БЫЛОЕ И КНИГИ
Александр Мелихов
Булат и злато
Новая книга Дмитрия Травина «Почему Россия отстала?» (СПб., 2021) читается с неослабевающим увлечением не только потому, что она переполнена интересными фактами, рисующими наше прошлое в сопоставлении с так называемыми развитыми странами Западной Европы (список литературы на русском и на английском мелким шрифтом занимает двадцать семь страниц). Для большинства людей картины прошлого важны прежде всего тем, дают они или отнимают надежду на будущее, а охотников отнимать у нас эту надежду нынче пруд пруди. Сущность их воззрений стара как мир — счастливчикам льстить, неудачников оплевывать, хотя и удача первых, и неудача вторых есть в огромнейшей степени дело случая. Но если даже какой-то гражданин выиграл в рулетку, сразу найдется толпа прихлебателей, которые объявят его успех результатом его добродетелей; а если в дом другого гражданина угодит метеорит, они объявят это результатом его пороков. И даже не потому, что они надеются на этом что-то заработать (хотя и не отказались бы), но главным образом потому, что им хочется верить, будто успех и неудачи народов в нашем мире распределяются по заслугам.
Так высокая мечта о справедливом мире оборачивается низким поклонением силе и богатству, маскирующимся у интеллектуалов всевозможными социальными, экономическими и культурологическими теориями. Иногда эти теории бывают даже интересными богатством привлекаемого материала, однако самые утонченные подтасовки все равно приводят к весьма скудному итогу: сильный и богатый всегда прав.
И Дмитрий Травин предлагает задуматься не над тем, почему Россия вместе со множеством других стран «отстала», а почему немногие другие «ушли вперед», почему они «в какой-то момент смогли осуществить важные для своего развития преобразования». Лев Толстой еще полтора века назад писал, что никакого закона прогресса не существует, что доказывают неподвижные восточные народы, и тот огромный рывок, который они совершили в XX веке, был явно запущен внешними факторами — завистью к сильнейшим и страхом перед ними. Этот процесс и называется модернизацией — стремлением уподобиться самым сильным и авторитетным, и главные орудия модернизации — угроза и соблазн.
Но подтасовки в пользу победителей обычно происходят бессознательно: «…мы часто начинаем сравнивать положение дел в России не с реальным положением дел на Западе, а с тем мифом, который о нем сами для себя сформировали. Даже сегодняшнее положение дел на Западе часто мифологизируется из-за недостатка конкретных знаний, формирующихся обычно серьезными книгами и долгими путешествиями. Что уж говорить о мифологизации зарубежного прошлого, понять которое сложнее, чем современность! Таким образом, получается, что мы сравниваем наши реалии с мифом. Но, выясняя, почему Россия „отстала от мифа“, никак нельзя получить реальную картину отставания. Картина тоже, естественно, окажется мифологизированной».
Еще одно важнейшее уточнение. «…Автор стремится отказаться от неконкретного понятия „Запад“. Если мы всерьез начинаем анализировать вопрос, почему разные страны оказались успешными, то выясняем важную для понимания проблемы вещь. Запад весьма неоднороден. О Западе, как о чем-то едином, говорить можно скорее лишь в исключительных случаях. Всякий конкретный разговор требует понимания того, насколько страны Запада различны по своей истории. Типичная ошибка, распространенная в размышлениях о причинах нашей отсталости, состоит в том, что мы сравниваем Россию с Европой в целом: от Англии до Болгарии, от Норвегии до Сицилии, от Эстонии до Португалии. Сколько раз мне приходилось слышать размышления о том, что такое Запад, подкрепляемые лишь фактами, взятыми из опыта наиболее развитых государств! Про все остальные страны, формирующие сложную картину мира, собеседники предпочитают не рассуждать, то ли просто не зная их реалий, то ли считая их не столь уж важными для анализа России.
В такого рода рассуждениях присутствует логическая ошибка. Вот, скажем, некий аналитик рассуждает о России, сравнивая ее с Западом, но на самом деле приводя для сравнения только некоторые факты из английской истории. Факты эти настолько специфичны, что говорят лишь об особенностях английского развития, отличающего его и от развития российского, и от французского, и от греческого. Но выводы делаются в духе „Россия и Запад“. Мол, мы отстали от Запада в целом, а значит… А дальше вновь следует привычный набор тезисов об ущербности именно русской культуры, именно русской ментальности, именно русского „генотипа“. Но ведь на самом деле автор этих размышлений проанализировал специфику положения дел внутри „западного мира“, а вовсе не российские особенности».
То есть вовсе не Россия, а именно наиболее успешные центры развития шли «особым путем»! Россия же шла путем самым обыкновенным.
«Если мы хотим для простоты представить себе схематично общую картину развития, то надо взять не два круга — Россия и Запад, а систему кругов, расходящихся из единого центра и охватывающих все более широкие пространства. В центре будут находиться самые успешные страны, на периферии — отсталые, а остальные займут место между ними. В третьей главе читатель увидит эти круги, расходящиеся из Северной Италии. Но для разных эпох европейского развития круги будут выглядеть по-разному, и, когда мы дойдем до анализа Нового времени, в центр попадет Англия».
Именно рывок вверх был особым путем, именно этот гейзер увлек за собой окружающие стоячие воды, именно застой, гомеостазис, а вовсе не прогресс всегда был нормой, а мы нормой объявили поражающее ум исключение. И вся мнимая «особенность» России заключалась прежде всего в том, что она оказалась далеко от эпицентра взрыва.
Точнее, от ряда локальных эпицентров.
«И наконец последнее методологическое замечание, предваряющее эту книгу. Если быть точным, речь в ней пойдет даже не о европейских странах, а о регионах и отдельных городах. Читатель будет втягиваться в разговор о Флоренции, Венеции, Генуе, Генте, Брюгге, Новгороде, Пскове, Сицилии, Апулии, Фландрии, Нормандии, Кастилии, Девоншире, Тироле, Сконе, рейнской и ганзейской Германии, шампанских и лионских ярмарках, каталонских и берберийских пиратах, левантийской торговле. Понятно, что это несколько усложнит текст, но без подобной детализации обойтись невозможно. Национальные государства и национальные экономики как единый комплекс сложились лишь в Новое время, а в те эпохи, о которых здесь пойдет речь, существовали города-государства и всякие регионы со своими традиционными названиями. Даже тогда, когда регионы складывались в монархию или империю, их историческая судьба и экономическая динамика были различными. Мы привыкли к тому, что в России существует огромный разрыв между отдельными частями страны, но похожим образом развивались ведь и другие страны. Поэтому не стоит удивляться, если речь в какой-то момент зайдет о событиях, происходивших в Новгороде, а не в России, и в качестве успешного примера мы будем рассматривать Венецию и Брюгге, а не Италию и Бельгию. Более того, даже такое слово, как „Бельгия“, нам придется избегать, чтоб не впадать в анахронизм.
Итак, что же читатель получит в этой книге? Если сказать кратко, то в первой и третьей главах будет показано, как объективно у нас формировались с давних пор большие экономические проблемы. Возникли они задолго до всяких реформ и контрреформ, закрепощений и освобождений. Не были связаны ни с деструктивными действиями властей, ни с народным менталитетом, ни с природными ресурсами. Скорее проблемы определялись нашим местом на карте Европы — тем, что русские земли являются ее восточной периферией».
Но поскольку идеологи желают не понимать, а обвинять (идеологи-русофобы) или восхвалять (идеологи-русофилы), то нагромождение сочиненных ими мифов, может быть, более всего и мешает разглядеть реальность. Поэтому «во второй и четвертой главах пойдет речь не о реальных проблемах России, а о мифических. О тех, которые нам часто приписывают и которые, следовательно, надо детально разобрать, чтобы не уйти в анализе причин российской отсталости по ложному пути. Действительно ли наша страна больше других страдала от незащищенности собственности? Действительно ли так катастрофично было то, что Россию почти не затронула ренессансная культура? Сопоставляя реальные проблемы с мифическими, мы попытаемся определить ту реальную базу, на которой впоследствии оказались выстроены крепостное право, поместная армия, самодержавие».
Разбор этот оказывается настолько детальным, что у читателя-дилетанта в какой-то момент может возникнуть ощущение, что ему продолжают доказывать то, в чем он уже успел убедиться. Но это ощущение ошибочное — книга Травина научная, а не публицистическая, в науке положено доказывать и опровергать то, что дилетантам и так кажется ясным.
При всем, однако, океане исторических фактов, при всех неоднократных подчеркиваниях того, что не нужно увлекаться простыми, монофакторными моделями, в книге можно выделить тот главный фактор, при отсутствии которого «европейское чудо» было бы невозможно: это вытеснение грабежа обменом. Не думаю, что можно найти того, кто первым высказал эту очевидность, но Травин ссылается на профессора Франца Оппенгеймера, который в 1908 году в книге «Государство» сформулировал «банальную, казалось бы, вещь»: «Существует два принципиально противоположных метода, посредством которых человек удовлетворяет свои потребности, — работа и разбой».
Увы, эта банальность была важным утверждением в эру марксизма, для которого самым важным историческим противоречием было противоречие между производительными силами и производственными отношениями, между трудом и капиталом, а потому насилие в его глазах было полностью оправдано, если при его помощи рождалось новое, более совершенное общество (а пределом совершенства служила греза о коммунистическом рае).
«Конечно, мир не является черно-белым, — пишет Травин, — и люди не рождаются тружениками или бандитами. В истории часто так бывало, что человек отдается работе или разбою в зависимости от обстоятельств. Сегодня нам кажется, что труженика от бандита отделяют жесткие моральные нормы и переход из одного состояния в другое возможен лишь для людей, этих норм не имеющих, однако столетиями жизнь человечества складывалась иначе. Бандитом запросто становился крестьянин в годы неурожая или из-за того, что он сам стал жертвой насилия. Бандитом становился вооруженный пастух, охранявший стада и понимавший вдруг, что, напав на соседа, можно неплохо подзаработать. Бандитом становился наемный солдат, которого перестало нанимать замирившееся государство. Бандитом становился купец при плохой конъюнктуре рынка, а бандит становился купцом, если много награбил и нуждался в сбыте товара. Таким образом, подход Оппенгеймера надо понимать не как деление мира на плохих и хороших людей, а как деление на конструктивные и деструктивные методы добычи средств к существованию. Причем обстоятельства, способствующие преобладанию тех или иных методов, могут складываться объективно и надолго определять исторический путь общества».
При этом делу мира и процветания могли служить и «оседлые бандиты», которые начинали дальновидно эксплуатировать и развивать захваченное мечом хозяйство, в отличие от бандитов кочующих, старавшихся уничтожить все, что невозможно унести с собой. Страницы книги, живописующие всевозможных морских, степных и горных разбойников, весьма колоритны: даже в серьезном научном изложении приоткрывается, насколько легче романтизировать этих бесстрашных хищников, чем тружеников и торговцев. Боюсь, к числу объективных обстоятельств, способствующих обаянию грабежа и разбоя, относится и человеческая природа: нам невольно импонирует сила, храбрость, бесстрашие перед нашим главным врагом — смертью. Чужое презрение к смерти ослабляет и наш страх перед нею — на этом и зиждется пресловутое обаяние зла. Боюсь, именно это обаяние и не позволяет полностью изгнать насилие из современного, якобы рационального мира, в котором гораздо дешевле купить все, что можно завоевать.
А почему Россия отстала? «…То, что происходило на Руси в первой половине XVI века, примерно соответствует перелому, произошедшему в западных и центральноевропейских регионах в X—XI столетиях, когда резко снизилась опасность арабских, норманнских и венгерских набегов. Разрыв во времени между эпохой стабилизации в ведущих регионах Запада Европы и на Востоке составил примерно полтысячелетия. Более того, проблема набегов не была снята с повестки дня даже после эпохи Ивана III и Ивана IV. Южные земли продолжали страдать от крымских татар на протяжении всего XVII столетия».
Собственно говоря, только идеология, то есть институционализированная ложь, позволяет закрывать глаза на цитируемые Травиным общеизвестные, казалось бы, слова Ключевского: «Если представить себе, сколько времени и сил материальных и духовных гибло в этой однообразной и грубой, мучительной погоне за лукавым степным хищником, едва ли кто спросит, что делали люди Восточной Европы, когда Европа Западная достигала своих успехов в промышленности и торговле, в общежитии, в науках и искусствах».
И верить, что какие-то моральные качества народа, выработавшиеся в этой жестокой борьбе, и в том числе в ужасных поражениях, могут по каким-то причинам сохраниться навеки в совершенно иных условиях, есть не что иное, как культурный расизм. Который и заключается в приписывании огромным социальным группам каких-то вечных пороков или добродетелей. Их нет ни у русских, ни у англичан, ни у французов, ни у евреев, ни у американцев, ни у монголов — все решает историческая случайность, то есть неповторимая совокупность факторов.
Путь Западной Европы к ее лидерству в изображении Травина был путем грандиозной борьбы, в которой каждый отряд вел собственные сражения с бесконечным числом локальных побед и поражений без всяких гарантий на окончательную победу. Борьба эта, борьба за устранение насилия — или угрозы насилия — в отношениях между народами, не окончена до сих пор. Угроза насилия со стороны мировых лидеров и сегодня остается главным тормозом модернизации.
При всей сомнительности последнего термина, если под ним понимать, по Веберу, рост рациональности. Ибо установка на максимизацию прибыли вовсе не единственная ее разновидность. Рационален и альпинист, тщательно испытывающий крючья и канаты, чтобы покорить вершину, где нет ничего, кроме мороза и разреженного воздуха. Рационален и отшельник, обменивающий соблазны мира на спасение души. И пишущий эти строки с глубоким удовлетворением прочел на с. 14 благодарность писателю Александру Мелихову, неустанно напоминавшему автору, «как все же много иррационального сохраняется в человеке». Четвертая глава, посвященная проблеме иррационального, едва ли не самая блестящая во всей книге.