кухню, с опаской поглядывая в сторону окна, но подходить к нему не хотела. Я знала: огород засыпали, теперь там только несколько клумб да деревьев — ​дядя присылал видео и фото. Но мне казалось, если не вижу этого лично, то пока можно верить, что ничего не изменилось, можно верить, что все осталось так же, как в детстве, когда дед пропадал в огороде часами, а мы бегали туда купаться в огромной ванне, казавшейся нам целым бассейном.

Странное чувство: я хотела, чтобы город проснулся и снова зажил, ведь время идет вперед, а он словно пятится назад. Я хотела, чтобы после долгой спячки снова заработали заводы, открылись фабрики, появилась работа для горожан. Но как же я не хотела, чтобы что-то менялось в доме, в котором я выросла. Как же мне не хотелось, чтобы огород сровняли с землей, подняв его уровень до дамбы Терека. И хоть я знала, что участок постоянно затоплен во время паводков, воду сложно откачивать, урожай погибает, — ​надо было что-то менять, но именно этих изменений я боялась больше всего.

Возвращаясь сюда каждое лето, я возвращалась в детство. Сейчас же, подойдя к окну и не увидев дедовых грядок, я поняла: детство закончилось.