СТИХИ И ПРОЗА О ПЕТРЕ I

 

МАКСИМ АМЕЛИН

Нянька утешает малолетнего царевича Петра
(ИЗ ПОЭМЫ  «СОЛОВЕЦКАЯ СТРАДА»)

Москва, опочивальня царевича в Теремном дворце в Кремле,

8 марта 1676

— Нянюшка, мне не спится, дремлющему всё мстится

батюшка мой родимый призраком наяву.

 

Мёртвый встает из гроба, пристально смотрит в оба,

просит о нем молиться, кается во грехах.

 

Воплет о переходах, огненных сковородах, —

боязно мне и жутко, смертушки я страшусь.

 

— Миленькой мой царевич, Пётрушко Алексевич,

баюшки, баю-баю, ба́ю, баю-баю́.

 

Нынче сороковины батюшкиной кончины,

вечный покой обрящет скоро его душа.

 

Раб ли, владетель царства, каждого ждут мытарства;

спи себе, успокойся, — песенку я спою:

 

«Гуленька-голубочек, сизенький воркуночек,

кто` же тебя зарезал? — Мачеха лихая́.

 

Косточки обглодала, белые закопала

во поле темной ночью про́между трех дорог.

 

Солнышком согревались, дождичком поливались,

су´шились ветерочком, — вырос ракитов куст.

 

Ехали скоморошки, мимо шли по дорожке,

хме́льные, веселы́е мо́лодцы-молодцы́.

 

Срезали по пруточку, сделали по гудочку,

струночки натянули, начали гудовать.

 

— Вы, гудцы, не гудите, милого не будите:

выспится — сам проснётся, будет ему весна».

 

 

 

АЛЕКСАНДР ВЕРГЕЛИС

 

* * *

Д. Д.

Еще он отличался крутизной

характера, любил помучить. На кол

любовника жены (Лопухиной)

послал. Вот садистический спектакль!

 

Тот жил почти четырнадцать часов

под шубою, заботливо надетой,

чтоб раньше срока не отдать концов

от холода… А в это время где-то

 

на севере, средь ледяных пустынь

росла его болотная Пальмира,

и за нее мы всё ему простим —

и эту казнь, и сына, и полмира,

 

в наследие оставленные нам,

потомкам просвещенным и бессильным,

бредущим умирать по временам

к излюбленным фасадам темно-синим.

 

…Стоял на Красной площади народ.

Наверно, бабы слезы вытирали.

И кажется, Кунсткамеру в тот год

В Санкт-Питербурхе строить начинали.

 

 

 

Наталья Гранцева

 

* * *

Из-под храма огромного, башен, химер,

Из-под бездн земляных и скалистых пещер,

Из оков преисподней своей ледяной

Вылетает невидимый всадник ночной.

 

Повелитель дорог, переправ и мостов,

Эмиссар европейских идей и кнутов,

Чужестранец в чугунном лавровом венке,

Он летит на закат в исполинском прыжке.

 

Над веками вздымаясь, как черный пластид,

Венценосным путем от востока летит,

Оседлав скакуна на гранитной волне,

Повернувшись спиной к покоренной стране.

 

Золотого столетья последний герой,

Он летит за всевластьем, забвеньем, игрой,

К невозможным деяниям, верным сердцам,

К превратившимся в прах дорогим праотцам.

 

Он летит над историей звезд и планет,

И Нева, как вдова, исполняя обет,

Крестит лоб и, обняв неживой парапет,

Никогда не глядит улетевшему вслед.

 

 

 

ВЛАДИМИР ДРОЗДОВ

 

* * *

Был Петербург моложе лет на двести,

шил государь вручную паруса.

Закрыт на ключ театр военных действий,

холоп обожествляет небеса.

 

Повсюду круглосуточная вахта.

Томится Русь, обуздывая страх.

Неведомая спит в болотах Лахта.

Раскольники не гаснут на кострах.

 

Любой фрегат рожден стрелять и плавать,

бушприт его и толстая корма.

Колокола на пушки переплавить

Синод благословил, сошед с ума.

 

Фельдмаршалы любую пядь оспорят.

Былое ворошит заочный швед.

Нева сама находит выход к морю

опричь других блистательных побед…

 

 

 

МАКСИМ ЗАМШЕВ

 

* * *

В Петербурге бывая, я думаю, что государь

Нам построил его, чтоб мы знали: за нами держава,

Что за нами всегда остается священное право

За нее умирать. Мой отныне хромает словарь.

Как писать о великом Петре, я не ведаю больше,

Если снова Полтава не наша и тень от Мазепы

Застилает нам небо. Давайте придумаем скрепы,

Чтобы время Петра прикрепилось к текущему столь же

Неразрывно, как всадник летящий с конем неразрывен.

Упаси нас Господь от в крови искупавшихся гривен.

А военное солнце без света и жалости жарит,

Ничего нам оно не вернет, ничего не подарит.

Не запомнят зимы опаленные пламенем птицы.

Наши окна в Европу давно превратились в бойницы.

 

 

 

ДМИТРИЙ КАНТОВ

 

* * *

Грозный, видимо, верил, что, как ни греши,

Бог простит, лишь посхимиться надо

В час кончины, и все — очищенье души

Обретешь в результате обряда,

Образ ангельский, горний Иерусалим

И в раю со Христом ликованье...

Петр, считавший Ивана предтечей своим,

Был такого лишен упованья.

 

Причащался пред смертью, но вряд ли в залог

Жизни вечной, грядущего Царства:

Толку нет от микстуры, отвар не помог;

Может, это поможет лекарство?

Есть легенда, что он, причащаясь, изрек

По-славянски: «Сие, мол, едино

Услаждает!..» Но Пушкин и точен, и строг:

«Петр страдал от запора урины».

 

Собрались со всего Петербурга врачи.

Es ist noch nicht vorbei, Kaiser Peter!^[1]

Не терпи, государь! Если хочешь, кричи!

Что тянуть? Надо ставить катетер!

Трубку медную. Водки стакан как наркоз.

В зубы — палку. Прижали к кровати.

Шок от боли, и кровь изливается в мозг,

И летальный исход в результате.

 

Непостыдной, конечно же, все мы хотим,

Безболезненной, мирной кончины.

Но, возможно, предсмертным страданьем своим

Государь искупил свои вины...

 

Во дворце, чтобы выставить тело Петра,

Чтоб триумфом и смерть его стала,

Занялись всевозможных искусств мастера

Оформленьем «Печального зала».

На шпалерах по стенам — картины чудес,

Совершенных Спасителем мира,

Как эмблемы бессмертия: Лазарь воскрес,

Сын вдовицы и дочь Иаира.

 

Но, увидев, убрать их и черным сукном

Заменить приказала царица.

Помнить, пусть и при мертвом, владыке земном

О Небесном Царе не годится...

В зале флаги, короны, орел на орле —

Атрибуты имперского стиля.

И, простившись, не предали тело земле:

Точно мощи, в соборе хранили.

 

Мысль была: возвести мавзолей, чтоб всегда

Вспоминали Петра мы, титана.

Не устроили. А велика ли беда?

Парки есть, и дворцы, и фонтаны.

 

 

 

ОЛЕГ КЛИШИН     

 

МУЗЕЙНЫЕ СТАНСЫ

Экспонаты: камзол узкоплечий,

башмаки номер тридцать восьмой…

Путь царя-бомбардира отмечен

табаком да голландской ботвой.

Возвышаясь над каменной глыбой,

всадник поднял страну на дыбы.   

Меж кнутом сыромятным и дыбой

никому не уйти от судьбы. 

 

От ее безрассудных развилок,

от ее непролазных дорог,

от конвойного взгляда в затылок,

поднимающего холодок

обреченности в душах несчастных,

загоняемых в топи болот.

То ль антихрист пришел, то ли пастырь,

выводящий из спячки народ?

 

В пыльных недрах музейной витрины

не найти однозначный ответ.

Следствий преображенских причины

потускнели за давностью лет.

Близость к трону опалой чревата.

Оплошавшую пешку — под сруб.

Напоследок срывает анатом

поцелуй с холодеющих губ.

 

Жаркой шубой продляются муки,

с высочайшего снятой плеча.

Русь святая сдана на поруки

реформатора и палача.

От потешных полков до Балтфлота,

от Сибири до финской гряды,

от Кунсткамеры до эшафота —

всюду царской десницы следы.

 

Всюду грозное «Слово и Дело»,

для холопов всех званий — закон.

Сумасброднейшего беспредела

вряд ли будет подсчитан урон.

Ржа измены державные скрепы

точит исподволь ночью и днем.

Ядовитое семя Мазепы

в украинский легло чернозем,

 

чтоб взойти лебедой да крапивой

да кровавой полынью-звездой

полыхнуть над заброшенной нивой,

над Полтавой, над темной Невой,

где над мертвыми ангел крылатый,

в назиданье потомкам живым

петропавловские казематы

осеняет крестом золотым.

 

 

 

ИГОРЬ КУБЕРСКИЙ

 

ПОЛУДЕННЫЙ ВЫСТРЕЛ

В полдень пушечный выстрел

со стены крепостной

пронесется над мглистой,

над застывшей Невой,

вдоль дворцов полусонных,

словно дух, невесом,

только ангел с колонны

вслед помашет крылом.

И, задевши за ростры

побежденных судов,

на Васильевский остров

он явиться готов —

кулаком грохнет в стенку,

как сосед наяву,

за рекою Смоленкой,

где теперь я живу.

Пусть молчала столица

в той начальной поре,

только мне снова снится,

снегопад при Петре.

За окошком Россия,

на три полосы флаг,

император-мессия

да тяжелый кулак.

 

 

 

АЛЕКСАНДР КУШНЕР

 

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ^[2]

1

Я хотел бы стихи написать о Петре

К юбилею его, да уже они есть —

Это город, сам город, и в нем о царе

Говорит каждый камень; ни гимны, ни лесть

Не нужны, потому что сверкает Нева

И блестит над Невой Петропавловский шпиль.

Потому что слова — это только слова,

А сады, и Нева, и гранит — это быль.

 

Видишь, слово меня подвело: это явь,

А не быль, и, погладив рукой парапет,

От стихов меня этих неловких избавь:

Всё, что надо, сказал наш любимый поэт,

Он о чем-то с Онегиным здесь говорил,

К парапету припав, — о любви, о добре

Или зле? Видишь, как разговор захватил

Их обоих, увлек, — может быть, о Петре?

 

 

 

2

Решил Фиглярин, сидя дома,

Что черный дед мой Ганнибал

Был куплен за бутылку рома

И в руки шкиперу попал…

                                        Пушкин

Скажи царю Петру спасибо за фонтаны,

Скажи царю Петру за статуи спасибо.

Он в европейские недаром ездил страны,

Дуб нравился ему и стриженая липа.

 

Ты скажешь: ерунда. Но это он Рембрандта

Велел купить, — с тех пор Давид с Ионафаном

Прощается у нас, другого варианта

И не представить нам, Давид в чалме с султаном.

И греко-римский миф он пригласил в Россию,

Нептуну придавал особое значенье.

Ни казней мы царю, ни пыток не простили,

И все-таки Невы державное теченье.

 

И все-таки дворцы и шпили Петербурга,

И ночь так хороша весной и невесома…

И есть еще одна великая заслуга,

А стоила она одну бутылку рома.

 

 

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ

 

* * *

Замыслы вселенского размаха,

По Европе призрачной тоска.

Но в подкорке столько гнева, страха:

Кровь всегда истории близка.

 

Как потом поэт любимый скажет:

Перебит у времени хребет.

Вот с тех пор он всех нас и повяжет

Горькой славой пережитых бед.

 

Но, смотри, несбыточное чудо

В камне вырастает из болот,

Взявшиеся, словно ниоткуда:

Стольный град, победоносный флот.

 

Мрачный гений взнузданной России —

Тела с подмененной головой,

Кто ты: воплощенье Лжемиссии

Или же надежды вековой?

 

 

 

МИХАИЛ ОКУНЬ

 

МОЛОДОЙ ПЕТР В ЕВРОПЕ

Ржаной ломоть да редька тертая —

Мы закусь выбирать вольны.

А чарка-то уже четвертая —

Ведь он «продукт своей страны».^[3]

 

Я ученик, ищу учителя, —

До впечатлений жаден он.

Идет инкогнито без «тителя»,

Да только признаю́т вдогон.

 

А флот в балтийской акватории —

Уже не тот потешный бот;

И встанет Город из болот,

И поведет свою историю!

 

 

 

СЕРГЕЙ СЕМЕНОВ

 

ПЕТР

1

Стоит, чернея, медный всадник

На гребне каменной волны

Средь волн (Нева сегодня вся в них).

А мы в эпоху влюблены.

 

А мы времен не знали лучше,

Чтобы страдать по мере сил,

Поскольку, как сказал бы Тютчев,

Блаженны те, кто посетил…

 

А он рукой железной правит…

Тебя (как, впрочем, и меня)

Не обижайся, что раздавит

Копытами его коня.

 

 

 

2

Вот сидишь над толпой на своем коне ты,

Чья-то крикнет «тиран!» (чья-то «слава!») глотка.

Впрочем, это ль не две стороны монеты,

На одной – орел, на другой – решетка.

 

Так добро и зло в человеке слиты,

Мы же видим всегда лишь одно снаружи.

Только в шкуру сам его попади ты,

Кто сказал, что не было б много хуже?

 

И лишь мы от этого не в убытке,

Кто гуляет теперь в паутине улиц,

Ведь, не забывая про смерть и пытки,

Я иду, Петербургом своим любуясь.

 

 

 

ЕВГЕНИЙ СЛИВКИН

 

МЕДНОМУ ВСАДНИКУ

Твой конь уж третий век подряд

не в силах площадь пересечь:

копыта черные висят

над миром, как дамоклов меч.

От них при бешеной езде

и призрачного нет следа —

зверь не опустит их нигде

и не отбросит никогда.

 

 

 

ВАЛЕРИЙ СОСНОВСКИЙ

 

СКАЗ О ЦАРЕ ПЕТРЕ

Над Москвой тогда кружили новодевичьи ветра.

На Москве-то не любили Алексеича Петра.

За шутейные Соборы, за ярышкину родню,

За немецкие камзолы да стрелецкую резню.

 

На Москве вели торговлю, ловко ладили дела,

Щи варили, крыли кровлю, начищали купола,

Где чинили палисадник, где копали огород —

На подворьях, на усадьбах всё хлопот невпроворот.

 

А ветра свой круг сменили — вот и встали от земли

Белоснежные, резные облака, что корабли.

Стяги ясные трепещут, крест струится голубой.

Пушки, пушки бьют картечью над остзейскою водой!

 

Сам-то Петр в дыму табачном Алексеич на корме

Всех целует, слезы пряча, словно пьяница в корчме.

Рядом Меншиков безродный, Шереметев и Репнин.

Стольный град поднялся гордый из неведомых пучин.

 

Лишь монахи-неболюбы разбрелись по волостям

Ставить лиственные срубы по заброшенным скитам

Да сердечно сокрушаться: «Ох, напрасно царь Иван

Слушал волоцкого старца и его иосифлян!»

 

 

 

---

1. «Это еще не конец, император Петр!» (нем.)

2. Редакция журнала «Звезда» решила отметить 350-летие Петра I и обратилась ко мне с предложением написать что-нибудь о Петре. Стихи «по заказу» я никогда не писал и не пишу и сказал, что вряд ли у меня что-нибудь получится. Но неожиданно для самого себя написал стихотворение, а к нему позволил себе присоединить еще одно, написанное в 2020-м и опубликованное в той же «Звезде» полтора года назад. Будь оно напечатано в каком-нибудь другом журнале, я, конечно, такой «вольности» никогда бы себе не позволил. Но в одном стихотворении всего, что хочется сказать, не скажешь, а два дополняют одно другое и смыкаются, поддерживают друг друга. И читатель, наверное, заметит их перекличку, их очевидную и важную для меня связь. Благодарю редакцию за понимание и согласие, вопреки общепринятым правилам, на такую публикацию. Примеч. автора.

3.  Курфюрстина София Ганноверская о Петре. Примеч. автора.