БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Теория зеленого винограда

В прогрессивных кругах разговоры о каком-либо особом пути России считаются в лучшем случае антимодернизационными, и в пионерском лагере это тоже было самое тяжкое обвинение: ты что, особенный?! Но если бы этот вопрос услышала мама зазнавшегося пионера, она бы, несомненно, ответила: конечно, особенный! Те, кого мы любим, включая нас самих, всегда особенные. Это наши конкуренты стараются внушить нам, что мы совершенно ординарны, поскольку именно высокая самооценка придает нам сил и решимости. И когда нас оценивают по какому-то чужому критерию да еще и выставляют не слишком высокую оценку, тогда-то нам и хочется отвергнуть не только судей, но и самое их шкалу: мы начинаем настаивать на своей особости, когда нам указывают на нашу второсортность. А поскольку глобализация весь мир выстраивает по единому ранжиру, а высокие места в любом состязании достаются лишь немногим, то проигравшим поневоле приходится искать утешения в идеологиях особого пути. И правительствам, которые откажутся идти навстречу этой жажде, придется уступить дорогу более услужливым.

Психологическая ущемленность неизбежно найдет удовлетворение в разного рода идеологиях «особого пути» — только одни из них будут оборонительными, а другие наступательными. Оборонительные объявляют недоступный виноград зеленым, а наступательные призывают захватить этот виноград силой или хотя бы отравить торжество тех, кто имеет возможность им наслаждаться. Попытки изобразить этот механизм психологической компенсации архаической нелепостью или националистической спесью могут разве что превратить оборонительные идеологии в агрессивные, объявляющие своих разоблачителей агентами врага.

На мой взгляд, гораздо более целесообразно не бороться с неодолимым стремлением, а использовать его в разумных целях. Преимущества и соблазны модернизации настолько очевидны и могущественны, что, чуть только забрезжит надежда к ним пробиться, все гордые заявления, что мы-де выше этой суеты, будут немедленно позабыты. Поэтому правительствам, желающим осуществить ненасильственную модернизацию, разумнее отводить нарастающую агрессию временными уловками в том духе, что мы-де сами отказались от упущенного приза, потому что это несвоевременно, слишком дорого, противоречит нашим нравственным принципам, традициям и т. д., и т. д., и т. д.; но мы спокойно всё получим, двигаясь собственным особым путем — в свое время, без надрывов, без утраты самобытности; все эти припевы давно известны. Нужно только не попадать в сети собственной пропаганды, а собирать силы для новой попытки, которую тоже нужно изображать как собственный, уникальный путь развития.

Дабы избежать раз за разом повторяющейся и все-таки каждый раз неожиданной истории: то один, то другой народ семимильными шагами нагоняет Европу — и вдруг поворачивает обратно, к каким-то полузабытым, а то и вовсе выдуманным архаическим (если не варварским) обычаям, институтам, персонажам…

Когда девушки в секулярном Казахстане начинают носить мусульманские платки, а юноши в либеральном Петербурге майки с надписью «СССР», это можно принять за молодежный выпендреж; когда успешно модернизирующийся Иран взрывает исламская революция, это можно объяснить бедностью и малой образованностью; но вот когда в Российской империи на рубеже веков европейски образованные и индивидуально успешные представители народа, считающегося предельно рациональным, воспламеняются грезой о восстановлении собственного государства, утраченного двадцать веков назад — я имею в виду светский сионизм, — за частностями поневоле усматриваешь закономерность: народы лихорадочно хватаются за отмирающие элементы своих национальных культур, чувствуя, что вот-вот останутся без крыши над головой. Ибо национальная культура — это система коллективных фантазий, заслоняющая от наших глаз унизительную жестокость жизни, подобно тому как крыша дома скрывает от наших глаз черную бездну космоса. Естественно, любой народ в такой ситуации будет держаться за каждую черепицу и каждый стальной лист с исчезающей крыши и станет, мягко говоря, относиться без симпатии к вольным или невольным разрушителям этой крыши — его экзистенциальной защиты.

Либеральные идеологи не раз дивились, почему народ не желает простить либеральным реформаторам таких лишений, которые можно считать разве что мелкими неприятностями в сравнении с теми страданиями, какие он претерпевал со стороны модернизаторов авторитарных вроде Петра Первого или Сталина, кому, однако, прощается если не всё, то очень многое? Ответ обычно дается самоутешительный: варвары, дикое скопище пьяниц, «страна рабов, страна господ»…

Однако, к счастью и к несчастью, никакие нации рабов невозможны. Люди всегда испытывают неприязнь к тем, кому вынуждены подчиняться не по своей воле, и всегда ощущают тайную или явную ненависть ко всякому, кто внушает им страх. Люди почитают и охотно повинуются тирану лишь до тех пор, пока видят в нем орудие своих целей. И если какой-то тиран — особенно если не за их счет, а тем более в прошлом — наворотил целую гору подвигов вперемешку с горой ужасов, потомки стараются закрывать глаза на ужасы, ибо воспоминания о подвигах предков укрепляют их экзистенциальную защиту — ослабляют ощущение собственной ничтожности, а именно оно есть главный губитель человеческого счастья.

Модернизаторы же, которые не поддерживают в нем абсолютно необходимое каждому народу ощущение собственной исключительности и красоты, но всего лишь предлагают ему уподобиться некой норме, сделаться в лучшем случае двенадцатым в дюжине, — они экзистенциальную защиту разрушают. Ибо представление о собственной дюжинности разрушительно как для личности, так и — в неизмеримо большей степени — для народа. За какие же коврижки народ станет прощать хоть малейшие неудобства планировщикам, которые, перестраивая дом, оставят хозяев без крыши над головой? Пускай страдания не столь уж невыносимы, зато они вовсе не имеют высокого оправдания. Лишения, вызываемые либеральными преобразованиями, могут быть оправданы только в том случае, если они будут сопровождаться укреплением национальной экзистенциальной крыши.

Любая разумная мать, ничуть не сомневаясь — и правильно делая! — в уникальности своего ребенка, вместе с тем желает ему и социального успеха по шкале господствующих стандартов; она желает, чтобы он хорошо учился, имел уважаемую и хорошо оплачиваемую работу, хорошую семью — и так далее и так далее, — и она начнет проповедовать отказ от этого банального преуспеяния только тогда, когда убедится, что оно недостижимо, — лишь тогда ей и понадобится очередная теория зеленого винограда.

А их насочинено на все вкусы и запросы от чистых славянофильских сказок и пророчеств до блещущих эрудицией изощренных имитаций научности. И книга Дмитрия Травина «„Особый путь“ России: от Достоевского до Кончаловского» (СПб., 2018) разворачивает перед нами очень полную и подробную панораму этих имитаций, вырастающих в основном из фрустрации «передовых русских интеллектуалов», которые готовы были считать себя учениками европейцев, пользующимися ответным уважением своих учителей, «но не дикарями, над которыми посмеиваются. А ведь порой западные комментаторы представляли русских именно таким образом».

Причем не только западные — в России тоже имеются социальные группы, выстраивающие собственную экзистенциальную защиту на своей иллюзорной принадлежности к более высокой цивилизации. Их теории особого пути России как пути безысходного варварства тоже вырастают из фрустрированной потребности «русских европейцев» быть учителями и вождями народа, не признающего и часто даже не замечающего их духовного превосходства, их цивилизующей миссии. Неутоленные и неутолимые обиды для своего врачевания пускают в ход решительно всё — климат, историю, культуру, экономику, генетику…

Генетика особенно выразительна как своей претензией на предельную научность, так и предельной антинаучностью: фрустрированные авторы вполне могут писать о генах русской культуры, хотя генетикой давным-давно установлено, что приобретенные, а тем более культурные признаки по наследству не передаются. Пересказать все эти ухищрения нет никакой возможности, в этом паноптикуме нужно побывать. В книге всего около двухсот страниц, но она чрезвычайно насыщена материалом и не оставляет камня на камне ни от одной из разновидностей культурного расизма, норовящего объявлять вечными то легендарные древние добродетели, то легендарные древние пороки. Что является материальным носителем этой примордиальности и почему она оказывается столь несокрушимой под ударами исторических и личных событий и нужд — этот вопрос обычно даже не замечается.

Бесчисленное количество версий и полная бездоказательность всех теорий особого пути в сочетании с их относительной популярностью доказывает то, что мы имеем дело не с наукой, а с утешительной религией, десятками, если не сотнями путей подводящей к одному и тому же скудному итогу. Точнее к двум: «Нам их не догнать — и не надо» и «Им нас не догнать — и слава богу».

Впрочем, религии должна быть свойственна какая-то мистика, какая-то метафизика, поэзия, — теории особого пути в их квазинаучных вариациях в этом отношении настолько бедны, что это заставляет их отнести даже и не к религии, а к пропаганде, несмотря на весь их паранаучный аппарат. Ибо наука постоянно пересматривает свои основы — пропаганда никогда не подвергает их сомнению и лишь старается повторять их почаще да прилагать к максимально широкому кругу проблем. Главное дело науки — постоянное углубление; дело пропаганды — постоянное вдалбливание и экспансия, — по этим признакам даже самые наукообразные теории особого пути принадлежат не науке, а пропаганде. Именно поэтому они и кажутся непобедимыми, что служат не истине, а заинтересованности.

Пожалуй, единственное, в чем трудно согласиться с Травиным, — ему кажется, что подобные теории способны захватить и даже захватывают широкие народные массы, а потому могут служить серьезным тормозом модернизации. Я же полагаю, что для людей, живущих практической жизнью, они способны сделаться, самое большее, утешительной грезой, на крыльях которой можно на полчасика воспарить в часы досуга, чтобы тут же снова вернуться к земным делам, руководствуясь в них критерием максимальной эффективности. Хотя теория зеленого винограда в какой-то микроскопической степени и способна снизить реальное потребление винограда, однако как фактор она многократно уступает простому отсутствию денег. А как только деньги появятся, все, кто еще вчера гордо отворачивался от сладких гроздьев, немедленно примутся уплетать их так, что будет трещать за ушами.

Теории особого пути не способны увлечь практических людей еще и потому, что, как правило, они не предлагают своей реальной программы, а только отвергают чужие. Мессианские же грезы вроде панславизма тем более бессильны увлечь широкие массы из-за своей полной оторванности от нужд людей, занятых сколько-нибудь ответственной деятельностью, а потому вынужденных искать реальные результаты, а не только величие и красоту, служение которым остается уделом маргиналов. Ими и для них эти теории и сочиняются: отверженными — для отверженных.

Вспомним, каким спасательным кругом славянский вопрос послужил интеллектуалу, расстроенному провалом его многолетнего труда («Анна Каренина»). «В среде людей, к которым принадлежал Сергей Иванович, в это время ни о чем другом не говорили и не писали, как о славянском вопросе и сербской войне. Всё то, что делает обыкновенно праздная толпа, убивая время, делалось теперь в пользу славян. Балы, концерты, обеды, спичи, дамские наряды, пиво, трактиры — всё свидетельствовало о сочувствии к славянам.

  Со многим из того, что говорили и писали по этому случаю, Сергей Иванович был не согласен в подробностях. Он видел, что славянский вопрос сделался одним из тех модных увлечений, которые всегда, сменяя одно другое, служат обществу предметом занятия; видел и то, что много было людей, с корыстными, тщеславными целями занимавшихся этим делом. Он признавал, что газеты печатали много ненужного и преувеличенного, с одною целью — обратить на себя внимание и перекричать других. Он видел, что при этом общем подъеме общества выскочили вперед и кричали громче других все неудавшиеся и обиженные: главнокомандующие без армий, министры без министерств, журналисты без журналов, начальники партий без партизанов. Он видел, что много тут было легкомысленного и смешного; но он видел и признавал несомненный, все разраставшийся энтузиазм, соединивший в одно все классы общества, которому нельзя было не сочувствовать. Резня единоверцев и братьев славян вызвала сочувствие к страдающим и негодование к притеснителям. И геройство сербов и черногорцев, борющихся за великое дело, породило во всем народе желание помочь своим братьям уже не словом, а делом».

Однако реальные «сербские сражатели» выглядят довольно жалко: промотавшийся купчик; немолодой неудачник, попробовавший всё на свете и ни в чем не преуспевший; юнкер, не сумевший выдержать офицерский экзамен…

Правда, писатель Гаршин, состоявший целиком из сострадания к чужой боли, прошел в качестве добровольца весь балканский поход и убедился, что настоящий народ ничего о славянском вопросе не слышал, а на турок сердит исключительно за то, что из-за них вышло людям столько беспокойства.

Даже во время Первой мировой чешские и словацкие националисты упрекали Россию в национальном эгоизме из-за того, что она не готова на серьезные жертвы во имя славянского братства, и это еще раз подтверждает мое предположение, что все теории особого пути играли гораздо большую роль в декларациях и декорациях, чем в практических решениях.

Но здесь мы уже переходим от теорий особого пути к его практикам, для которых требуется как минимум еще одна монография.