К 95-летию СЕРГЕЯ ТХОРЖЕВСКОГО

Сергей Тхоржевский

* * *

Вечер звучен, как рифм водопад,

не читать же унылую прозу вам.

Показался мне яблоком розовым

этот бледный полярный закат.

В придорожной невысохшей луже

желто-розовый отблеск луча,

это — солнце стряхнуло с плеча

пелерину из облачных кружев.

Как вино, этот вечер я пью

и трезветь не хочу — до расплаты!

Кроме яблока цвета заката,

ничего мне не нужно в раю.

Воркута, 1946, июль

НАД КНИГОЙ ТЮТЧЕВА

Трудней всего последний шаг отмерить,

перевернуть последний пьедестал.

Ты понимал, как трудно в жизни верить,

и верил в то, чего не понимал.

Воркута, 1947

МЕРТВЫЙ ГОРОД ХАРА-ХОТО

Вдалеке от стран зелено-синих

вырос город на буграх песка.

Где река теряется в пустыне,

затерялись люди, как река.

Торговали чаем и женьшенем,

и кипел на солнце летний день

у реки, где не увидишь тени,

где вода целебна, как женьшень.

Но случилось то, что и не снилось:

в тихий час, когда весь город спит,

вздрогнула земля и пробудилась

от укусов бешеных копыт.

Ветер мчал по лошадиным гривам,

дикий свист в пустыне пролетел,

враг обрушился гнедым приливом

и метнул на стены брызги стрел.

Отступил. Ворота не открыли.

Город ощетинился зверьком.

Но тогда — реку` загородили

плотной грудою мешков с песком.

Бросилась река в другое русло,

и на прежнем, обнаженном дне

прошуршала галька, точно бусы,

вслед последней медленной волне.

Задыхаясь в жажде непомерной

ртом ворот, голодным и сухим,

тихий город в сумерках вечерних

заглотнул тяжелый черный дым.

Фиолетовой беззвездной ночью

белый месяц вспыхнул и погас...

Беспощаден, точно нож, — отточен

острый взгляд в прорезах узких глаз.

Скорчились дома в кровавых ранах,

тонким плачем улицы текли...

И с рассветом безнадежно рано

жизнь ушла с неласковой земли.

Дням безмолвия давно не знает счета

мертвый зной, что эти камни жжет,

и хоронит время Хара-Хото

и скупую память бережет.

Воркута, 1948, январь

ПАМЯТИ ОТЦА, ПОГИБШЕГО ВО ВРЕМЯ БЛОКАДЫ ЛЕНИНГРАДА

Снегом и сумраком укутанные крыши,

медленная смерть в тяжелой тишине...

Вечная благодарность

тебе, остывшему,

за искры жизни,

оставленные мне.

В небе,

как слезы — сверкающие, живые,

выкатились звезды

из темных глаз...

Огромное горе

узнал я впервые,

и плакал тогда я в последний раз.

Увидел я правду,

злую и голую,

в снежном вихре, в морозной мгле:

для того существуют

и смерть и голод,

чтоб люди ценили

жизнь

и хлеб.

Воркута, 1949, январь

* * *

Эту школу закончив,

не выйдешь неучем.

И согнешься,

но сердцем не станешь стар.

Я учился плевать на житейские мелочи

с высоты двухэтажных нар.

Я теперь не сужу о других

по заплатам,

по тому, как одет и обут, —

я же сам

под бушлатом

лагерным

прятал

жизни смятый лоскут.

Застигала любовь не в уютных спальнях,

не в садах, где плоды прямо с веток рвут.

Застигала,

пугала,

как бред ненормальных,

в клетке,

в яме,

в стойле,

в хлеву.

Ведь, если вы влюбитесь

в этих лишениях

и вы не в числе продувных волокит —

возьмет вас любовь,

точно пса за ошейник,

и псу бесполезно скалить клыки.

Но вот уже вольный,

встряхнулся и радуюсь

талому снегу,

ручьям

и весне...

Жаль, что у радостей

маленький радиус —

радиус, в котором горечи нет.

Только женскою ласкою

вымоюсь дочиста,

и ответной нежности —

пруд пруди.

Приходи же,

любовь,

в мое одиночество

и заполни вакуум

в моей груди.

Милая,

не бойся,

в уме я здравом,

мягкий сердцем,

языком колюч.

Войди,

я имею драгоценное право

дверь изнутри запереть на ключ.

Воркута, 1950, апрель

НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ

Шляюсь в раздумье асфальтом утоптанным,

в голову лезет всякая блажь.

И представляю себе допотопный,

ныне ископаемый пейзаж:

темный и душный тропический лес,

где рыжие твари дремали на ветках,

где дух неумирающий

в шкуру влез

моего и Дарвина общего предка.

...В кругу обезьяньем,

в зеленом уголку

за отсутствие брюк он не был пристыжен

и даже на свиданье

на условленном суку

всегда приходил и небрит и нестрижен.

Этикет был прост,

как сосновое бревно,

и условностей не было слишком много,

и при встрече протягивали —

всё равно —

левую руку

или правую ногу...

И хоть эволюция всё изменила,

нет в человеке силы гориллы,

шерстью он не оброс до пят,

но в нем

обезьяньи инстинкты спят.

Вот и я иногда

в подозренье пустом

только что кожу не терял человечью,

а не то

зацепился б за стул хвостом

и не встал бы

любимой своей навстречу.

Каменск, 1953, апрель

ДОН ЖУАН И ДОН КИХОТ

Всегда такой: блестящий и циничный,

живуч, хоть и потрепан, Дон Жуан.

Быть может, неприлично,

но привычно

ему влезать в любой чужой роман.

Родной отец бесчисленных альфонсов,

авантюристов, взнузданных игрой...

Ему кадят, завидуют, а он сов-

сем уж не такой герой.

Прекрасен тот, кто сердце мог изранить

и сохранить в нем непритворный пыл,

как Дон Кихот,

мечтатель и романтик.

И он любил —

пусть дуру! —

но любил.

И толку нет внушать

всерьез влюбленным,

что медлить глупо,

что робеть смешно.

Выстаивал ночами под балконом...

Но не открылось темное окно:

она вдвоем с проезжим Дон Жуаном

уединялась там.

Гитару обхватив,

пел Дон Кихот,

и чувства — океаном

лились в отчаянный речитатив...

Прошли века —

другие струны рвались

ночною дрожью под окном глухим

бездушной женщины.

Так создавались

шедевры.

Так живут стихи.

Каменск, 1954

* * *

Сумасшедший наш автобус

гонит к черту на рога —

то ли храбрость, то ли робость,

то ли жизнь не дорога.

То ль налево, то ль направо...

Где-то ждет нас, не видна,

то ли слава, то ль отрава,

то ль Китайская стена.

Каменск, 1954

* * *

Я молиться готов зеленеющим листьям весенним,

белым яблоням, тем, что роняют сейчас лепестки,

облакам, заслоняющим солнце мгновенною тенью,

ветру с близкого берега пахнущей тиной реки.

И гудение пчел заменяет мне звуки органа,

и святою водой теплый дождик меня окропит...

Это жизнь выплывает из утреннего тумана

и плывет по садам, и трава задышала в степи.

                         Каменск, 1953, май

Публикация Марии Тхоржевской