ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Катя Капович
Дочки-матери
Иногда Кире Львовне казалось, что своим семейным счастьем, длившимся сорок три года, она исчерпала какой-то небесный колодец, полагавшийся в мироздании на одну семью. «Вот вычерпала из колодца все до последней капли, и теперь дочь мучится», — думала Кира Львовна каждый раз, когда на Аллочку сваливалась очередная беда. Все началось с Аллочкиного бывшего. Американец с тривиальным именем Джим Смит был старше ее на четырнадцать лет и, приехав по каким-то своим делам в Питер, на всех произвел чрезвычайно приятное впечатление своей солидностью и манерами. Кире же он никогда не нравился. Спроси ее, чем он ей не угодил, она бы, пожалуй, затруднилась ответить. Внешность у него была серая, и лицо тоже серое, рыхлое, как будто сделанное из куска асфальта. И вот этот серый человек, архитектор средней руки, после восьми лет совместной жизни с ее дочкой внезапно в один прекрасный день заявился домой и сообщил, что полюбил другую и уходит к ней. Аллочка, хохотнув, пошла в кухню готовить ужин. Сын делал уроки и первым понял, что отец не шутит. Во-первых, сын как-то случайно подслушал телефонный разговор, где отец кого-то называл «моя киска», во-вторых, он знал, что тот никогда не шутит, потому что не умеет шутить, в-третьих… Ну, в-третьих, дети всегда всё знают раньше родителей, просто не говорят им, потому что те еще не доросли. Через неделю, загрузив грузовик мебелью и ценными вещами, оставив Аллочке только стиральную машину и холодильник, Джим съехал с квартиры к своей киске, которой оказалась Триша С., его маркетолог, дебелая девица двадцати восьми лет, с белыми, как из пакли, волосами и сорок вторым размером ноги. Аллочка долго оставалась безутешна, ни с кем не встречалась. Так прошло пять лет. И вот наконец у Аллочки появился симпатичный бойфренд, русский из Торонто. Она с ним познакомилась на кинофестивале в Канаде. Он представился как режиссер и, когда она спросила, будет ли в программе фестиваля его фильм, кашлянул и объяснил, что он театральный режиссер.
— А как вас звать? — спросила Аллочка.
— Саймон Олеандрский, — просто ответил он и протянул ей руку. Она протянула свою, и он ее не пожал, а поцеловал.
— О! — сказала она. Правда, имя ей ничего не говорило, и, прочитав это по ее лицу, он заверил ее, что очень известен везде, кроме бездуховной Америки, где чистый талант не ценится и где театральное искусство безнадежно захирело. — О! — опять сказала Аллочка и покраснела за свою невежественность и за всю Америку. — Пойдемте в буфет! Я плачу`! — предложила она, и они пошли в буфет, чтобы выпить там шампанского за театр и за высокое предназначение таланта.
В основном он прилетал к ней. Сначала это происходило эпизодически, потом все чаще. Сошлись окончательно к концу ноября следующего года. Поговорили серьезно, что хотят жить вместе. Он был готов переехать в Бостон на постоянно. Попутно выяснилось, что он уже восемь лет не работает в театре из-за интриг и зарабатывает частными уроками. Дело шло к свадьбе. За неделю до подачи заявления на вступление в брак случилось следующее. Аллочка под Новый год ждала Саймона в гости, он позвонил и, извинившись, сказал, что не прилетит, потому что схватил дичайшую простуду. Ну куда же с простудой лететь в самолете, да еще в дом, где соберутся в гости все Аллочкины друзья, включая двух очень нужных для Саймона театральных деятелей! «Успеется!» — ободрила его Аллочка, и решили, что пусть он выздоровеет и прилетит уже на старый Новый год. С тем она и повесила трубку. Только не могла Аллочка оставить суженого одного лежать больным в такой праздник. Она, промучившись два дня, отменила гостей, пристроила сына к друзьям и понеслась в аэропорт. У нее к тому же был для режиссера подарок, который она везла с собой, очень гордая тем, что так здорово все придумала. Про подарок она ему намекала заранее, говоря: «У меня для тебя есть кое-что, увидишь — обалдеешь!» Помимо «кое-чего увидишь — обалдеешь» она везла в заснеженный Торонто тяжеленную сумку с едой, в которую запихнула все наготовленное на новогоднюю вечеринку: банку красной икры, судок с оливье, судок с куриным холодцом и два вида пирогов собственной выпечки. Со всем этим добром она погрузилась в самолет в аэропорту Логан и через полтора часа вышла в торонтском аэропорту Лестер Б. Пирсон. На спине Аллочка тащила это самое «увидишь — обалдеешь»: мечту режиссера, большого охотника до горнолыжного спорта, лыжи «Цитадель». В целом и в общем вся дорога заняла шесть часов, из которых треть времени съел путь от метро к его дому. «Убер» ей не удалось заказать, пришлось добираться на своих двоих, продираясь сквозь ледяной ветер, исколовший ей лицо и руки. У нее были ключи от квартиры.
— Сюрприз! — закричала она.
Войдя из прихожей в гостиную, она увидела совсем не то, что должна видеть невеста в квартире пригвожденного простудой к кровати жениха. В комнате стоял уставленный едой и напитками стол, и за столом рядом с избранником безалаберной Аллочкиной судьбы сидела молодая девчонка, на вид школьница, каковой, собственно, и оказалась. Он даже в свое время Аллочке рассказывал про какую-то ученицу: «Есть одна небездарная личность, даю ей частные уроки театрального мастерства». Стало понятно, какие это были уроки. Проревевшись в подъезде, Аллочка потащилась обратно в аэропорт. О, это было грустное возвращение, да еще в самолете она вдруг спохватилась, что где-то посеяла лыжи. «Слава богу, что не после свадьбы!» — сказала Кира Львовна, когда Аллочка, рыдая в телефон, изложила ей свои обстоятельства. Эта вторая измена сильно надломила дочь. Аллочка заболела, да так серьезно, что ни на работу не могла ходить, ни заниматься сыном, не говоря уже о том, чтобы что-то для себя готовить. Она много времени проводила в постели, похудела, перестала чем-либо интересоваться и особенно сильно возненавидела театр. Друзья уговаривали ее лечь в клинику, в одну из лучших в мире, в Маклин. Аллочка отказалась: больницы всегда наводили на нее тоску, и все-таки, как ответственная мать, она не могла оставить сына-подростка одного в доме. «Сама справлюсь!» — отбрыкивалась она, в результате еще больше похудела, таскалась по частным психиатрам, наделала долгов. Она была так плоха, что Кира Львовна после очередного телефонного разговора решилась на большой жизненный шаг.
Прилетев из Питера, Кира нашла Аллочку в полной апатии, а внука Антона заброшенным, тощим до невозможности, ковыряющим подростковые прыщи. Мальчик учился из рук вон плохо, особенно по гуманитарным дисциплинам. Въехав в Аллочкину съемную квартиру, Кира Львовна первым делом занялась дочерью и, когда поставила Аллочку на ноги, взялась за внука. Она за несколько месяцев подтянула его по литературе, по истории, по социальным наукам, всем этим гендерным дистрибуциям, даже по английскому. Ведь для написания складного текста важно, чтобы была складной мысль. Антон был совсем неглупым, просто равнодушным ко всему. Постепенно под влиянием бабушки он из неуспевающего разгильдяя превратился в усидчивого мальчика, каким она его помнила до Аллочкиной болезни. Даже прыщи прошли под действием «домашнего витамина» — так Кира Львовна называла куриный бульон с зеленью и клецками. Дом особенно ожил, когда с благословения Киры Львовны выздоровевшая и повеселевшая Аллочка оставила ненавистную ей работу риелтора и занялась тем, что всегда любила: стала водить экскурсии. Сначала группы у нее были совсем маленькими, ведь в городе уже имелись четыре русские экскурсоводческие компании с громкими именами. У тех была реклама и в журналах, и на русском радио, и просто люди обращались к ним по рекомендации других экскурсоводов в других городах Америки. И когда Аллочка открыла свой бизнес и стала возить туристов из России в своем старом фургоне, то никто ничего хорошего не ожидал и все очень удивились, когда внезапно дело пошло. Злые языки, конечно, говорили, что она переманивает туристов, что занижает оплату услуг. Нет, наоборот, она всегда честно называла негласно установленную цену на экскурсии и добавляла, что если визитерам важен комфорт, то они могут обратиться к другим экскурсоводам, потому что у тех новые машины, а у нее старенький фургон с не очень мягкими сиденьями. Нет, никогда она не переманивала клиентуру у соседей. Дело же пошло совершенно по другой причине. Когда она чистосердечно говорила клиентам о себе как о начинающей и совершенно скромным образом хвалила конкурентов, то у потенциальных заказчиков возникало желание попасть именно к ней. «Она так скромничает для виду! Небось оттого, что ей хватает работы, а раз хватает работы, то, стало быть, она лучше остальных, а раз она лучше остальных, то надо обязательно попасть к ней», — думали они. И дальше они убеждались, что сделали правильный выбор. Она была лучшей во всех смыслах. Во-первых, Аллочка была влюблена в Бостон, знала много из истории города, а главное, относилась к делу со страстью, и вот эти качества люди особенно ценят. Так постепенно у нее появилась репутация самого интересного экскурсовода с широким профилем: она умела показать город, интересно рассказать об архитектуре, поводить их по любимым укромным улочкам в старом центре и еще завести хоть бы ненадолго в пару музеев. На одной из экскурсий она познакомилась со своим третьим избранником. Его звали Олег Бобриков. Аллочка всегда любила имя Олег, и фамилия ей понравилась — она подходила ему. Он был из Питера, с пролетарских окраин. Атлетически сложенный молодой человек перевез в Аллочкину спальню чемодан, с которым приехал. В чемодане были пара брюк, три пары трусов, черная рубашка и зонт. Его одели, обласкали. По специальности он был строителем. Аллочка подсуетилась, нашла знакомого, который поручился в качестве работодателя, оформил приглашение, и вот-вот должна была прийти бумага, разрешающая Олегу Бобрикову работать у него на проекте. Пока ожидалась бумага, Олег играл на Антошиной электрогитаре песни Цоя и рисовал. Он рисовал больше, чем играл, потому что соседи пожаловались на громкую музыку. Он рисовал в большом альбоме пастельными карандашами и гуашью, но рисунки прятал. Месяц рисует, другой рисует…
— Покажи! — просит Аллочка.
— Не готов!
— Ну покажи!
— Оставь!
Или, бывало, Аллочка видит, что он весь сияет, как самовар, и понимает, что нынче он доволен своей работой.
— А может, покажешь и нам?
— Еще не время! — строго отвечает он.
— А когда будет время?
— Да будет, будет! Кацусика Хокусай очень долго отрабатывал технику, прежде чем обнародовал! И я ведь самоучка, все сам осваиваю! — скромно и немного горестно отвечает Олег.
Она похлопотала, и Олег стал брать уроки живописи у одного художника. После месяца занятий, за которые платила Аллочка, он принес первый шедевр. Когда он повесил полотно на стену, Кире Львовне стало дурно. Ее будто ударили по голове. «Парень-то он добрый, но эти его березы уж слишком напоминают милицейские дубинки», — говорила она соседке Шуре. За первым полотном последовали другие. Еще березы. Все прямые и полосатые. Одна береза высокая, рядом с ней вторая поменьше. Или две поменьше. Или так: одна высокая, вторая поменьше, третья совсем маленькая, а четвертая только макушку высунула из-под снега, но уже по макушке можно было определить, что и она будет прямая и полосатая, как те, что рядом. Картины висели в гостиной и занимали три стены. От них рябило в глазах. Стучал молоток, на стену вешалось очередное творение. Кира Львовна как можно деликатней обсудила вопрос с дочерью, но та попросила пощадить ее чувства, и деликатная Кира Львовна больше не заводила речи о творческих способностях Аллочкиного жениха.
— Когда-то же он пойдет на работу! — говорила она соседке Шуре.
Шура отвечала в своем духе:
— Ой, я вас умоляю!
Надо отдать должное: Кира была непритязательна. Она верила в то, что надо сосуществовать с людьми, не мешая им. Но вот уже и разрешение на работу пришло, а Олег не торопился устраиваться на стройку. Он создал свою веб-страницу, назвав ее «Дочки, матери», и поставил все имеющиеся полотна с такой ценой, что закачаешься.
— Я, конечно, со всей душой к вашему будущему зятю, но где же здесь дочки и где матери? Тут же забор какой-то! — недоумевала соседка Шура, рассматривая на компьютерном экране его березы.
Кира Львовна, пожав плечами, объяснила, что, видимо, крупные березы — матери, а малые — дочки.
— Ой, не могу! — сказала Шура.
Дальше начало происходить нечто вообще контринтуитивное для Киры Львовны и даже для Аллочки, не говоря уже о соседке Шуре: картины его покупали и в Бостоне и заказывали из других штатов. «Мир сильно изменился», — повторяла Кира Львовна. Постепенно, впрочем, она привыкла, даже перестала удивляться. Шел предпоследний год Антошиной школы, очень важный для мальчика. Кира учила его писать эссе для подачи в колледж. Хорошей темой для эссе считался рассказ о культурных корнях. Иные ученики перегружают свои эссе ужасными клише. Кира Львовна следила за тем, чтобы у Антона не было белиберды. Во-первых, никаких берез. Во-вторых, опять никаких берез. Россия — это люди, а не березы. Это архитектура, парки, Нева, Исаакиевский и Казанский соборы. Она показывала ему альбомы. Антоша вбирал услышанное и увиденное. Но этого было мало. Кире хотелось вживую показать мальчику город, походить с ним по улицам, пройти вдоль Екатерининского канала. Она мечтала о совместной поездке.
Они решили, что поедут в Россию на весенние каникулы. Так и спланировали и даже оформили Антону гостевую визу. В их планы вторглась свадьба, приготовления к которой легли на ее плечи. Рассчитывать на молодых она не могла — все пошло бы прахом. Жених рисовал пейзажи с русским акцентом, Аллочка, как полоумная, бегала в поисках платья для себя, костюма для него, и еще, как всегда, на весну пришлось много работы в турбюро. Но Кира Львовна не сетовала ни на зятя, ни на дочь. «Пусть! Детям хорошо, и слава богу! Живи и дай другим жить!» — повторяла она присказку мужа.
Жених творит, Аллочка водит туристов. Кира Львовна занимается всем остальным: рассылает приглашения, выбирает орнамент для свадьбы. Вместе с Антоном они разослали сто пятьдесят приглашений — все написанные от руки. Впереди оставалось самое главное — составить меню. Кира взяла это на себя. Вообще надо сказать, что в их доме всегда очень умели готовить. Может быть, среди людей сугубо духовных, с тонкой надмирной организацией найдутся такие, которые скажут: «Еда! Подумаешь, большое дело! Чревоугодие!» Но это они заблуждаются: еда еде рознь, и не всякое ублажение желудка является чревоугодием. Тут есть тонкости особого рода. Взять вот Гоголя: великий прозаик был великим гурманом, понимал в еде толк. Наезжая из Рима в Москву, заранее посылал семье Аксаковых, у которых неизменно останавливался, меню. Но мы отвлеклись…
Так вот, что касается способности этих двух женщин сочинить обеденный стол, то можно сказать, что в городе Бостоне им не было равных. Их угощения сочетались с удивительной атмосферой, которую они создавали, даже не догадываясь о том. Вот уже и подробности вечера забывались, а ощущение светлого праздника оставалось надолго и держалось в душе. Обычно происходило все так. К началу застолья обе женщины еще хлопотали вовсю: несли из кухни горячие пирожки с грибами, выкладывали на блюдо со льдом кислые помидоры собственного приготовления. На Кире Львовне было простое платье, гладкие волосы убраны в высокую прическу, из украшений — только серебряная цепочка с рубиновым кулоном. Аллочка была у нее в подручных. Сияющая, в узких джинсах и вязаном свитере, она действовала на всех успокаивающе. После обеда гостям подавали кофе с ликерами. Кира и Аллочка улавливали по выражению лиц, по какой-то особой тактильной реакции, с кем и о чем беседовать, и если чувствовали, что людям малоинтересна тема, то с легкостью переводили разговор на другое. Все это делалось по-простому, радостно, с сердцем, с искренним пониманием окружающих.
Свадьбу решили делать в открытом павильоне у реки. Еду для нее Аллочка собиралась заказать в русском ресторане. Кира Львовна и сама бы все сделала для свадьбы, но так у нас в Бостоне не полагается, да и гостей назвали шибко много. «Что ж», — сказала Кира и поехала в русский ресторан договариваться о блюдах. Шеф там оказался несговорчивый, пришлось повторить поездку.
«Вот в эти бараньи котлеты хорошо бы добавить сухого мелкого укропу и провансальских специй», — говорила Кира. Она приехала и в третий раз, и в четвертый. Она пробовала пироги и торты. Кира Львовна была диабетик со стажем, но искусство требует жертв. Она забегалась и напробовалась до того, что у нее поднялся сахар. Пару дней перемоглась, отдохнула и снова в бой. Но все же ее нагнало и прихватило. Кира Львовна почувствовала, что голова кружится и во рту сухость. Русский доктор, друг семьи, озабоченно потер переносицу и посмотрел в компьютер.
— Да, дорогуша, придется поднять дозу глимепирида! Что случилось-то?
Кира показала на округлые бока.
— Ем варварски много, как говорил Чехов.
— Прекрасный писатель! Очень жизненный. Надо полежать, надо диету, надо покой!
— Покой нам только снится! — ответила она.
Играли свадьбу, делали хупу — все по ритуалу, как надо. Аллочка бросала букет, и подруги прыгали и ловили. После поехали в павильон на реке. Столы ломились от яств, в хрустальных вазочках лежала икра. Плясали, веселились. Музыканты пили и наяривали русские песни. Затем в ход пошли цыганские мотивы, и Кира Львовна в нарядном платье, с рубиновым кулоном на высокой груди, в любимой шали с розами прошлась, поводя плечами, да так, что все ахнули. Ох, хороша была свадьба! Ее потащили в круг. Она плясала и плясала. Приехали домой только утром. Она отлежалась денек и снова захлопотала, ведь внук сдавал экзамены.
Был месяц май, как в фильме Хуциева, в ее любимом. В конце мая Аллочка с мужем отвезли ее и Антошу в аэропорт, долго целовались. И вот она дома, стягивает пластмассовую пленку с мебели, трогает рукой обивку, открывает картины. Горячей воды нет. В окне — продрогшие тополя, через дорогу на Московском — реклама какого-то Папанина. А ей все в радость.
— Пошли гулять! — сказала она внуку. — Только надевай куртку!
Антоша, румяный после холодного душа, надел куртку, потому что в Питере конец мая бывает зябким и больше похожим на бостонский март. Они ходили целыми днями, а то и ночами. Где-то останавливались, гладили каменного льва, снова брели. Самый отвлеченный и умышленный город в мире был их в дни и чудесные вечера их. Вдоль щербатых мостовых загорались горбатые фонари, чтобы осветить только самих себя да еще налить ложку меда в водяной деготь канала. В белые ночи сочится серебряный свет с неба; тяжелые фасады домов удваиваются в мостовых, все кажется торжественным и немного печальным. И они кружили по улицам города, шли по набережной. И где-то вдруг стемнело, и Кира Львовна села на скамейку, прикрыла глаза. Ей захотелось спать, и она не понимала, зачем Антоша теребит ее за плечо, зачем зовет каких-то людей, опять трясет ее за плечо, кричит, будит, бубнит что-то в телефон.
Кира Львовна проснулась на том свете. По тусклым, сочащимся сквозь ветки перистым облакам Кира Львовна догадалась, что одна жизнь кончилась и наступила другая. Она встала со скамейки, стряхнула с платья тополиный пух. Куда же ей идти? Сомнений быть не могло! Она пошла знакомой дорогой и пришла к мужу. Он вышел из дверей в своем обычном костюме и серой рубашке. На ногах старые туфли. Стояло хмурое утро, с порывами мокрого ветра с моря. Она засмеялась от счастья. Он тоже.
— Ты не мерзнешь? — спросила она его, беря за руку.
— Нет. Я соскучился!
— А уж я как соскучилась, родной!
Они дошли до знакомого дворика на Шпалерной, присели на скамейку.
Он закурил.
— Кируша, ну, рассказывай! Как ты? Как Аллочка?
Она сказала про свадьбу. Он уже был в курсе. Вообще поразительным образом выяснилось, что он знал почти про все. И про внука, и про трения с зятем.
— А как сейчас-то? Поладила с Олегом?
— Как-то вроде, — ответила она неуверенно.
— Он хороший парень! Не будь снобкой, потерпи!
Она кивнула. Мужу она всегда верила.
Он погладил ее руку. Он говорил, что у него все хорошо, просто очень переживает за них. Хватает ли им на жизнь?
— Хватает, хватает, не волнуйся! — бормотала она.
Они долго сидели молча, рука в руке. Потом она заметила, что он клюет носом. Она провела по холодной щеке рукой.
— Ну вот! Я вижу, что ты замерз и устал! Пойдем к тебе!
Он покачал головой.
— Почему нет? У тебя что, появился кто-то? — ревниво спросила она.
— Не смеши!
— Хорошенький смех! — сказала она.
Он опять погладил ее руку и сказал, что ей лучше вернуться к детям.
— Ты там нужней, Кируша!
— А ты?
— А что со мной станется? Я подожду!
Ей сильно не хотелось оставлять его: так бы и сидела вечность — рука в руке.
Он отстранил ее от себя:
— Кирушка, надо жить, пока не позовут.
— А меня разве не позвали?
Он покачал головой.
— Нет еще. Зато там, видишь, собралась вся наша семья! Аллочка с мужем прилетели, Антоша ждет… Не волнуй их, Кируша!
— Да когда же они успели прилететь, ведь я всего несколько часов отсутствовала?
Он опять покачал головой.
— Это здесь прошло несколько часов, а там, — он показал на что-то впереди, за ее спиною, — прошло четыре дня.
Она взглянула в ту сторону, куда он смотрел, и увидела своих. Когда она обернулась, его уже не было. А потом исчезли улица и мокрые деревья. Она была в больничной палате — белые стены, тумбочка, подоконник. И вокруг происходило черт-те что. Распухшая от слез Аллочка кричала на медсестру:
— Что значит в больнице нет глимепирида?
Зять Олег бесконечно жал на кнопки мобильника и требовал какого-то Мухина. У Мухина требовал, чтобы тот срочно доставил глимепирид, потому что близкий человек в коме. На стуле сидел бледный Антоша. Вид у него был совсем потерянный, глаза на мокром месте.
— Господи, неужели это всё из-за меня? Ах, ах, ах! — вздохнула Кира Львовна, устыдившись, ведь больше всего она боялась доставлять кому-то хлопоты.
На этот вздох Антоша повернул голову, он всегда все замечал первым.