ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Вениамин Голубицкий

Голуби

Грязных птиц в сизых перьях любить?

Что глупее такого вопроса?

Я бросаю им крошки и просо,

Я хочу их вниманье купить.

По бессмертным брожу площадям,

Весь Сан-Марко в их росчерках сизых,

В их полетах глумленье и вызов.

Вектор не разложить по осям

Нашей жизни короткой. Взметнулся

Тенью серый комок. Не предам

Ни мгновенья, и чувствую сам,

Как светло им Господь улыбнулся.

Вот воркующий говор плывет,

Вот вращенья лихих кавалеров…

Почему они избраны верой

Той, в которой полмира живет?

Для чего нужно дух приземлить,

Поместив в это хрупкое тело?

Почему? Да какое нам дело,

Нам доверено их накормить.

* * * 

В ожидании переезда, перехода, лучших или худших времен.

Кивая на звезды, природу, погоду и всё, не имеющее имен.

Накапливая мысли, вещи, обиды, словесный хлам. 

Как правило, не подавая нищим, вида,

                                                                обращаясь к ближним и небесам.

Не двигаясь, шествуя, продвигаясь,

                                                           замирая в предвкушении, гогоча,

Лопоча, давясь, рассыпаясь в комплиментах и заикаясь.

                                                                                               Вызывая: врача,

Девку, позывы рвоты, полицию, Бога, управдома и видения. Наконец,

Успокоившись, бросив вазу в окно и...

                                                                  Дальше уже бормочет засыпающий чтец,

Начетчик, священник, влюбленный юнец, палач...

По ступенькам, через ступеньку скачущий ребенок, птенец, мяч.

Блики мальков на мелководье,

                                                     жужжащая в раструбе колокольчика пчела.

Никогда, никем, никак не собираемая картинка.

                                                                                  Но вечность прошла,

Минула, подмигнула, впорхнула в комнату слепым мотыльком,

Свечи зажгла, погасила, задула ветра рывком, смешком, тайком.

Обожгла крылышки, занялась закатом, обманула память,

                                                                                                 напоила мертвой водой.

Осталась не узнанной, подушкой примятой, собой, глухой.

* * *

Символ ушедшего времени — раскладываемый на скатерти пасьянс.

Насколько нетороплива жизнь,

                                         насколько предсказуема в свете бахромчатого абажура!

Карты тасуются неторопливо, по радио Шульженко

                                                                                         или фортепьянный романс —

Другое восприятие мира, иная культура.

Пиковая дама или тетушка за столом,

Или старик, муж Софьи Яковлевны, что уроки музыки давала?

Атмосфера покоя, уюта — которая и есть дом.

Война, слава богу, свое получив, миновала.

И вернула лакированные раскрашенные картинки, в чашке чай,

Возможность предсказывать счастье, остатки библиотеки.

Думалось надолго. Вряд ли. Лучше не замечать,

Как быстро все меняется на скатерти и в человеке.

* * *

Ну вот и всё. Мертвые говорят за живых,
Потому что слово должно быть произносимо.

А живые не слышат складывающих слова за них.

А живые следуют молча мимо.

Напряжение монолога, переходящего в диалог

С тишиною, а значит, каждого с самим собою.

Это и есть тот дар, которым одаряет Бог.

Это и есть то, что по смерти зовут судьбою.

И наконец, написание завитушек-букв,

Чтобы произносимое не забылось,

Чтобы, сгорая, этот жертвенный тук

Был принят Тем, чьей волею всё на земле случилось.

Мертвые говорят, говорят, говорят...

Слезные травы шепчутся вдоль дороги.

И потому который уж год подряд

Ходит слушать кладбище Ванюшка-убогий.

Вагинов

Слишком молод был автор. И слишком избит сюжет,

Чтобы справиться с ним без помарок подобного рода,

Утверждая, что жизнь — это там, где, не выключив свет,

Обсуждают, зачем создала нас такими природа.

И козлиная песнь разлита, как чернила в ночи

По столу у поэта, чернильница — чёрта услада,

Он то селится в ней, то гуляет сверчком по печи,
Расшифруй стрекотанье, другого призванья не надо.

У античных стату́й поотбита известная часть,
А еще сломан нос, искривленный и дышащий страстью.

Только, слыша мотив строгих гимнов, нелепо не впасть

В повторение их, вдохновенья и ритма во власти.

И зачем этот мир амальгамой зеркал поглощен?

В них и время живет, не меняясь, дробясь, отражаясь,

И нелепый резон побуждает неспящих на кон

Снова ставить слова, что поэт произнес, заикаясь.

* * *

Боже мой, этот мальчик ушастый,

Боже мой, этот мальчик смешной,

Так немного узнает о счастье

И обманется строчкой больной.

Фотографии глухи к советам,

Фотографии смыслы хранят

Зашифрованным образом, в этом

Роль их странная, времени яд.

Он на стульчике, в платьице, с мамой,

Он пострижен, и он отвлечен

Чем-то рядом, за кадром. Упрямый

Взгляд не в камеру. Это не он,

Это – время, и это — минута

Безвременности. Это портрет.

И фотограф спокоен как будто,

Щелкнул кодак — и времени нет

Позже, раньше… Чего ты, проказник,

Мыслишь трудно? – расслабься, родной.

Ничего не подарят как праздник,

Будешь жить с черно-белой страной.

Снимут в профиль и в фас (так им надо)

Старика, чтоб закончить сюжет.

И тюремная камера рада

Смысл вместить. Только смысла-то нет.

Фотографий углы искрошились,

Клей заварен, чтоб клеить дела.

Все до снимков со всеми простились.

«Где ты, Ося? Тебя не нашла...»