ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Владимир РЕЦЕПТЕР
* * *
Стихи — живые существа
из странностей и естества…
Одни смотрели на мужчин,
другие же — на женщин,
и все несли рюкзак причин;
отец их был увенчан
когда не славой, то родством
с высочествами — поделом,
с прозреньями — грохочет гром,
с сомненьями, свободой
и чистою породой...
Стихи спускаются с небес;
отец был при́ смерти, воскрес,
чтоб вновь они явились,
чтоб вновь сдались на милость,
чтобы отцом повелевать
опять и снова, и опять,
и представлять семейство
фамильное, и колдовать,
казня времен злодейство.
Стихи — явление добра,
и все — на кончике пера,
они навек живые,
они всегда впервые…
* * *
Исчезновение с экрана
приходит поздно или рано.
Со сцены, также из страны —
спаси нас, Боже, — хоть верны
мы и стране и сцене нашим,
ведь ради них живем и пашем.
А внуки зрителей про нас
воспомнят, свой иконостас
из наших фоток составляя?
Судьбина добрая иль злая
достанется стихам и мне?..
Смотрю в окно. В моем окне
прозрачный абрис человека —
седого, с бородой, не грека,
не римлянина, игрока,
кто знал и выбрал двойника,
чтоб вместе избежать изгнанья
в надеждах на воспоминанья.
Но тех, кто помнили б его,
он сам не видит никого;
совсем давно, давным-давно
его окончилось кино…
* * *
Новомученики тридцатых
и не думали о расплатах,
ряса носится неспроста.
Ведь усатый палач и дьявол
жизнь при храмах им не оставил,
погибали, любя Христа.
Да, с двадцатых пошли расстрелы,
храмы не оставались целы.
Поруганья… Сносы… Бедлам…
А Господь повторял страдальцам:
«Никого не троньте и пальцем,
Мне отмщенье, и Аз воздам».
Поглядим на эти портреты.
Лик за Ликом, и в них ответы
на болящий в душе вопрос.
В веке новом, но одичалом,
где хвостатые правят балом,
с прихожан бесконечен спрос…
* * *
В январе да феврале
загибался я два раза.
Видел иней на стекле.
Не взяла меня зараза.
В феврале да январе
смерть в сердцах брала за глотку.
Спрятал козырь в рукаве.
Вышел вон и выпил водку.
Видишь, мой не выпал срок,
те причины — не кручины.
Значит, мне Господь помог.
Помощь верной половины.
Подкатил любимый март,
на неделе — женский праздник.
Лей вино, не трогай карт.
Вот он я — живой отказник…
* * *
За что мы любим всех «своих» —
коллег и земляков?
За что дари́м словцо и стих,
и день, и стол, и кров?
За что не любим «чужаков»
и сторонимся так?
За что готовим во врагов —
за речь? За гимн? За флаг?..
Любой землянин добр, учтив,
блюдет и долг и честь.
Откуда ж этот примитив
и вздыбленная шерсть?..
Любой чужак — тебе не враг,
ведь он же — не зверье...
Так мог бы записать Маршак,
как самое свое.
И помнит легкая строка,
как у своих начал
я просто слушал Маршака
и три часа молчал...
* * *
Большие похоронные тома
поэзию пришибли задарма.
Зачем же доставать чугунный том,
когда стихи летают с ветерком?
В твоей руке удобно мастерку,
живи, трудись и вспомни хоть строку;
лишь на нее, чужую, оглянись —
и вот твоя душа рванется ввысь.
Там, наверху, и память оживет,
поднимет к жизни, что ушло под лед
и что ценилось прежнею порой,
вольет тебя в родной и редкий строй...
* * *
А. Т.
Не переделать Переделкино,
как ни стараются пеньки,
и дачники делами мелкими,
и тупостями остряки.
Дома прикроются музеями,
чтоб не зацапало жулье.
Приблизясь к ним, почти робеем мы,
признав бессрочным все жилье.
Здесь Пастернак молчит за окнами;
а здесь — Чуковские как раз.
Поселок весь, вокруг да около, —
стихотворенье и рассказ.
Снося жару, справляясь с ливнями —
он наш, и свой, и сам не свой,
с деревьями, доныне дивными,
с соседней бабушкой Москвой.
Привет живым, внучатым, родственным,
соскучившимся по ночам,
непеределанным и позванным,
как воздух, нужным мне и вам.
