УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

АЛЕКСАНДР ЖОЛКОВСКИЙ

ЕО, 4, XXVI, 13-14

К поэтике концовок онегинской строфы

 

1. Сколько себя помню, я всегда восхищался этим двустишием — изящным, ироничным, до наглядности убедительным и при всем том загадочным:

 

И Ленский пешкою ладью

Берет в рассеяньи свою.

 

Но разгадкой его совершенств не заморачивался, полагая, что все давно проделано профессиональными пушкинистами, к коим не принадлежу.

Впрочем, взявшись в последние годы задавать аспирантам задачки по поэтике, я пару раз порывался подсунуть им и эту, но спохватывался, что решения-то нет и у меня самого, и тогда пробовал над ним задуматься. Но без напряга: в комментарии не заглядывал, да и самый стишок всерьез не препарировал; просто перед сном вертел в голове, смутно надеясь, что загадка разрешится сама собой. Пока однажды и правда не проснулся с каким-никаким решением, удивившим меня своей незамысловатостью.

Тогда, чтобы сверить его с ответом, известным науке, я обратился к авторитетным источникам и обнаружил, что двух отечественных комментаторов, Н. Л. Бродского и Ю. М. Лотмана, мое любимое двустишие не заинтересовало, а заокеанскому Набокову послужило прежде всего поводом напомнить о своем шахматном превосходстве над классиком.[1] Как ни странно, великолепная кода этой онегинской строфы, оказавшаяся очень популярной у пишущих о шахматах и, шире, о спорте (достаточно погуглить ее первую строку в Сети), практически не привлекла внимания пушкинистов и стиховедов.

Этот заговор молчания, скорее всего, объясняется видимой простотой ответа, как бы не нуждающегося в констатации. Но настоящие ответы обычно именно таковы, художественные приемы тем бесспорнее, чем они проще, — фокус в том, сколь искусно они совмещены друг с другом и скрыты от читателя. А нередко, к сожалению, и от литературоведа, задача которого — разложить органичное, вроде бы само собой разумеющееся, сцепление эффектов на элементарные составляющие, начав с того, что осознать само наличие фокуса. Но коде строфы 4, XXVI, не повезло — в нее, образно выражаясь, не ступала нога Якобсона.

 

2. Мое незамысловатое ночное откровение гласило, что дело в инверсии, то есть нарушении нормального порядка слов, вернее, в том, чем оно созвучно содержанию текста.

Ну, как только вопрос поставлен, ответ напрашивается. Созвучно — чем? Да прежде всего тем, что нарушение порядка слов повествователем вторит нарушению правил шахматной игры Ленским: собственную фигуру бить нельзя.

Но это только в самом общем смысле, а в гораздо более конкретном — тем, что ключевое слово свою поставлено не вообще куда-то не туда, а отнесено максимально далеко, в самый конец предложения (и, значит, двустишия и строфы), так что эта ретардация наглядно разыгрывает задержку в осознании рассеянным Ленским неправильности делаемого им хода.

Более того, последовательность ладью… берет… свою инвертирована не только количественно — длиной расстояния между ладью и свою. Инвертирована она и качественно: тесно связанная пара определение-определяемое (ладью свою, кстати, уже результат перестановки исходного свою ладью) разделена сказуемым (берет), чем нарушается правильный («проективный») порядок представления в линейном тексте иерархии синтаксических зависимостей.

Это гипербатон — риторическая фигура, восходящая к латинской и далее греческой поэзии, а широкой российской аудитории знакомая по мему из «Берегись автомобиля»: «А не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира?» Пушкин охотно обращался к этой фигуре, особенно в стихах с античным колоритом, но не только, ср.:

 

Дева печально сидит, праздный держа черепок (вместо *держа праздный черепок);

Я памятник себе воздвиг нерукотворный <…> Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа (вместо *Я воздвиг… нерукотворный памятник… [Своей] главой… он вознесся выше… столпа)[2];

Все чувства брошу я земные <…> Минутных жизни впечатлений Не сохранит душа моя (вместо *Я брошу… земные чувства… Моя душа не сохранит минутных впечатлений жизни).

 

Заметим, что в нашем двустишии эта вызывающая инверсия воспринимается как вполне естественная, поскольку она убедительно мотивирована той сюжетной ретардацией, которую она иконически воплощает.[3]

Впрочем, осознание незадачливым Ленским своей ошибки остается, как и многое другое в этой шахматной партии, неопределенным, впрямую не прописанным, и потому проецировать эффект словесной ретардации именно на него не обязательно: возможно, он так и остается в неведении относительно бессмысленности своего хода. Но в любом случае сначала жертвой этой ретардации, а затем бенефициаром завершающего ее узнавания оказывается читатель, лишь с предъявлением последнего слова догадывающийся о развязке мини-сюжета, развернутого перед ним всеведущим рассказчиком.

 

3. Вдохновляясь знаменитой формулой Кольриджа «Поэзия — это лучшие слова в лучшем порядке», присмотримся к порядку слов в двустишии еще более внимательно.

Начнем с совершенной вроде бы мелочи — с того, что слово ладью идет сразу после пешкою. Это идеально соответствует способности пешки бить только фигуру, стоящую непосредственно перед ней, причем по диагонали, то есть впереди нее справа или слева, — и в данной партии, надо полагать, как в данной пушкинской строчке, справа.

Еще одна особенность порядка слов в 1-й строке двустишия — скопление в ней подряд трех существительных (Ленский, пешкою и ладью). Это подлежащее и два дополнения, то есть, как вскоре выяснится, три актанта одного и того же предиката (берет), появление которого откладывается до 2-й строки. Таким образом, инверсия, а с ней и анжамбеман, налицо уже здесь, задолго до вызывающей ретардации прилагательного свою.

В результате строка остается синтаксически бессвязной[4]: все три слова порознь управляются еще не появившимся глаголом, но друг с другом не сочинены и друг другу не подчинены. Этим создается, с одной стороны, напряженное ожидание следующей строки, а с другой — интонационная установка на четкие разделительные паузы между словами. То есть устремленность вперед парадоксально совмещается с замедлением, остановкой времени, поскольку обработка трех синтаксически не связанных друг с другом слов предполагает накапливание их в памяти читателя (впредь до появления управляющего ими глагола), то есть взвешенное пребывание в некой одновременности восприятия.[5] А исподволь готовится объединение всех трех под эгидой общего предиката — единство предстоящего действия.

Если угодно, это искусная экспозиция сюжета: все участники/фигуры/орудия как бы выстроены к действию/бою, но само действие еще не начинается.[6] Впрочем, падежный расклад строки (Ленский в им. пад., пешкою в тв. пад. и ладью в вин. пад.) во многом предвещают дальнейшее, да в двух строках простого предложения и нет места для особо длительного развертывания. Так что 1-я строка — не только экспозиция, но уже и завязка сюжета.

 

4. При этом достаточно четко обозначается нацеленность Ленского на одну из важнейших фигур противника, ладью, с помощью самой незначительной из его собственных, рядовой пешки. Это опять-таки характерное, в частности для Пушкина, совмещение противоположностей, в данном случае — «слабости» и «силы», вспомним хотя бы начало полтавского боя:

 

Несомый верными слугами, В качалке, бледен, недвижим, Страдая раной, Карл явился <…> Вдруг легким манием руки На русских двинул он полки.

 

Физически ослабленный полководец легким движением маленькой части своего тела приводит в движение мощные силы (и, добавим, потерпит поражение).

Дерзкое покушение пешки на ладью актуализуется в следующей строке (то есть с драматизирующим анжамбеманом), приняв форму очень активного, в частности в шахматном языке, глагола брать, выступающего в форме настоящего времени изъявительного наклонения. И лишь после второй ретардации (инверсии слова свою)[7], продленной уклончивым обстоятельством образа действия (в рассеяньи), это наступление захлебнется, обернувшись, по видимости, своего рода самострелом, а по сути, невозможным и, значит, вообще не состоявшимся ходом, не наносящим противнику никакого вреда.[8]

 

5. В терминах сюжетной композиции перед нами типичный случай острого Внезапного Поворота — конструкции «Утрата достигнутого», впрочем, отчасти смягченной здесь тем, что поворот это ментальный, воображаемый. При реальном повороте такого типа отдавать назад приходится действительно и более или менее окончательно приобретенное: съеденное, выпитое, захваченное…

Так, в «Руслане и Людмиле» героиню последовательно обретают, а затем теряют: Руслан, Черномор, Руслан и Фарлаф, пока она не достается Руслану окончательно.

Пример утраты обретенного лишь ментально – «Я пью за военные астры...» Мандельштама: в самом конце анафорическое Я пью за... оказывается лишь словесной формулой тоста, не подкрепленного наличием реального, казалось бы, уже несколько раз выпитого, вина (да и какого именно, поэт еще не придумал).[9]

Красноречивую параллель к такой утрате мысленно, — но, по видимости, совершенно ощутимо — достигнутого являет у Пушкина знаменитый эпизод II главы «Путешествия в Арзрум»:

 

«Вот и Арпачай», — сказал мне казак. Арпачай! наша граница! <…> Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым <...> Никогда еще <…> не вырывался <я> из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России.

 

Сходства включают не только общий рисунок «обидной утраты уже вроде бы достигнутого», но и смягчающий ее остроту элемент «уютного оставания на своей территории, так сказать, при своих». Нелепый шахматный ход не засчитывается, желанный переход границы не становится актом рискованного гражданского выбора — пострадавших нет.

Более драматично развитие отказных предвестий в «Станционном смотрителе», где провербиальным блудным и спивающимся родственником предстает не сын (с немецких картинок на стене станции, читай — дочь, Дуня), а отец (то есть сам Вырин), который в конце концов и гибнет.[10]

 

6. Парадокс мнимого, но очень ощутимого обретения мастерски передан в двустишии как фабульными, так и словесными средствами. Фабульно мнимость состоит в абсурдном покушении игрока на собственную фигуру, а ощутимость — в ее физическом взятии Ленским. На словесном же уровне обнаружение мнимости якобы выигрышного хода оттянуто и обострено, как мы помним, ретардацией разоблачительного слова свою. Но не менее интересна и работа с мотивом физической — хватательной — ощутимости этого шахматного и сюжетного хода. Мнимый выигрыш ладьи материализован в виде очень конкретного, знакомого, телесного образа берущей руки, в тексте не названной, но осуществляющей сложную карпалистическую работу пальцев.

Важнейший шахматный предикат брать выступает здесь во всей своей роскошной трехместности: кто берет, какой своей фигурой, какую чужую. Единство этой синтаксической конструкции и порядок ее развертывания (инверсия и перенос глагола берет во 2-ю строку, см. выше) с иконической точностью описывают характерный жест заядлого шахматиста, который сначала зажимает в руке ту свою фигуру, которую пускает в ход (здесь пешку), затем другими пальцами захватывает «съедаемую» фигуру противника (здесь ладью), после чего, уже вне рассматриваемого текста, ставит свою фигуру на освобожденную от чужой клетку, а остававшуюся у него в руке чужую — на стол вне доски. Эта изящная манипуляция двумя фигурами хорошо знакома всякому игроку и болельщику и часто воспроизводится в фильмах о шахматах.

 

7. Рассмотренная выше одновременность участия в действии предиката брать всех трех его актантов демонстрируется не только их тяжеловесным соседством в одной строке, но и еще одним эффектом из репертуара поэзии грамматики. Повествование ведется в наст. вр. несов. вида — настоящем продолженном (как бы Present Continuous): изображается медленно развертывающийся на наших глазах (особенно медленно, поскольку в рассеяньи) процесс взятия одной шахматной фигуры с помощью другой. Но в последний момент это продолжительное (учитывая скромные размеры двустишия) берет отменяется внезапно обнаружившимся свою.

Однако с временем глагола берет все не так просто. В рамках двустишия форма берет прочитывается как настоящее продолженное. Но это двустишие — кода целой строфы, посвященной типовому времяпровождению Ленского и Ольги, и формы несов. в наст. вр. выступают в ней в значении Praesens Historicum. То есть они относятся и к прошедшему времени, являя собой принятый нарративный троп: прошлое как бы оживает, развертываясь перед нашими глазами как настоящее.

Но и это далеко не всё. Еще один грамматический эффект состоит в том, что одним вхождением глагола несов. вида описывается регулярное, неоднократно повторяющееся действие.

Вот строфа 4, XXVI, целиком:

 

Он иногда читает Оле

Нравоучительный роман,

В котором автор знает боле

Природу, чем Шатобриан,

А между тем две, три страницы

(Пустые бредни, небылицы,

Опасные для сердца дев)

Он пропускает, покраснев.

Уединясь от всех далеко,

Они над шахматной доской,

На стол облокотясь, порой

Сидят, задумавшись глубоко,

И Ленский пешкою ладью

Берет в рассеяньи свою.

 

Обращают на себя внимание, с одной стороны, слова иногда и порой, недвусмысленно указывающие на повторность описываемых событий, а с другой достаточно специфические детали — такие, как автор, превосходящий Шатобриана, пропускание покрасневшим Ленским двух-трех рискованных страниц его романа, поза совместного облокачивания Ольги и Ленского на стол[11], наконец, совершенно уже исключительное взятие последним собственной ладьи.

Аналогично строятся многие пушкинские пассажи, например, посвященный приходу творческого вдохновения в стихотворении «Осень (Отрывок)». Происходящее каждой осенью Пушкин описывает с акцентом то на повторности типовых действий, то на неповторимости растянутого мгновения, ср.

 

И забываю мир — и в сладкой тишине Я сладко усыплен моим воображеньем, И пробуждается поэзия во мне: Душа стесняется лирическим волненьем, Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, Излиться наконец свободным проявленьем — И тут ко мне идет незримый рой гостей, Знакомцы давние, плоды мечты моей. И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы легкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута — и стихи свободно потекут.

 

Правда, тут повторность сохраняется скорее лишь как фон, а крупным планом идет настоящая — но типовая — минута.[12]

 

8. Как мы помним, в пределах двустишия драматизм нелепого хода Ленского и активизируется разнообразными способами, и сдерживается рядом факторов, если не останавливающих, то тормозящих развертывание фабулы. Как мы видим теперь, событийная динамика растворяется еще и в общей расслабленно-идиллической атмосфере строфы, посвященной регулярному времяпровождению влюбленных и соответственно написанной в грамматическом модусе абитуальности.

Всему этому кластеру установок — на ретардацию осознания и остановку фабульного времени в рамках двустишия и на видо-временную неопределенность описываемого строфой в целом — идеально соответствует семантика оборота в рассеяньи, оказывающегося в результате мотивированным втройне. В рамках двустишия дополнительно работает аллитерация (на В, С и Й), цементирующая связь двух ключевых слов (V raSSеJanJi SVaJu), а также сама длина слова, психологически мотивирующего задержку: рассеяньи — это четыре слога, то есть половина строки.

 

9. Как видно из черновиков двустишия, его окончательному тексту предшествовали другие варианты, в частности: И часто пешкою ладью Берут в рассеяньи <свою>, Берут ошибкою ладью, а также И своего слона, что побудило Набокова предложить реконструкцию: И пешкой своего слона Берет в рассеяньи она (Набоков: 363). Отличие этих вариантов от белового бросается в глаза: всю ответственность за дурацкий ход Пушкин в конце концов возлагает исключительно на Ленского.

Такова смысловая роль этой строфы в общей обрисовке Ленского. Безнадежный романтик, он воспринимает все окружающее и происходящее с ним неадекватно, роковым образом ошибается в Ольге, систематически вредит себе и самым нелепым образом проигрывает шахматную партию своей жизни. Но и в этом отношении строфа 4, XXVI, в целом и ее кода работают двойственным образом.

Действительно, этот эпизод, хотя и предвещает судьбу Ленского, но не каузально, а лишь эмблематически, являясь не связанным, а свободным мотивом. Нелепо самоубийственный шахматный ход добавляет ценные черты к образу Ленского и его любовной истории[13], но не влияет на фабульный ход событий, в частности тех, которые поведут к дуэли, — в отличие от мстительного ухаживания Онегина за Ольгой и реакции на это Ленского. Напротив, вся строфа выдержана, во-первых, в идиллическом ключе, а во-вторых, что важнее, — в ключе абитуальном, вневременном, сюжетно неактуальном. Это относится и к коде, описывающей шахматный ход, который при всей своей нелепости не выходит за уютные, «свои», границы и не может иметь реальных последствий. Дурацкий ход делается Ленским в коде строфы, но не в конце главы или эпизода и тем более не в эндшпиле конкретной партии.[14]

 

10. Вернемся к непосредственному контексту нашего двустишия — его месту в составе строфы. Насколько оправданно рассмотрение этого фрагмента как чуть ли не законченного мини-шедевра? Сколь автономны коды онегинских строф?[15]

Априори — с оглядкой на памятные с детства чеканные концовки — я был бы склонен утверждать, что автономность эта достаточно высока. Ср.:

 

Там некогда гулял и я: Но вреден север для меня (1, II); Балеты долго я терпел, Но и Дидло мне надоел (1, XXI).

Так люди (первый, каюсь, я) От делать нечего друзья (2, XIII); Привычка свыше нам дана: Замена счастию она (2, XXXI).

Доныне гордый наш язык К почтовой прозе не привык (3, XXVI); Я знаю: нежного Парни Перо не в моде в наши дни (3, XXIX).

Не всякий вас, как я, поймет; К беде неопытность ведет (4, XVI).

И смело — вместо belle Nina Поставил belle Tatiana (5, XXVII).

Всё это значило, друзья: С приятелем стреляюсь я (6, XVII).

И даже глупости смешной В тебе не встретишь, свет пустой (7, XLVIII). Я классицизму отдал честь: Хоть поздно, а вступленье есть (7, LV).

И молча обмененный взор Ему был общий приговор (8, XXVI); Запретный плод вам подавай, А без того вам рай не рай (8, XXVII); Все шлют Онегина к врачам, Те хором шлют его к водам (8, XXXI); Но я другому отдана; Я буду век ему верна (8, XLVII).

 

Число подобных код-мемов можно было бы удвоить — но не утроить. Да и эти не идеальны с точки зрения полной самодостаточности: многим из них в тексте предшествуют не точки, а точки с запятой, некоторые содержат отсылающие к предыдущему тексту местоимения (там; так; вас; все это; ему; другому). А подавляющая часть финальных двустиший синтаксически еще менее автономны.

Так, сорока трем кодам Главы Четвертой в тексте предшествуют:

— 6 полных синтаксических остановок (одна точка, одно многоточие, три восклицательных знака и один вопросительный);

— 9 чуть менее категорических пауз (4 точки с запятой и 5 двоеточий);

— 12 еще более слабых пауз — запятых (включая в нашей XXVI строфе и в XXXVII, кода которой обрывается на втором слове: И одевался…);

— и 16 случаев отсутствия какой-либо пунктуации, знаменующего непрерывность перетекания из третьего четверостишия в финальное двустишие.

Аналогична зыбкость верхней границы код в других главах.[16]

А иногда (во всех главах, кроме двух первых) нарушенной оказывается и нижняя граница коды, она же граница строфы, давая, казалось бы, непозволительный — и тем более эффектный — межстрофный анжамбеман (см. пары строк, выделенные ниже полужирным):

 

Давно сердечное томленье Теснило ей младую грудь; Душа ждала кого-нибудь, // И дождалась Открылись очи (3, VII—XIII); С живой картины список бледный, Или разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц: // Я к вам пишу — чего же боле? (3, XXXI — Письмо Татьяны к Онегину; отметим гипербатон: разыгранный — Фрейшиц — перстами); …мигом обежала Куртины, мостики, лужок <…> По цветникам летя к ручью, И, задыхаясь, на скамью // Упала… «Здесь он! здесь Евгений!..» (3, XXXVIII—XXXIX).

«Пишите оды, господа, // Как их писали в мощны годы…» (4, XXXII—XXXIII); Теперь беседуют друзья: // «Ну, что соседки? Что Татьяна? Что Ольга резвая твоя?» (4, XLVII—XLVIII).

…Вдруг увидя Младой двурогий лик луны На небе с левой стороны, // Она дрожала и бледнела (5, VXI).

Умел он весело поспорить <…> Друзей поссорить молодых И на барьер поставить их, // Иль помириться их заставить(6, VI—XII); Онегин выстрелил… Пробили Часы урочные: поэт Роняет молча пистолет, // На грудь кладет тихонько руку И падает (6, XXX—XXXI); Со временем отчет я вам Подробно обо всем отдам, // Но не теперь (6, XLII—XLIII).

Ведут на двор осьмнадцать кляч, // В возок боярский их впрягают, Готовят завтрак повара… (7, XXXI—XXXII); И поверяют нараспев Сердечны тайны, тайны дев, // Чужие и свои победы… Надежды, шалости, мечты (7, XLVI—XLVII).

Того, что модой самовластной В высоком лондонском кругу Зовется vulgar. (Не могу… // Люблю я очень это слово, Но не могу перевести; (8, XV—XVI); …разрытый снег. Куда по нем свой быстрый бег // Стремит Онегин? Вы заране Уж угадали… (8, XXXIX—XL).[17]

 

11. Автономная цельность финального двустишия[18] может подрываться не только проницаемостью его внешних границ, но и наличием внутренних. Таков распространенный случай, когда первая строка коды не просто синтаксически продолжает предыдущую, а связана с ней теснее, чем со второй, заключительной. Тогда строфа замыкается не двустишием (звучащим бессвязно, см. ниже пары строк, выделенные полужирным), а трехстишием или более длинным пассажем, например:

 

Так точно старый инвалид Охотно клонит слух прилежный Рассказам юных усачей, Забытый в хижине своей (2, XVIII; кстати, это еще и гипербатон: инвалид — клонит — забытый).

Я вспомню <…> Слова тоскующей любви, Которые в минувши дни У ног любовницы прекрасной Мне приходили на язык, От коих я теперь отвык (3, XIV).

Я верно б вас одну избрал <…> Всего прекрасного в залог, И был бы счастлив сколько мог! (4, XIII); Мы их обязаны ласкать <…> И шевелится эпиграмма Во глубине моей души, А мадригалы им пиши! (4, XX—XXX); Товарищ завсегда, везде, Готов нам оказать услугу Иль тихий разделить досуг. Да здравствует бордо, наш друг! (4, XLVI); (…Порою той, что названа Пора меж волка и собаки, А почему, не вижу я.) Теперь беседуют друзья… (4, XLVII).

В окно увидела Татьяна <…> Зимы блистательным ковром. Все ярко, все бело кругом (5, V); Теснятся гости, всяк отводит Приборы, стулья поскорей; Зовут, сажают двух друзей (5, XXIX).

Надежный друг, помещик мирный И даже честный человек: Так исправляется наш век! (6, IV); И человека растянуть Он позволял — не как-нибудь, Но в строгих правилах искусства, По всем преданьям старины (Что похвалить мы в нем должны) (6, XXVI).

Когда все вышли на крыльцо, <…> Вокруг кареты молодых, Татьяна проводила их (7, XII); Нигде, ни в чем ей нет отрад, И облегченья не находит Она подавленным слезам — И сердце рвется пополам. (7, XIII); Но показался выбор их Ей странен. Чтенью предалася Татьяна жадною душой; И ей открылся мир иной (7, XXI).

 

Что же касается синтаксических перебоев/анжамбеманов внутри коды (вроде Онегин выстрелил… Пробили Часы урочные: поэт Роняет молча пистолет; 6, XXX), то они очень многочисленны, но отнюдь не разрушают ее цельности, а работают, по контрасту, на ее сплочение в единый развертывающийся фрагмент.

 

12. Оставляя в стороне двустишия, единство которых так или иначе подрывается, присмотримся к достаточно цельным. Характер их цельности определяется взаимодействием двух противоположных факторов.

Один — это установка на сходство строк, заданная самим форматом рифмованного двустишия (отличного от трех предыдущих катренов) и его композиционной ролью в строфе — служить кодой, то есть замыканием, останавливающим движение. Идеальной в этом смысле была бы полная статика, то есть двойная финальная отбивка, «двойчатка», аккорд из двух одинаковых строк.

Противоположный фактор связан с тем, что замыканию каждый раз подлежит не отдельное стихотворение (скажем, шекспировский сонет), а очередная строфа большой повествовательной формы — романа в стихах. Отсюда динамическая установка на подрыв единства коды, а при его соблюдении — на ее сюжетное развертывание, требующее максимального различия составляющих его фаз, то есть строк (а то и полустиший).

 

13. Начнем со случаев двойной отбивки. Сходство между финальными строками онегинской строфы обеспечивается — вдобавок к обязательному 4-ст. ямбу с мужской рифмой — степенью их общности по ряду параметров. Это:

— семантика: синонимия строк (иногда не буквальная, а поэтическая, риторическая);

— ритм: наличие/место пиррихиев (форма 4-ст. ямба) и спондеев;

— синтаксис: состав/структура предложений и взаимная независимость (= равноправие, то есть подобие) строк;

— порядок слов (иногда с типовыми перестановками подобных членов предложений);

— расположение словоразделов;

— лексика: наличие тех же слов, синонимов, антонимов;

— фонетика: рисунок ударных гласных и повторяющихся согласных;

— грамматичность и/или богатство рифмы (то есть сходство тривиальное или оригинальное).

Параметры эти трудно ранжировать по важности, но эффект их кумулятивного действия несомненен: чем больше сходств по большему числу параметров, тем нагляднее сходство строк. Приведу, с краткими пояснениями, десять «двойчаток» — начиная с более очевидных.[19]

 

Их неожиданный приезд И продолжительный присест (3, VIII): почти полная синонимия (минимальный сдвиг смысла); VI форма (отличие: сверхсхемное ударение в первой стопе 1-й строки); одинаковый синтаксис и порядок слов; одинаковые словоразделы (и подобие редких пятисложных прилагательных); сходная фонетика: иЖИ… ный при; богатая рифма.

Вы, призрак жизни неземной, Вы, сны поэзии святой! (6, XXXVI): поэтическая синонимия; IV форма; одинаковые спондеи (Вы); одинаковый синтаксис и порядок слов; лексика: Вы; фонетика: ИИ; грамматическая рифма.

Метелью все занесены, Глубоко в снег погружены (5, XIII): полная синонимия; IV форма; сходный синтаксис и порядок слов; одинаковые словоразделы; Е; грамматическая рифма.

Под шляпой с пасмурным челом, C руками, сжатыми крестом (7, XIX): поэтическая синонимия; IV форма, синтаксис сходный; порядок слов и словоразделы одинаковые; ААу/уАА; грамматическая рифма.

«Благословен и день забот, Благословен и тьмы приход!..» (6, XXI): сдвиг смысла минимальный; II форма; синтаксис одинаковый, но с разными подлежащими; порядок слов почти одинаковый, с одной перестановкой; словоразделы одинаковые; лексика — наполовину та же; соответственно фонетика сходная (ЕиЕ/ЕиИ).

Иль длинной сказки вздор живой, Иль письма девы молодой (8, XXXVI): сдвиг смысла небольшой; формы I/IV (спад ударности); синтаксис почти одинаковый; порядок сходный, с перестановками; словоразделы одинаковые наполовину; фонетика: И, Л, Д.

Все шлют Онегина к врачам, Те хором шлют его к водам (8, XXXI): смысл сходный, но с развитием; IV/I формы (рост ударности), сходные спондеи Все/Те; синтаксис почти одинаковый: параллелизм с разными подлежащими; порядок слов одинаковый; лексика: шлют к; фонетика: еУЕ/еОУ; богатая грамматическая рифма.

«Кто любит более тебя, Пусть пишет далее меня» (4, XXVIII): смысловой сдвиг небольшой; IV форма, сходные спондеи: Кто/Пусть; синтаксис параллельный, но с подчинением 1-й строки; порядок и словоразделы одинаковые; лексика: пишет, бо/далее; рифма отчасти грамматическая.

С огнем в потупленных очах, С улыбкой легкой на устах (7, X): почти полная синонимия; IV форма; синтаксис и порядок почти одинаковые (разница — в подчинении прилагательных); словораздел одинаковый только последний; СОу/уОу; рифма грамматическая.

Разводит уток и гусей И учит азбуке детей (6, VII); поэтическая синонимия почти полная; IV форма; синтаксис и порядок почти одинаковые; Уу; рифма грамматическая.

 

14. Обратимся к противоположному типу автономных код — двустишиям, построенным на четком различии строк, не параллельных друг другу, а, напротив, взаимно дополнительных и складывающихся благодаря этому в сложное целое. Параметры их различий, естественно, те же, что параметры сходств, рассмотренные выше: семантика, синтаксис, ритм, порядок слов, словоразделы, лексика, фонетика, рифмовка. Характерны типовые случаи противопоставления строк по этим признакам (к тому же охотно сочетающиеся друг с другом):

— присутствие глагола-сказуемого (или иного главного члена конструкции) лишь в одной из строк (с подлежащим, как правило, в другой), а в случае именного сказуемого — разнесение по разным строкам связки и именной части;

— «гипотаксис»: синтаксическая или логическая связь между строками: главное предложение в одной, придаточное (или зависимое по смыслу) в другой;

— членение одной строки и цельность другой;

— разные формы ямба;

— острая инверсия и/или анжамбеман;

— разный вокализм;

— отсутствие грамматических рифм;

— и некоторые другие.

Кратко прокомментирую десять случаев.[20]

 

Пока недремлющий брегет Не прозвонит ему обед (1, XV): сказуемое в строке 2; формы IV/II; гласные АЕ/ИУ.

Защитник вольности и прав В сем случае совсем неправ (1, XXIV): сказуемое в 2; членение (однородные члены) в 1; IV/II, спондей в 2 (В сем); ИО/оУЕ; каламбурная омонимическая «антиграмматическая» рифма.

Вотще ли был он средь пиров Неосторожен и здоров? (1, XXXVI): разделенность именного сказуемого по строкам и членение именной части в 2; I/VI; ЕИ/О.

Обильный чувствами рассказ Давно не новыми для нас (2, XIX): главное слово (рассказ) в 1; инверсия (гипербатон: чувствами — рассказ — новыми); III/III; ИУ/ОО.

Я знаю: нежного Парни Перо не в моде в наши дни (3, XXIX): гипотаксис (главное в 1); членение в 1 (пропорция: полстроки-полторы); разные типы сказуемого в 1 и 2; двойной анжамбеман; IV/I; АЕ/ООА.

Ужели жребий вам такой Назначен строгою судьбой? (4, XV): сказуемое в 2; инверсия (гипербатон: жребий — вам — такой — назначен); I/IV; ЕЕА/АО.

Лихая мода, наш тиран, Недуг новейших россиян (5, XLII): синтаксический параллелизм: дробление (пропорция: полстроки-полстроки-целая); I/IV; АОА/УЕ.

То кратким словом, то крестом, То вопросительным крючком (7, XXIII): I/VI;
параллелизм; членение в 1(полстроки — полстроки — целая); оАООО/оИО; грамматическая рифма.

И даже глупости смешной В тебе не встретишь, свет пустой (7, XLVIII): сказуемое и обращение в 2; членение в 2; IV/I; АУ/ЕЕЕ.

Упрямо смотрит он: она Сидит покойна и вольна (8, XXII): синтаксический параллелизм, но с обратным порядком членов и контрастом по смыслу; членение в 2; двойной анжамбеман; I/IV; оАОО/оИ.

 

15. Мы обозрели три основных типа концовок онегинских строф по степени двустрочной цельности:

— подрыв автономной цельности двустишия нарушением его верхней или нижней границы или внесением внутренней;

— подчеркнутое сходство двух строк, создающее эффект двойного финального аккорда; и

— взаимная дополнительность строк, образующих в результате нераздельное целое.

К какому типу относится занимающая нас кода строфы 4, XXVI, загадки не составляет. Явно к третьему — несмотря на то что от четырех предыдущих строк того же предложения (2-го в строфе) она отделена всего лишь запятой. Она представляет собой синтаксически и семантически самостоятельное, простое, но в полной мере распространенное предложение. Его подлежащее и два дополнения расположены в 1-й строке, а сказуемое и обстоятельство (образа действия) — во 2-й. В конец 2-й строки отнесено — при помощи инверсии, создающей ретардацию и анжамбеман, — и адъективное определение (свою) к прямому дополнению из 1-й (ладью).

Еще большее обострение достигнуто, как мы помним, постановкой сказуемого внутрь пары определяемое-определение (ладью — берет — свою). Эта синтаксическая фигура, гипербатон, применена в концовках онегинских строф еще пять раз, каждый раз несколько по-иному:

— то не внутри заключительного двустишия, а с пересечением его верхней границы:

 

Так точно старый инвалид Охотно клонит слух прилежный Рассказам юных усачей, Забытый в хижине своей (2, XVIII);

 

— то внутри двустишия, но двустишия, далеко не автономного:

 

Евгений без труда узнал Его любви младую повесть, Обильный чувствами рассказ, Давно не новыми для нас (2, XIX); Ни чужеземные красы, Ни шум веселий, ни науки Души не изменили в нем, Согретой девственным огнем (2, XX); С живой картины список бледный, Или разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц (3, XXXI);

 

— то в скромных пределах одной строки двустишия:

 

Ужели жребий вам такой Назначен строгою судьбой? (4, XV).

 

На этом фоне гипербатон, а с ним и вся инверсионно-анжамбеманная структура нашего двустишия выделяются своей компактной целостностью.[21]

На целостность работает не только синтаксическая, но и семантическая организация коды (она же — нарративное развертывание, о котором см. в п. 4—6), а также фонетическая оркестровка: 1-й строки на Е, Й, К и Л, а 2-й — на Р, С и В. Более или менее различны строки и по положению словоразделов. Добавим к этому отмеченный выше особый интонационный эффект 1-й строки: синтаксическую разрозненность трех существительных и соответственно раздельное, замедленное их произнесение, чему способствует фонетическое сходство первого существительного (Ленский), как со вторым (пешкою) — общее ударное Е, так и с третьим (ладью) — общие Л и Й.

Но есть у двух строк и сходные черты: обе написаны IV формой ямба (с пропуском ударения на 3-й стопе), в обеих есть ударное Е (причем на той же 2-й стопе: пешкою/рассеяньи), и в обеих последний словораздел одинаково отделяет двусложное рифмующее слово с довольно богатой и отчасти грамматической рифмой (ладью/свою). Эти сходства развивают неизбежное общее тяготение финальных двустиший к симметрии, придавая данной коде некоторые черты двойной отбивки, но не подрывая всерьез сложной целостности двустишия, а лишь по контрасту оттеняя ее.[22]

Таковы мои немного затянувшиеся соображения о секретах маленького пушкинского шедевра.

 

 

 

ЛИТЕРАТУРА

Ботвинник Н. М., Гладкий А. В. 2009. «Переплетение слов» в русской и латинской поэзии // «Слово — чистое веселье…». Сб. статей в честь А. Б. Пеньковского. М. С. 299–310.

Винокур Г. О. 1990. — Слово и стих в «Евгении Онегине» // Он же. Филологические исследования: Лингвистика и поэтика. М. С. 14—195.

Воронцова Г. Н. 1960. — Очерки по грамматике английского языка. М.

Гаспаров М. Л. 1999. — Синтаксические клише поэзии Пушкина и его современников // Известия АН. Серия литературы и языка. 1999. Т. 58. № 3. С. 18—25.

Гершензон М. О. 1919. — «Станционный смотритель» // Он же. Мудрость Пушкина. М. С. 122—127.

Женетт Жерар 1998. Работы по поэтике. Фигуры. В 2 т. / Общ. ред. С. Зенкина. М.

Жолковский А. К. 2014. «Гроза моментальная навек»: цайт-лупа и другие эффекты // Он же.
Поэтика за чайным столом и другие разборы. М. С. 59—78.

Жолковский А. К. и Щеглов Ю. К. 2016. — Ex ungue leonem. Детские рассказы Л. Толстого и поэтика выразительности. М.

Лотман М. Ю. 2014. — Ритмическая структура онегинской строфы и проблемы строфического ритма // Poetry and Poetics: A Centennial Tribute to Kiril Taranovsky / Eds. Barry P. Scherr et al. Bloomington, Indiana. P. 61—90.

Ляпин С. Е. 2001. — Ритмико-синтаксическая структура строфы (к проблеме изучения вертикального ритма русского 4-стопного ямба // Славянский стих. Лингвистическая и прикладная поэтика. Материалы международной конференции 23—27 июня 1998. М. С. 138—150.

Набоков Владимир 1998. — Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин» / Научн. ред. В. П. Старк. СПб.

Проскурин О. А. 1999. — Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.

Ружмон 1983 – Denis de Rougemont. Love in the Western World. Princeton, NJ.

Томашевский Б. В. 1958. Строфика Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 2. М.; Л.. С. 49—184.

Фримен 1975 — Donald Freeman. The Strategy of Fusion: Dylan Thomas’s Syntax // Style and Structure in Literature: Essays in the New Stylistics // Ed. Roger Fowler. Ithaca, NY. Р. 19—39.

Шапир М. И. 2009. Три реформы русского стихотворного синтаксиса: (Ломоносов — Пушкин — Иосиф Бродский) // Он же. Статьи о Пушкине. М. С. 11—70.

 

 


За замечания и консультации автор признателен Михаилу Безродному, Илье Виницкому, Андрею Добрицыну, Ладе Пановой, И. А. Пильщикову и В. А. Плунгяну.

 

1. «Пушкин был посредственным шахматистом и, наверное, проиграл бы Льву Толстому» (Набоков: 363). Не ограничиваясь пренебрежительным отзывом об одном классике, Набоков сводит его в воображаемом васюкинском матч-турнире с другим, оставляя за собой роль верховного арбитра.

2. Ода Горация III, 30, вариацией на темы которой является пушкинский «Памятник», изобилует гипербатонами, ср.:

Exegi monumentum aere perennius / Regalique situ pyramidum altius <…> Possit diruere aut innumerabilis / Annorum series <…> / Et qua pauper aquae Daunus agrestium / Regnavit populorum <…> / Princeps Aeolium carmen ad Italos / Deduxisse modos <…> / <…> et mihi Delphica / Lauro cinge volens, Melpomene, comam.

То есть в пословном переводе, соблюдающем порядок слов оригинала:

<Я> создал памятник меди долговечнее / И царского здания пирамид выше <…> <Которого не> сможет разрушить ни неисчислимый годов ряд <…> / И где бедный водой Давн сельскими / Правил народами <…> / Первым Эолийцев песнь на Италийские / Перевел лады <…> / <…> и мне дельфийским / Лавром обвей благосклонно, Мельпомена, власы.

О синтаксической непроективности, лежащей в основе подобных «переплетений слов», см. Ботвинник и Гладкий 2009, где, среди прочего, показано, что в 366 нумерованных строфах «Евгения Онегина» их насчитывается 138 (с. 306), — в 15 раз чаще на единицу текста, чем в одах Горация (с. 307).

3. А на формальном уровне эту вычурную риторическую фигуру делает возможной флективный строй языка (древнегреческого, латинского, русского), позволяющий грамматическими средствами обеспечить согласование далеко — и непроективно — разведенных в тексте слов.

<В русском есть> «ряд синтетических черт, которые позволяют писателям пользоваться синтаксическими построениями, невозможными для многих других индоевропейских языков, например: И Ленский пешкою ладью Берет в рассеяньи свою (Воронцова: 6).

Недаром в переводах на английский язык гипербатон пропадает безвозвратно, ср.:

Till Lensky, too absorbed to look, / With his own pawn takes his own rook (Deutsch & Yarmolinsky, 1936); Then Lensky, thinking of Miss Olga’s look, / Absently with his pawn takes his own rook (Simmons, 1950); Till Lensky with a musing look / With his own pawn struck his own rook (Arndt, 1963); and Lenski in abstraction takes / with a pawn his own rook (Nabokov, 1964); then Lensky moved his pawn and took, / deep in distraction, his own rook (Johnston, 1977); Where Lensky with his pawn once took, / Bemused and muddled, his own rook (Falen, 1995); And Lensky with a dreamy look, / Allows his pawn to take his rook (Mitchell, 2008); Till Lensky, much to Olga’s scorn, / Takes his own castle with a pawn (Hobson, 2012).

4. Отмечено в: Гаспаров: 25.

5. Об инверсиях, иконизирующих «задержку времени», см.: Фримен: 29—39, Жолковский: 60—62.

6. Ср. подобную экспозицию и ее последующий приход в движение в «Случае на мосту через Совиный ручей» А. Бирса. Ср. также в знаменитой песне «Варяг» (муз. Н. П. Иванова-Радкевича, слова Рудольфа Грейнца, пер. с нем. Е. Студенской): Все вымпелы вьются, и цепи гремят, Наверх якоря поднимая. Готовятся к бою орудия в ряд, На солнце зловеще сверкая.

7. По модели М. И. Шапира (Шапир: 11—14) это дает огромную цифру: 14 (связь между подлежащим и сказуемым: Ленский берет) + 16 (непереходное управление: берет пешкою)
+ 17 (переходное управление: берет ладью) + 18 (согласование: свою ладью) ´ 2 = 130 (и это — не считая гипербатона: берет между ладью и свою)!

По поводу двух ломоносовских строк — Надежда, радость, страх, любовь, Живит, крепит, печалит, клонит — Шапир пишет, что

тесноту межстрочных связей Ломоносов довел до предела <…>. Надежда живит, радость крепит, страх печалит, любовь клонит. При нормальном порядке стихи были бы связаны как простые предложения в составе бессоюзного сложного периода — вместо этого <…> через одну клаузулу проходят четыре предикативных связи (Шапир: 17).

Силу этой связи Шапир оценивает как (14+14+14+14) ´ 2, то есть 112 — «предел», превышенный в пушкинском двустишии!

8. В отличие от того, что, скажем, в футболе мяч, забитый игроком в собственные ворота, засчитывается.

9. Подробнее об этих вариантах Внезапного Поворота, см.: Жолковский и Щеглов: 236—250.

10. См. Гершензон: 1919.

11. В черновике: Облокотясь нога с ногой.

12. Подобный грамматический парадокс был рассмотрен Жераром Женеттом на материале прустовского романа «В поисках утраченного времени» в качестве типового нарративного тропа, совмещающего два вроде бы несовместимых значения грамматического времени (только у Пруста в этой роли выступает не Praesens Historicum, а Imparfait).

<С>ингулятивн<ые> сцен<ы> у Пруста подвержен<ы> как бы заражению <…> псевдоитеративом <…Они> поданы, особенно благодаря имперфекту, как итеративные, тогда как вследствие богатства и точности деталей никакой читатель не может всерьез поверить, чтобы они происходили несколько раз без <…> видоизменений: таковы долгие беседы Леонии с Франсуазой (каждое воскресенье в Комбре!), Свана с Одеттой <…>, между Франсуазой и «ее» камердинером <…Е>диничная сцена <…> преобразуется в <…> итеративную. <Это…> литературн<ая> условность <…> старинно<го> происхождени<я>: приведу наудачу примеры из «Евгении Гранде», <…> «Люсьена Левена», <…> «Дон Кихота» <…П>севдоитератив составляет <…> типичную фигуру нарративной риторики (Женетт, 2: 147—148).

13. Любовные — фрейдистские — коннотации можно усмотреть и в выборе на роль неудачно взятой фигуры именно ладьи, своим женским родом кивающей на Ольгу; об эротических двусмысленностях в презентации Автором образа Ленского см.: Проскурин: 148—161.

Сама постановка шахматной партии в культурный контекст (Шатобриан, нравоучительная литература) под знаком галантного поведения (уединясь от всех далеко, а в черновике облокотясь нога с ногой) опирается на средневековую аллегорическую трактовку шахмат как метафоры жизненного и военного противоборства — в «Романе о Розе» Гийома де Лорриса и Жана де Мёна (XIII век) и сражения с Фортуной на любовном фронте — в «Книге герцогини» Чосера (1368—1372), где Рыцарь, он же шахматный конь, Knight, теряет свою возлюбленную/королеву, Queen. Ср. также «Нравоучительную книгу о шахматах любви» Эврара де Конти (1405) — прозаический комментарий к его же поэме «Шахматы любви»; гравюру «Большой Cад любви с шахматистами» (1460—1467) немецкого художника, известного как Мастер E. S.; и картину Алессандро Варотари «Марс и Венера играют в шахматы» (1630—1640), где Венера делает победительный ход.

Согласно Дени де Ружмону (1983: 111—112), именно в XII веке, ознаменовавшемся зарождением куртуазной литературы, в Европе произошел радикальный сдвиг в шахматной игре, пришедшей из Индии. Вместо четырех королей, господствовавших на доске в исходном формате игры, превосходство над другими фигурами получила Дама (или Королева) — надо всеми, кроме короля, чье участие в действии, впрочем, было сведено к минимально значительным ходам, хотя он и оставался главной ставкой в игре (перевод мой — А. Ж.).

14. Шахматная партия разыгрывалась неоднократно, но вряд ли доигрывалась до конца. Поэтому обильная «шахматная пушкиниана», посвященная воображае­мому исходу этой партии (во сколько ходов Ольга поставит Ленскому мат и т. п.), представляется не более осмысленной, чем рассуждения о том, отдастся ли замужняя Татьяна Онегину, а если нет, то не приведет ли это его в ряды декабристов.

15. Структуре онегинской строфы в связи с ее ролью в повествовательном дизайне романа, ее членениям на периоды (4+4+4+2), взаимодействию стиха и синтаксиса (в особенности динамике переносов) и другим ее функциональным инвариантам посвящена классическая работа Винокур 1990 [1941] (см. также Томашевский 1958, Ляпин 2001, Шапир 2009, Лотман 2014). Нарушение границ Винокур обнаруживает даже на уровне глав:

<Г>раница между 5-й и 6-й главами является единственной, в которой не прерывается ни на мгновение действие романа. Начало 6-й главы (Заметив, что Владимир скрылся) является непосредственным продолжением предыдущего. Ни одна другая глава так не начинается (Винокур: 162).

В нашем двустишии Винокур (191—192) обращает внимание на употребление соединительного <…> союза и начале первого стиха концовки <…>. Сильная степень обособленности по отношению к предшествующему тексту и экспрессия исчерпанности, отточенного предела речи <…> — вот основные условия стилистического эффекта подобной концовки.

16. Ср. сходные результаты по всем восьми главам и их сопоставление с данными о нарушениях границ между компонентами строфы (периодами) в Винокур: 188, 172—174: метрическая и синтаксическая границы 1-го и 2-го совпадают в 260 строфах, границы 2-го и 3-го — в 187, границы 3-го четверостишия и финального двустишия — лишь в 118 случаях. А нарушения этих границ сильными синтаксическими связями дают пропорцию 75 — 134—127.

17. Винокур (163) насчитывает лишь 11 «строфических переносов», видимо, относя двоеточия (см. выше примеры из 3, XXXI, и 4, XLVII) к полным остановкам. Впрочем, в другом месте (167) он приводит строку Теперь беседуют друзья (последнюю в 4, XLVII) с точкой, а не двоеточием в конце.

18. На эту тему см. Винокур: 189 сл., Томашевский: 188, 120—125; на мой взгляд, оба несколько переоценивают обособленность заключительных двустиший, — вопреки сравнительным коэффициентам переносов на границах периодов.

19. Всего их насчитывается порядка тридцати; вот еще 15 примеров с дальнейшим убыванием сходств, но без комментариев:

В единый образ облеклись, В одном Онегине слились (3, IX); И хором бабушки твердят: «Как наши годы-то летят!» (7, XLIV); И славу нашей старины, И сердца трепетные сны (8, I); Глубокий, вечный хор валов, Хвалебный гимн отцу миров (8, IV); Всё так же смирен, так же глух, И так же ест и пьет за двух (7, XLV); В ней сохранился тот же тон, Был также тих ее поклон (8, XVIII); Куда, зачем стремлюся я? Что мне сулит судьба моя? (7, XXVIII); Но я другому отдана; Я буду век ему верна (8, XLVII); Всегда наказан был порок, Добру достойный был венок (3, XI); Балконы, львы на воротах И стаи галок на крестах (7, XXXVIII); Вы были правы предо мной: Я благодарна всей душой (8, XLIII); Татьяна бедная не спит И в поле темное глядит (6, II); Недоумения полна, Остановилася она (5, XI) И вдруг умел расстаться с ним, Как я с Онегиным моим (8, LI); Отменно тонко и умно, Что нынче несколько смешно (8, XXIV).

20. Вот еще два с лишним десятка примеров (по главам):

Он пел поблеклый жизни цвет Без малого в осьмнадцать лет (2, X); Так люди (первый, каюсь, я) От делать нечего друзья (2, XIII); Жена ж его была сама От Ричардсона без ума (2, XXIX); И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас! (2, XXXVIII).

O свадьбе Ленского давно У них уж было решено (3, V); Везде, везде перед тобой Твой искуситель роковой (3, XV); И все дремало в тишине При вдохновительной луне (3, XX).

Татьяна потупила взор, Как будто слыша злой укор (3, XXXVI); Простите мне: я так люблю Татьяну милую мою! (4, XXIV): Мой бедный Ленский, сердцем он Для оной жизни был рожден (4, XL).

Всё это значило, друзья: С приятелем стреляюсь я (6, XVII).

Стада шумят, и соловей Уж пел в безмолвии ночей (7, I); О страх! нет, лучше и верней В глуши лесов остаться ей (7, XXVII); И заведет крещеный мир На каждой станции трактир (7, XXXIII): Отселе, в думу погружен, Глядел на грозный пламень он (7, XXXVII).

Пред нею незнакомый двор, Конюшня, кухня и забор (7, XLIII); А я гордился меж друзей Подругой ветреной моей (8, III); Ужели он?.. Так, точно он. — Давно ли к нам он занесен? (8, VII): вопрос-ответ-вопрос; членение в 1 (полстроки-полстроки-целая); И что посредственность одна Нам по плечу и не странна? (8, IX): Он возвратился и попал, Как Чацкий, с корабля на бал (8, XIII); Ужели с ним сейчас была Так равнодушна, так смела? (8, XX); И молча обмененный взор Ему был общий приговор (8, XXVI); Как с вашим сердцем и умом Быть чувства мелкого рабом? (8, XLV).

21. В тексте романа гипербатон появляется довольно рано:

Так думал молодой повеса, Летя в пыли на почтовых, Всевышней волею Зевеса Наследник всех своих родных (уже в 1, II).

Этот эффект не прошел мимо внимания Винокура, правда, ограничившегося лишь приблизительным его описанием:

В начальном четверостишии второй строфы романа <…> приложение отделено от подлежащего обособленным деепричастным оборотом, что создает совершенно своевольную конструкцию (Винокур: 179—180; ср. Ботвинник и Гладкий: 303).

22. В связи с финальным повтором IV формы следует помнить, что это самая частотная — и потому самая обычная — форма 4-ст. ямба, так что подобный повтор не особенно значим. Из 362 полных строф «Евгения Онегина» (плюс 4 неполных) целых 85 (почти четверть) кончаются двустишиями IV формы. И из этих 85 двойчатками, или двойными отбивками, оказывается лишь 31 (чуть больше трети); по главам пропорция 31/85 складывается так: I: 1/8, II: 5/11,
III: 3/11, IV: 3/11, V: 3/3, VI: 5/11, VII: 7/17, VIII: 4/13.

Правда, согласно Лотман: 69, 73—75, для финальных двустиший характерна более сильная ударность 1-го стиха и ее спад во 2-м, в частности преобладание I формы 4-ст. ямба над IV (важны именно эти наиболее частотные формы). На этом фоне двойчатка IV+IV выглядела бы интересным отклонением.

Но по данным Ляпин: 146 (https://books.google.com/books?id=hKYSAgAAQBAJ&pg=PA146), в онегинской строфе есть тенденция к моноритмичности в конце. И, по моим подсчетам, в гл. 4 пара IV+IV представлена 11 раз (из общего числа 43), пара I+I — 7 раз, I+IV — 5, IV+I — 3. Подсчеты по гл. 1 дают аналогичную картину: IV+IV — 8 раз, I+I — ни разу, I+IV — 6, IV+I — 6. То есть повтор IV формы более или менее нормален.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России