ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Владимир РЕЦЕПТЕР

* * *

Стихи — живые существа

из странностей и естества…

Одни смотрели на мужчин,

другие же — на женщин,

и все несли рюкзак причин;

отец их был увенчан

когда не славой, то родством

с высочествами — поделом,

с прозреньями — грохочет гром,

с сомненьями, свободой

и чистою породой...

Стихи спускаются с небес;

отец был при́ смерти, воскрес,

чтоб вновь они явились,

чтоб вновь сдались на милость,

чтобы отцом повелевать

опять и снова, и опять,

и представлять семейство

фамильное, и колдовать,

казня времен злодейство.

Стихи — явление добра,

и все — на кончике пера,

они навек живые,

они всегда впервые…

* * *

Исчезновение с экрана

приходит поздно или рано.

Со сцены, также из страны —

спаси нас, Боже, — хоть верны

мы и стране и сцене нашим,

ведь ради них живем и пашем.

А внуки зрителей про нас

воспомнят, свой иконостас

из наших фоток составляя?

Судьбина добрая иль злая

достанется стихам и мне?..

Смотрю в окно. В моем окне

прозрачный абрис человека —

седого, с бородой, не грека,

не римлянина, игрока,

кто знал и выбрал двойника,

чтоб вместе избежать изгнанья

в надеждах на воспоминанья.

Но тех, кто помнили б его,

он сам не видит никого;

совсем давно, давным-давно

его окончилось кино…

* * *

Новомученики тридцатых

и не думали о расплатах,

ряса носится неспроста.

Ведь усатый палач и дьявол

жизнь при храмах им не оставил,

погибали, любя Христа.

Да, с двадцатых пошли расстрелы,

храмы не оставались целы.

Поруганья… Сносы… Бедлам…

А Господь повторял страдальцам:

«Никого не троньте и пальцем,

Мне отмщенье, и Аз воздам».

Поглядим на эти портреты.

Лик за Ликом, и в них ответы

на болящий в душе вопрос.

В веке новом, но одичалом,

где хвостатые правят балом,

с прихожан бесконечен спрос…

* * *

В январе да феврале

загибался я два раза.

Видел иней на стекле.

Не взяла меня зараза.

В феврале да январе

смерть в сердцах брала за глотку.

Спрятал козырь в рукаве.

Вышел вон и выпил водку.

Видишь, мой не выпал срок,

те причины — не кручины.

Значит, мне Господь помог.

Помощь верной половины.

Подкатил любимый март,

на неделе — женский праздник.

Лей вино, не трогай карт.

Вот он я — живой отказник…

* * *

За что мы любим всех «своих» —

коллег и земляков?

За что дари́м словцо и стих,

и день, и стол, и кров?

За что не любим «чужаков»

и сторонимся так?

За что готовим во врагов —

за речь? За гимн? За флаг?..

Любой землянин добр, учтив,

блюдет и долг и честь.

Откуда ж этот примитив

и вздыбленная шерсть?..

Любой чужак — тебе не враг,

ведь он же — не зверье...

Так мог бы записать Маршак,

как самое свое.

И помнит легкая строка,

как у своих начал

я просто слушал Маршака

и три часа молчал...

* * *

Большие похоронные тома

поэзию пришибли задарма.

Зачем же доставать чугунный том,

когда стихи летают с ветерком?

В твоей руке удобно мастерку,

живи, трудись и вспомни хоть строку;

лишь на нее, чужую, оглянись —

и вот твоя душа рванется ввысь.

Там, наверху, и память оживет,

поднимет к жизни, что ушло под лед

и что ценилось прежнею порой,

вольет тебя в родной и редкий строй...

* * *

А. Т.

Не переделать Переделкино,

как ни стараются пеньки,

и дачники делами мелкими,

и тупостями остряки.

Дома прикроются музеями,

чтоб не зацапало жулье.

Приблизясь к ним, почти робеем мы,

признав бессрочным все жилье.

Здесь Пастернак молчит за окнами;

а здесь — Чуковские как раз.

Поселок весь, вокруг да около, —

стихотворенье и рассказ.

Снося жару, справляясь с ливнями —

он наш, и свой, и сам не свой,

с деревьями, доныне дивными,

с соседней бабушкой Москвой.

Привет живым, внучатым, родственным,

соскучившимся по ночам,

непеределанным и позванным,

как воздух, нужным мне и вам.