ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Виктор Андреев
Ради чего?
Происшествие, которого никто не заметил
Когда молодого писателя Николая Вескова его друзья, поддразнивая, называли Буняшей, он обижался. Бунина, хоть тот и нобелевский лауреат, он не любил. Его знаменитую «Митину любовь» Николай называл не иначе как примитивный плагиат: «Прочтите сами чеховский рассказ „Володя“ и сравните. У Чехова — раньше и лучше. Без соплей».
Своими учителями он считал Чехова, Бабеля, Олешу.
Писал Весков много и легко; случалось, по несколько рассказов в день. Фонтанировал вдохновенно. Молодой как-никак. Но о том, что он — писатель, знали только его родственники и друзья. Николай — и это чистая правда — писал для самого себя.
Отдать свои бессмертные творения в чужие руки? И кто-то, неизвестный тебе, прочтет их и ухмыльнется: «Автор-то — бездарь и дурак»?.. Как вспоминал Леонид Андреев, он писал свой первый рассказ и плакал, а в редакции, куда он его отнес, читали и смеялись… С ума сойти можно, когда представишь себе что-либо подобное.
Но все-таки куда деть авторское тщеславие?! Нельзя же в самом деле всю жизнь сочинять — и чтобы тебя не читали. Тоже с ума сойти.
Исписав бессчетное количество бумаги, Весков прочитал рассказы, отобрал, как он посчитал, лучшие, перепечатал их, сложил в папку.
С этой — весьма увесистой — папкой писатель Николай Павлович Весков и отправился в редакцию литературного журнала.
День был неприемный. Но повезло Николаю несказанно: в отделе прозы его встретила миловидная девушка с доброй улыбкой.
— Алла.
Весков почему-то смутился, неловко пожал протянутую ему руку и тут же протянул девушке папку.
— А я вам рукопись принес. — И зачем-то добавил: — Свою.
— Роман? — Алла спросила все с той же доброй улыбкой.
— Рассказы.
— Сколько же их здесь?! Хорошие?
— Да что там хорошие, — неожиданно для себя произнес молодой писатель. — Хеньяльные!
— Мне нравится ваша самоирония. Вы, я думаю, не из тех, кто считает себя пупом земли… Хотя и решились возвестить что-то Риму и миру. — Затем редактриса изменила тон на деловой: — Прочту и обязательно позвоню вам — наверное, через месяц. — «Как глупо! Зачем я здесь? Она такая милая, симпатичная. Если бы у нас было любовное свидание… А вот прочтет она мои рассказы и просто-напросто возненавидит меня. Как мне в глаза ей глядеть?..» — Вы меня слышите? Обязательно позвоню. Наберитесь терпения.
Алла позвонила дней через десять.
— Николай Павлович, я хочу поблагодарить вас за ваши рассказы. Я в последнее время мучилась бессонницей, а теперь кладу вашу рукопись под подушку и сплю крепко и спокойно. — Она ощутила: на другом конце провода — напряженное молчание. Поспешила продолжить: — Извините, это я пошутила. Видимо, совсем неудачно. Это я от радости перевозбудилась. Я уже прочла ваши рассказы. И прочла, скажу вам, с большим удовольствием. Приходите… ну, скажем, послезавтра. Сможете?.. Поговорим да познакомимся поближе. — Сделала небольшую паузу. — А если кто-то вам говорит, что рассказы ваши плохие, то не верьте ему. Верьте мне. Вы наивный, вы хороший.
…Встреча началась с Аллиного вопроса:
— Как вы умудряетесь так писать?
Молодой писатель скромно потупил глазки:
— Не знаю. Пишу и радуюсь. Тому, что моя писанина никому не нужна.
— То, что радуетесь, — это правильно. Но вот о «никомуненужности» забудьте. Просто выбросьте из головы. Ничего не делается напрасно. Если вы пишете, то это нужно хотя бы вам самому. Главное, вы делаете то, что не можете не делать. А остальное от вас не зависит. Это уже решают второстепенные обстоятельства и время… Правда, если бы «Мастера и Маргариту» опубликовали намного раньше, то наша литература, я думаю, развивалась бы по иному сценарию. Но, впрочем, это всё — если бы да кабы. Пустое сотрясение воздуха. А мы имеем то, что имеем… Вы на филфаке учились, на русском отделении?
— Нет. Но в школе учился, врать не стану. В университет поступать даже не пытался. Армию отслужил, в стройбате… Кому — таторы, а кому — ляторы.
— Ого! Пильняка читали.
Николай ответил — пожалуй, с некоторой неохотой:
— Читал. А чему тут удивляться? Я все-таки грамотный. Но в памяти только эта издевка и осталась. Все остальное вылетело из головы, не задерживаясь.
— А где и кем вы работаете?
— Сейчас я — ночной сторож в магазине. Ночью вокруг никого, ты один, и думается и пишется хорошо.
— Да, пишете вы хорошо. Нет ни начала, ни конца. И сюжета, в сущности, нет. Да-а… А читать — интересно. По-моему, так в России сейчас не пишет никто… «Четвертую прозу» Мандельштама читали?
— Разумеется.
— И что скажете?
— А нужно? Где я и где Мандельштам.
— И все-таки.
— Боюсь, что разочарую вас своим банальным ответом. Гениальная проза.
— Да. Гениальная проза гениального поэта. Кстати, «Детство Люверс» Пастернака, если не читали, прочтите. Тоже не пустяк. Здесь все чисто: повесть была у нас опубликована. Кажется, в середине двадцатых… Стихи пишете?
— Нет. Вернее, пишу, но такие — что лучше бы не писал.
— Интересно говорите. Стихи плохие, а проза хорошая. Как это у вас получается?
— Честное слово, не знаю… От лености, наверное…
Алла посмотрела на него, сощурившись:
— Голыми руками вас не возьмешь. И это замечательно. Я рада знакомству с вами. Книг, я вижу, вы прочли много. Ну что же, сейчас проверим… «Любите ли вы, товарищ Пухов, пролетариат…»
Весков подхватил тотчас:
— «Люблю… — ответил Пухов, чтобы выдержать экзамен…»
— Так-с, ну, Николай Павлович, экзамен вы и в самом деле выдержали. Мне это приятно, скрывать не буду.
Давно было написано: «Восторг в очах его сиял». Написано сие было про Николая Вескова. Затем он потупился и, едва ли не заикаясь, проговорил:
— Я о себе вам уже кое-что поведал, но простите, Алла, о вас я ничего не знаю. Вы такая молодая, а вот ведь редактор!
— Ну, допустим, я пока еще только младший редактор. Как говорил кто-то у Горького: «Хоша… я еще не совсем… ундер…» Но все очень просто. Я — дочь писателя Дмитриева. Сергея Дмитриева. Он — автор доброго десятка книг. Не читали? Ну и ладно. Все свои романы отец сначала здесь печатает. Кофе хотите?
Николай кивнул. Но пробормотал — как бы себе под нос:
— Мы еще не решили, как нам поступить со мной, а нас уже кофе пить зовут…
Алла услышала и откликнулась:
— Мы, значит, и о неистовом Виссарионе знаем. Славно!
Пока добрая девушка Алла готовила кофе, Николай раскрыл папку, пролистал свою рукопись. На некоторых страницах — карандашные пометки: «Чехов… Чехов… Олеша… Лермонтов „Тамань“… Бабель… Платонов… Олеша… Юрий Казаков… Чехов…»
Молодой автор помрачнел.
— Это вы меня в плагиате обвиняете?
— Да нет, что вы, господь с вами! Никакого плагиата, Николай Палыч, и в помине нет. Вы вполне оригинальный прозаик. Пометки я сделала, чтобы показать свою начитанность. Ни для чего иного, поверьте.
— Тогда я позволяю вам называть меня Антон Палычем.
Николай растянул губы в самодовольной улыбке. Куда там Чеширскому коту!
— Быстро ты обнаглел и возгордился! — Алла невольно перешла на «ты». — Может, ты, Антон Палыч, и пьесы пишешь?
— Пока еще нет.
— А-а, значит, все впереди. Желаю удачи. Только позволь напомнить тебе о провале чеховской «Чайки» в Александринке.
Весков смутился и покраснел, забормотал:
— Ну, не сердитесь на меня, Алла Сергеевна, пожалуйста. Вы мне сегодня столько добрых слов сказали! Ласковое слово, как известно, и кошке приятно. Ну а я ведь не кошка, я человек. Который звучит гордо: homo sapiens. Может, и не все понимаю, как надо, но все воспринимаю. — Николай с минуту помолчал. — Хотя тоже, наверное, не все, как надо…
— Ладно, sapiens из рода человеческого, проехали. Все-таки не ударил себя кулаком в грудь: «Я, гений Игорь Северянин…» И на том спасибо. А от различных влияний куда же деться? И учителей для себя выбрали вы прекрасных, стыдиться нечего. Важнее всего то, что вы самодостаточны.
Алла отодвинула бумаги на край стола, поставила чашки.
— Вам сколько сахара?
— Мне сахара совсем не надо.
— Ну не надо, так не надо. Я тоже горький пью. А раз мы узнали ценные биографические данные друг о друге, то давайте продолжим разговор о ваших рассказах. Конечно, есть и неудачи, их немного…
— Но вы сами знаете: критика учит больше, чем похвала.
— Критику я оставлю на потом. А сейчас мне все-таки хочется вылить на вас ушат елея. Разве у девушки не может быть безобидного каприза?! — Алла, кокетливо глянув на Вескова, улыбнулась, затем посерьезнела. — У вас чистая интонация, без сбоев, замечательное чувство слова, неожиданные сравнения, всяческие аллюзии, много отличных филологических придумок. И саму книгу вы назвали превосходно: «Фактазии».
Писатель снова смутился.
— Но это слово не я придумал. Я его с детства почему-то знаю. Слышал, наверное, от кого-то из взрослых.
— Да это и неважно. Важно, что оно — очень удачное и точное. В общем, и слова у вас хороши, и образы. Я вас от души поздравляю и, как видите, не скуплюсь на похвалы. Но… — Алла выдержала небольшую паузу, — на стол главному я вашу рукопись не положу. Вы уж меня извините. И постарайтесь понять. Я его литературные пристрастия хорошо знаю. Он не любит ни фактазии, ни просто фантазии. Одобряет и печатает только произведения, созданные в жанре соцреализма. Чтобы было побольше навоза… пардон, земли. Такая, увы, наша здешняя реальность, и ничего с ней не поделаешь. Вам ведь не нужен ругательный и несправедливый отзыв?
Алла сидела, сложив руки на столе, словно примерная школьница. Николай поднялся, низко склонился и поцеловал руку редактрисы.
— Я вас понял. И я вас люблю.
Николай Весков промучился две недели, но все-таки сотворил рассказ, главный герой которого — рабочий Кировского завода. Хотя на этом заводе сам писатель не был ни разу. Правда, один его знакомый работал там слесарем.
Недолго думая, принес рассказ Алле.
Через несколько дней они встретились вновь. Лицо Аллы Сергеевны, казалось, застыло от холода.
— Слабак вы, Николай Павлович, м-да-с. Я думала, вы — стойкий оловянный солдатик. А вы… Не ожидала, что разочаруете меня. Рассказ ваш — самый заурядный. Скажу больше: он банален до невозможности. Безобра`зен и безо`бразен. Ради чего вы его написали? Нет, это, разумеется, как раз и понятно. Вы меня не перестаете удивлять. А еще Антон Палычем себя называли! Постыдились бы, строитель тракторов и коммунизма. До чего же быстро усвоили вы правила конъюнктуры, Боже ты мой! Как захотелось увидеть хоть какое-нибудь свое произведение опубликованным! Нельзя, нельзя так делать, поймите. Никому нельзя. А вам — в особенности. Ну а вы с легким сердцем изменили себе, своему таланту, homo sapiens несчастный… Про «мразь» и «ворованный воздух» вы знаете, раз Мандельштама читали. Впрочем, больше говорить мне вам, Николай Павлович, ничего не хочется. Подведем черту: я, разумеется, отдам ваше творение нашему главному. И, скорее всего, оно будет напечатано в журнале. Но если дебют ваш действительно состоится, то я вас поздравлять не стану, уж не взыщите.
Эх, не сумел молодой писатель верно понять редактора.
К тому же утратил надежду на любовь.
А рассказ Николая Вескова о рабочих Кировского завода в журнале был действительно напечатан. Но, слава богу, сия новелла, никем не замеченная, канула в Лету…
ПОСЛЕДНЕЕ ИМЯ
Компьютерный гений, известно ли тебе слово «библиотека»? Надеюсь, что да. Тогда — тоже надеюсь — ты поймешь мой сегодняшний рассказ. Если, конечно, прочтешь его.
…В тот день я оказался в библиотеке одним-единственным читателем. В зале было совсем тихо — даже мухи не жужжали. Все располагало к покою и сну. И я, сидя за столом, заваленном книгами, блаженно — без какого-либо сопения или храпа — уснул.
Библиотекарша забыла обо мне и, уходя вечером, заперла меня вместе с книгами.
Была пятница. На двое с лишним суток я стал полновластным владельцем бесценного сокровища. О таком подарке я никогда даже и мечтать не смел.
Лабиринты книжной пещеры были мне хорошо знакомы, но сейчас я хотел бы ощущать себя неофитом. Чтобы все было — впервые. Чтобы я заплутал, не найдя выхода.
Да мне сейчас искать выход из библиотеки и незачем.
Из всех человеческих существ я был здесь один. Конечно, далеко не лучший среди них, но все-таки — грамотный…
Внешний мир был мне не нужен. Во всяком случае, до понедельника.
Я ходил по неосвещенным залам, всматривался в бесконечные ряды книг. Их корешки вспыхивали перед моими глазами яркими и радостными цветами радуги. От аккуратно расставленных томов исходила эманация, ощущаемая всем моим нутром. Многоязычные, многозначные слова кувыркались в воздухе, прыгали вокруг меня, приятно щекотали пальцы, подмигивали и поддразнивали. Я проводил рукой по стеллажам, выбирал ту или иную книгу, раскрывал наугад, медленно прочитывал несколько строк. Если цитата была мне знакома, я радовался за себя. И затем осторожно ставил книгу на место.
Чернея буквами, шелестели страницы; в лицо мне глядели глаза нарисованных героев; запах клея наполнял ноздри. Я жмурился от удовольствия.
Книги говорили непрерывно; я был их покорным слугой, безмолвным слушателем.
Грибоедов верно приметил: «Счастливые часов не наблюдают». Время для меня перестало существовать. Наслаждаться сейчас я мог до полного самозабвения!
К утру понедельника я растворился в библиотечной вселенной.
«Прощайте, друзья!» — умирая, сказал Пушкин книгам.
Вероятно, уже совсем скоро мы все — и умнейшие мужи России, и российские дурни (еще не умирая) — вынуждены будем сказать книгам «прощайте». Надо, к сожалению, признать: для многих книга утратила свое благородное имя и приобрела ничего не значащую кликуху «текст».
И вероятно, будет так: блаженное время библиотечных читателей потомки назовут библейским или доисторическим… А вернее, по-обидному — допотопным.
Но, может быть, потомки и понять нас не смогут? На каком языке они будут говорить?
«Книгопечатание — та же артиллерия». Сколько веков подряд эта фраза была самой доподлинной истиной. И писатели (люди не военные) — с гордостью, с наслаждением, с самозабвением — повторяли ее. О, какая роль отводилась книге, какое значение придавали ей!
А теперь… теперь кто-нибудь из компьютерщиков мог бы сострить: «Интернет — та же баллистическая ракета». И вероятно, это выглядело бы на его мониторе даже и не насмешкой, а тоже самой доподлинной истиной.
Один только вопрос: знает ли нынешний компьютерный гений давнюю фразу о книгопечатании? Едва ли…
Что явится на замену любви к слову? На замену филологии… Что за уродец будет зачат без любви?
«В начале было Слово».
А что будет в конце?
За последние столетия у меня было множество самых разных имен. Автор. Бумагомаратель. Враль. Теперь мое имя — Гутенберг.
Надо начинать все сначала.
