ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
ОЛЬГА ЕРМОЛАЕВА
* * *
Ах, моя твоя помнит, мой нежный!
Б. Рыжий
Кто там, Дубровский, в потемках не мог дормир?!
В пыльном АН-2 кемарит, поддат, десант.
Найди у «Лед Зеппелин» песню для них «Кашмир»,
в Минводах на стенке печатными вкривь — «Шинданд...»
Все не расстались, хоть множество их легло
и поднялось, вошло в атмосферный слой,
массой воздушной давит в мое стекло —
кумулятивно-бризантной своей волной...
И, Атлантиды гражданка, брезгливо зрю:
выпивкой и жратвой тут хоть завались!
Что говорю? и кому это я говорю:
«Мы не расстались с тобой! И мы не сдались!»
* * *
Всё вывески аренд, продаж: спасите, мол!
Николина Гора... Голубчики — как ртуть:
в беспамятной стране у всех под курткой ствол —
я мимо вас гляжу, мне вас не жаль ничуть.
Здесь откусили столь изрядно пирога,
что — проще выплюнуть, не в силах проглотить!
Тут всяк министр — поэт, тут по TV — пурга.
«Прикольно!» — говорит мне в спину троглодит.
Здесь фосфорный скелет того, что больше нет,
но фосфорная взвесь нещадно льнет ко рту.
Как жаль погибших сил, невозвратимых лет,
отбросивших страну за бедности черту...
...И князю монумент — ужасный без прикрас...
Жизнь за Перхушковым меж летных трасс, глиссад,
с круженьем дочки на суфийский лад,
с бесхвостой ящеркой, не отводящей глаз…
* * *
Семену Пегову
Шикарная моя, живущая без цели
(и я… и у меня… душа — сплошной изъян!):
«Шеш-Беш» да «Чайхона», да монстры Церетели —
когда от истукана плодится истукан!
Тут мертвая меня сопровождает мама,
так жалко, словно брата — спиленный каштан…
Инопланетный бред: от стройки на «Динамо»
на уровне луны — гигант, подъемный кран,
светясь, гиперболоид, пялится в окно мне —
о чем же он твердит?.. Как драгоценен мрак.
Чем дальше в лес, тем больше я неэкономней,
бессонницей глушу душевный раскардак.
Но как любимо все: и блинный чад из окон,
и беглый — фортепьян — консерваторский шик,
цветенье лип и дождь в таком зеленооком
Петровском парке… счастья — ёк, короче, пшик…
И, сердце, ты в каких штормах ни куковало,
а всё, блажное, ждешь ребяческих потех:
сквозь парк я, как дурак, бежала, повторяла:
«Каштаны, все ко мне! ах вы, нарядней всех…»
То красный рис, а то зеленый чай с жасмином,
сто яблок, летом хлад, в кинище — Колин Фёрт;
молитва о Семене: рядом с полем минным
корреспондент TV, рыжебородый черт,
танцующий во тьме… Не плачь, она не верит,
не пощадит в конце, не вздумай тут рыдать:
бесценен глазомер — запомнить всё, измерить,
и взвесить, и учесть... успеть нарисовать.
* * *
Николаю Филимонову
Все овраги и рвы, и карьеры
пышным снегом полны через край.
«Надо выпить рюмашку мадеры», —
сам себе говорит Николай.
В гости друг, обогнув весь Осташков,
на коньках Селигером бежит.
Крупный иней. Всё ладно, не тяжко.
Лед прозрачный и прочный лежит.
Стал посвистывать напропалую
сидр в бочонках на русской печи,
ходит-бродит, кряхтит: «Ох, молчи,
Коль, осталось — неделю-другую…»
Рваный сон. В нем и кадра не снилось,
сон блазни́т, что гигантский магнит.
…Крупный сом, словно бы «Наутилус»,
под прозрачными льдами стоит…
…Или птичья воздушная база —
ах, мигают, не спят на лету!..
Стоп машина! Пусть два водолаза
сходят тихо в свою пустоту,
совершают прогулки в скафандрах
(«Нау» режет прожектором тьму), —
в Немо — вызнали принца Даккара,
интерес потеряли к нему;
хоть команда и склонна ко смуте:
есть захочешь — стерпи, не ершись! —
капитан-меланхолик в каюте
постоянно сидит запершись.
Все заложники в водной преграде,
терпят, терпят невольный свой плен.
Немо в бабском почти что наряде
глубоко параллелен им всем.
Кислородное же голоданье
вряд ли сможет от бунта сдержать:
отщепенцам, идущим сквозь пламя,
сто́ит в этот момент не дышать!..
…Коля чаю глотнул пред затяжкой.
Спит гриль-бар «На Дровах» напролом.
Филимонов не спит, и Осташков
проницает пытливым умом…
…Сон во сне, сон во сне, что же боле?
Спящий всяк пред бессонным в долгу…
«снежных ангелов» сделать бы, Коля:
лечь и руки раскинуть в снегу.
* * *
Теченье реки хаотично, но к осени воды нежней.
Дитя, никому не клянись, мол, тебя не покину:
не трать, светлячок, бедный свет оболочки своей
на эту орду, когалымскую жуть, урбанину!..
— …еще из-под тучи оранжево глянет заря,
и про телеграфы я вспомнила! — с азбукой Морзе,
сатины-атласы буддийского монастыря,
тень Унгерна, Чарский песок да бурятскую Борзю;
поющих молитвы, бросающих в небо еду...
что́ масляных ламп, колокольчиков, сахарной пудры
(всё детство стращаема: волос живой обитает в пруду
и мертвые в полночь придут, но исчезнут под утро…)!
— …ах, тушью цветною рисуются снежные львы,
браслеты и лотос, парча и сукно, и овчины,
и долгие медные трубы — они таковы:
в них надобно дуть всем воздушным запасом грудины!..
Да, трубы — вот главное! дальше одна чепуха:
шерсть козья в мотках, барабаны, цветущие ветки,
пчелиные бусы, ненужные книг вороха,
монетки в кудрях, нет, пожалуй, не надо монетки!
