МНЕНИЯ
ДМИТРИЙ ТРАВИН
Как страны становятся современными?
Что говорит нам теория модернизации
Недавно я написал большую статью о том, какие типичные ошибки допускают многие люди, рассуждающие о России, об исторических судьбах нашей страны, а также о наших возможностях модернизации и развития (Звезда. 2021. №?1). Этот разговор хотелось бы продолжить, поскольку существуют типичные ошибки и в рассуждениях о модернизации как таковой. Их допускают не только в России. Можно даже сказать, что типичные заблуждения пришли к нам в основном с Запада вслед за важнейшими открытиями в социально-экономической теории.
Много лет я пытаюсь понять, почему одни страны бедные, а другие богатые, почему в одних странах революции рушат нормальную жизнь, тогда как в других — нет и почему в одних странах создаются хорошие условия для работы, в других же — для циничного передела заработанного. Все эти исследования связаны с теорией модернизации, которая была популярна на Западе в 1950—1970‑х годах, но затем подверглась жесткой критике. Сталкиваясь с подобной критикой и у нас, я вдруг стал в какой-то момент замечать, что люди часто не понимают даже основ этой теории и критикуют не столько ее, сколько сложившиеся о ней мифы. Давайте попробуем выделить основные мифы и понять их происхождение.
Как модернизация «попала под раздачу»
Мы в России привыкли к тому, что социальные науки навязывают обществу ви`дение мира. Много лет этим занимался марксизм как «единственно верное учение». Затем вроде была передышка. Нынче же все чаще приходится сталкиваться с тем, что свое ви`дение навязывают теории, защищающие уже не пролетариат, а гендерные или расовые меньшинства. Эти теории, как и марксизм, приходят из более развитых стран, причем адепты новых взглядов, как раньше, искренне убеждены, что стоят на стороне прогресса, борясь с косными стариками, не желающими сочувствовать угнетенным. На этом фоне те, кто не симпатизирует теориям, проповедующим борьбу за построение лучшего мира, впадают порой в иную крайность. Они полагают, что каждая теория в социальных науках стремится себя навязать обществу. «Под раздачу попадает» и теория модернизации, объясняющая, как мир становится все более современным — рыночным, демократическим, мобильным.
Конечно, теорию модернизации всякий может использовать для пропаганды своего личного ви`дения мира, но вообще-то она существует для другого. Серьезные ученые не пишут о том, что мир непременно должен стать таким, каким им хочется. Наука лишь показывает, как в реальной жизни происходят перемены. И демонстрирует это не широким массам «пламенных строителей капитализма», а лишь тем, кто готов разбираться в сути стоящих перед миром проблем, не подменяя толстые научные книги поверхностными пропагандистскими брошюрками.
Серьезная теория ничего навязать массам не может. Ученые не берут в руки бомбы. Этим обычно занимаются их плохие ученики, ушедшие из науки в политику. А наука никак не мешает обществам, отвергающим современный капитализм, вставать на путь строительства коммунизма, фундаментализма или еще какого-нибудь учения, обещающего светлое будущее (или возврат утерянного светлого прошлого) вместо современного мира, в котором очень много сложных проблем. Кстати, ученые, изучающие модернизацию, пишут об этих проблемах даже больше, чем оппоненты.
Наука обычно нужна в двух случаях. Во-первых, если вы все же выбираете между современным капитализмом, коммунизмом и фундаментализмом. Когда вы склонны принимать рациональные решения, наука может показать, что` вы, скорее всего, получите на каждом из этих путей. А, во‑вторых, если вы все же выбираете капитализм, то наука, демонстрируя опыт различных стран, показывает, сколь это сложный, тернистый путь и как лучше избегать на этом пути ошибок.
В первой половине ХХ века были серьезные ученые, показывавшие, почему выбор социалистического пути, столь приятного широким массам, впоследствии эти массы разочарует. Важнейшими среди них были представители австрийской экономической школы Людвиг фон Мизес и Фридрих фон Хайек. К теории модернизации они не имели отношения, поскольку самой теории тогда еще не существовало. Но в принципе австрийская школа выполняла в науке ту же функцию.
Естественно, этих ученых строители социализма обычно не жаловали. Ни Мизес, ни Хайек, ни их последователи не могли исправить то строительство социализма, с которым напортачили советские вожди. Нашему народу пришлось ждать, пока в СССР появились люди, готовые проводить реформы. Более того, ни Мизес, ни Хайек не могли предотвратить так называемую «социалистическую ориентацию» десятков развивающихся стран. Африканские вожди, латиноамериканские каудильо и азиатские диктаторы книжек не читали, а если случайно читали, то их советам не следовали. Однако на Западе многие люди все же хотели знать правду о том, как развивается мир. И те, кто изучал «Социализм» Мизеса или «Дорогу к рабству» Хайека, раньше других поняли суть антикапиталистических экспериментов. Наука, в общем-то, лишь это и может: объяснить, что` есть что`, людям, желающим читать. Похожим образом обстоит сегодня дело с теорией модернизации.
Проблема теории модернизации не в том, что она навязывает свои рецепты или неверно описывает действительность, а в том, что эта действительность не нравится многим людям в современном мире. Точнее, им нравится экономический результат модернизации, они желают получить богатое общество западного типа. Но при этом очень хотят сохранить свои религиозные (как в случае фундаментализма) или квазирелигиозные (как в случае коммунизма) ценности.
Теория же утверждает, что, по всей видимости, придется выбирать. Придется допускать реальную демократию, придется давать людям свободу совести, придется предоставлять обществу выбор между соблюдением старых добрых традиций и стремлением от традиционных скреп отказаться. Теория утверждает, что очень сложно получить эффективный рынок и высокий уровень жизни в авторитарной политической системе с жестким идеологическим контролем. Во всяком случае, его сложно иметь на протяжении долгого времени без больших запасов нефти и газа. Если же вы готовы жить в бедном обществе, где правит узкая группа лиц, имеющая доступ к ренте, то тогда можете спокойно сохранять традиционные ценности, отказываться от демократии, ставить рынок под полный контроль государства. Никто из ученых вам мешать не станет. По крайней мере, исследователи, занимающиеся теорией модернизации, устройством майданов не занимаются. Разве что некий амбициозный президент вроде Джорджа Буша надумает вас демократизировать, но наука за такие решения политиков-авантюристов ответственности не несет.
Подобные оценки перспектив часто вызывают отторжение. Примерно такое же, как отторжение врачебных рекомендаций людьми, предпочитающими «традиционный», не слишком здоровый образ жизни. Эти люди отдают себя порой в руки целителей, говорящих, что можно вести тот образ жизни, какой захочется, и быть при этом вполне здоровым, если, скажем, регулярно проделывать некий ритуальный обряд. Понятно, что врачи на таких пациентов и тем более на народных целителей смотрят косо, но к принудительному лечению не прибегают.
Каждый человек сам отвечает в конечном счете за свое здоровье. Точно так же и каждое общество само за свое здоровье отвечает: хочет — прислушивается к теории модернизации, хочет — к марксизму, хочет — к расизму, хочет — к популярной в свое время теории зависимости (утверждавшей, что все беды слабых стран сводятся к зависимости от сильных), а хочет — к популярным нынче представлениям о множественной модерности, то есть о том, что можно получить блага Запада, не следуя по пути рынка и демократии. Никто не навязывает отстающим странам свои рецепты. Более того, за хорошие рецепты вообще-то надо платить, как за услуги хорошего врача. Правда, теории можно из книг получать бесплатно. Было бы желание учиться.
Модернизация — это не прогресс
В XIX веке прогрессивные люди любили говорить о прогрессе. Мир, мол, меняется к лучшему. В ХХ веке современные люди стали говорить о модернизации. Мир, мол, становится современным. А сейчас люди, которым теория модернизации не сильно нравится, поговаривают, что она, мол, ничем от теории прогресса не отличается и, следовательно, устарела: нельзя с идеями XIX столетия входить в XXI. Но на самом деле отождествление понятий «прогресс» и «модернизация» совершенно неверно. Скорее всего, оно исходит от людей, которые не продвинулись дальше знакомства с постоянно мелькающими в разных текстах словами.
Даже само слово «модернизация» подсказывает нам, что связанные с ней идеи, скорее всего, окажутся совершенно иными, чем в случае со словом «прогресс». Если мы говорим, что наше общество модернизируется, это ведь значит, что оно становится современным. То есть оно меняется. Не стоит на месте, как полагают порой. И не откатывается в некий «золотой век», о котором любили рассуждать в давние времена. Когда мы изучаем модернизацию, то изучаем, как, почему и в каком направлении идут изменения. Говорим ли мы о том, что изменения эти всегда к лучшему? Нет. Говорим ли о том, что мы движемся к идеалу, ко всеобщему счастью человечества, к беспроблемному обществу, к миру, в котором отсутствуют сложные противоречия? Тем более, нет. Все это часто додумывают за теорию модернизации те, кто плохо ее знает. Задача изучения модернизации вовсе не идеологическая. И даже от этических проблем (таких как счастье, добро и зло) она далека.
Дело в том, что при своем развитии общество сталкивается со множеством проблем, и научная теория, в отличие от идеологии, пытается понять, какие это проблемы, как они возникают и можно ли что-то с ними сделать, если они нам не нравятся. Модернизация — это не светлое будущее. Это реальность, которую надо осознать.
После двух мировых войн ХХ века и целого ряда разрушительных революций, с ними связанных, лишь очень наивные люди могут не видеть, какие опасности заложены в модернизации. Когда общество устремляется к современности, что-то в его основах расшатывается. Какие-то страшные силы выходят из его недр и начинают крушить все вокруг. За достижения рынка и демократии приходится дорого платить. «Цена» может, конечно, варьироваться в разных странах в разные эпохи (скажем, Дания и Швеция «купили» современность явно дешевле, чем Россия и Германия), но в целом «бесплатно» модернизация никому не достается.
Каждый из нас может лично для себя сделать вывод, сто`ит ли овчинка выделки. Я лично считаю, что сто`ит. Но эти наши оценки находятся за пределами науки. Неважно, что мы хотим или не хотим получить от жизни. Наука исходит из того, что вне зависимости от желаний отдельных людей мир постоянно изменяется. И именно характер этих трансформаций изучается в теории модернизации. Примерно так же ученые-естественники изучают характер перемен, объективно происходящих в природе, хотя каждый из них может желать или не желать, чтобы перемены эти происходили. Кому-то нравится потепление, кто-то опасается связанных с ним катастроф, однако наука — это не политизированные споры о воздействии человека на природу, а осмысление того, что же на самом деле с природой происходит.
Вот пример. Модернизацию мы, естественно, связываем с товарным изобилием. Потребности современных людей удовлетворяются лучше, чем потребности наших далеких предков. И это нравится многим. Почти всем. Но для товарного изобилия нужна индустриализация. Требуется строить много заводов и фабрик. Строительство это происходит в городах. Они укрупняются. Люди перебираются туда из деревни. Бросают привычное место обитания, отказываются от традиционного образа жизни… А затем вдруг в перенаселенных мегаполисах случаются разрушительные революции. Огромные массы людей, сконцентрированных в одном месте, быстрее поднимаются на бунт, когда приходят к выводу, будто мир устроен несправедливо.
В старых представлениях о прогрессе возникает желание отделить «хорошую индустриализацию», от «плохой революции». Скажем, назвать революцию результатом заговора темных сил, которого можно избежать при хорошей работе служб безопасности. В иных представлениях о прогрессе теоретики отделяют «плохую индустриализацию» от «хорошей революции». Мол, капиталистическая индустриализация — это эксплуатация человека человеком, тогда как социалистическая революция — это путь к социалистической индустриализации, создающей социальный строй, при котором от каждого берут труд по способностям и каждому дают продукцию труда в соответствии с потребностями. При «хорошей работе революционеров» можно избежать «плохой индустриализации».
Такого рода представления действительно пришли к нам из прошлого: из XIX или XX века. Теория модернизации заставляет задуматься, как то, что нам нравится в развитии общества, связано с тем, что нам в нем не нравится. Если мы исходим из того, что одно с другим связано, то начинаем эти связи искать, изучать и, может, даже вырабатывать какие-то рекомендации для политиков, готовых к ним прислушиваться. Если же мы видим мир черно-белым, то сразу отбрасываем теорию модернизации как мешающую нам встать на одну сторону и бороться с врагами.
Другой пример. Современный мир становится явно менее религиозным, чем мир традиционного общества. Прогрессистские представления о секуляризации, возникшие в XVIII—XIX столетиях, были однозначно позитивными. «Религия — опиум народа», «Раздавить гадину» и т. д. На фоне снижения интереса к Богу энергично развивалась наука, возникали технические достижения, которые использовались в индустриализации. Но есть и иной подход к данной проблеме: с утратой веры в Бога человеку стало труднее жить в этом мире, он потерял смысл существования, утратил надежду на спасение. В итоге больше стало стрессов, депрессий, суицидов. Поэтому в свете подхода, противостоящего идеям прогресса, консерваторы напирают на всяческие духовные скрепы. Они стремятся строить побольше церквей, принимают законы об оскорблении чувств верующих, ругают либерализм, свободу, общество потребления. Можем ли мы легко отвергнуть позицию консерваторов? Мракобесные крайности, конечно, отвергать надо, но вообще-то про так называемую аномию, возникающую в современном обществе, писал еще классик социологии Эмиль Дюркгейм. И различные направления психотерапии пытаются сегодня на практике решить проблему трудной жизни растерянного человека в XXI веке.
Что лучше: быть материально богатым, но психически больным или сохранить здоровье ценой развития? На этот вопрос нет ответа, поскольку вообще невозможно «предохраняться» от модернизации, когда миллионы людей, страдающих от нищеты в развивающихся странах, хотят иметь чуть больше еды, чуть больше жилья, чуть больше возможностей для отдыха после тяжелого трудового дня. И им непонятно, что за скрепы такие должны скреплять наш уровень жизни, предотвращая подъем.
Таким образом, теория модернизации — это отнюдь не сладостный прогресс. Это признание того, что, с одной стороны, мы постоянно меняемся и не можем остановиться, не можем подморозить свой мир, как предлагали еще в XIX веке некоторые консерваторы, а с другой — мы не можем игнорировать трудности движения к современности, не можем делать вид, будто мир состоит лишь из успешных, легко адаптирующихся к динамичной жизни людей.
Модернизация как особый путь на Запад
Теорию модернизации часто смешивают с теорией вестернизации. Однако на самом деле это совершенно разные подходы к исследованию проблем развития общества. В известном смысле можно сказать, что теория модернизации возникла именно из-за проблем с вестернизацией ряда «незападных» обществ.
В свете популярных в XIX веке представлений о прогрессе многим казалось, будто развитие состоит в том, чтобы учиться у Запада, интенсивно перенимать его опыт и насаждать в «незападных» обществах прогрессивные институты. Чем больше рынка — тем лучше. Чем больше демократии — тем лучше. Чем больше зарубежного капитала — тем лучше. И все в подобном духе.
С одной стороны, подобный подход, конечно, верен. В том смысле, что надо не фантазировать об особом пути для своих стран и о великой миссии спасения человечества, а стремиться делать жизнь такой, какой она получилась у успешных соседей. С другой стороны, и рынок, и демократия, и глобализация с большим трудом воспринимаются широкими массами. Изменения, полезные в долгосрочной перспективе, часто отторгаются в краткосрочной.
Кто-то из людей в реформируемом обществе поддерживает вестернизацию, а кто-то нет. Кто-то вписывается в перемены, а кто-то от них страдает. И чем радикальнее идет вестернизаторская трансформация, тем больше вероятность того, что миллионы людей в нее не впишутся и начнут выступать за сохранение традиций, «укрепление скреп», изгнание иностранцев и поиски своего особого пути, при котором хорошее должно сочетаться с лучшим, а проблемы исчезнут вообще, поскольку порождены (как видится этим миллионам) происками врагов народа, подкупленных коварной заграницей.
Поэтому в одних случаях вестернизация проходит успешно и приводит к формированию устойчивых институтов западного типа, но в других — срывается, порождая разрушительные революции и жесткие авторитарные режимы, выступающие с националистическими лозунгами и отторгающие зарубежный опыт. Фашистская Германия, большевистская Россия, клерикальный Иран — все эти и многие другие случаи являются примером сорванной вестернизации, хотя поначалу перемены шли вроде бы неплохо.
Теория модернизации исходит из того, что реалии, увы, именно таковы. Прямой путь к цели оказывается, к сожалению, не самым коротким. Примитивная вестернизация, осуществляемая по принципу пересаживания институтов на не готовую к их выращиванию почву, может обернуться длительным торможением развития, поскольку группы, заинтересованные в преобразованиях, окажутся слабее тех групп интересов, которые отторгают все западное. А вот теория модернизации пытается понять, как может развиваться общество, даже несмотря на временные торможения, стагнации и откаты. Иными словами, вестернизация предлагает «начальству» осуществлять рывки вперед, модернизация же смотрит, как народ прореагирует на начальственную инициативу, и делает выводы о наших реальных возможностях.
Если теория вестернизации скорее похожа не на науку, а на идеологию, прокладывающую путь отсталым странам в развитой мир, то теория модернизации — это не набор советов по развитию, а сложный анализ действительности, показывающий, какие проблемы могут возникнуть в тот или иной момент при переходе от традиционного общества к современному. Теория модернизации не призывает, а объясняет, не агитирует, а констатирует. Умелый политик может сделать из нее прагматичные выводы и понять, в каких случаях следует быстро двигаться вперед, а в каких — притормозить. Причем понимание того, когда и как надо рвануть вперед, не менее важно, чем понимание опасностей этого рывка. Может, и проще было бы вообще отвергнуть вестернизацию и сказать, что народ, мол, к ней не готов. У нас в стране есть немало «мыслителей», которые лишь критикуют реформаторов. Но с подобным подходом мы до сих пор приобретали бы мыло по талонам или ездили за едой на «колбасных» электричках.
Впрочем, практика реформирования — это отдельная проблема. Для достижения успеха нужны не только выводы теории модернизации, но и понимание проблем политической психологии, умение находить временных союзников, аккуратное выстраивание правящих коалиций, а также многое другое. По большому счету это «другое» может быть даже важнее для реформатора, чем сама теория модернизации. Но без осмысления социальных основ, без осознания того, что прямая вестернизация, скорее всего, «не прокатит», реформатор может даже не дойти до использования выводов психологии и политологии. Противники преобразований свергнут его раньше, чем сформируются эффективные институты.
Если обобщить опыт модернизации, накопленный к настоящему времени, то можно увидеть, что в основе быстрого экономического роста и повышения уровня жизни почти всегда лежит использование рыночных институтов,
которые опробовались сначала на Западе. Но при этом социально-политическое «сопровождение» экономического развития часто не похоже на социально-политическую картину жизни в современных западных странах. Из-за чего, кстати, люди в модернизирующихся государствах порой впадают в отчаяние, полагая, будто идут не тем путем.
Экономические реформы в модернизирующихся странах часто проводятся авторитарными правителями, которые не спешат прибегать к демократизации. Рынок в авторитарной системе дает им возможность набивать карманы за счет коррупции. Народ при этом держат в повиновении не только с помощью силы, но и посредством различных идеологий, позволяющих промывать мозги. Дифференциация между богатыми и бедными нарастает. Социальное страхование плохо помогает преодолевать бедность. Но для того чтоб народные массы не возмущались несправедливостью, культивируются ксенофобия и поиск врагов на Западе.
Эта ужасающая картина — вовсе не картина провала модернизации. Это, увы, ее нормальный путь, далекий от идеалистических вестернизаторских идей. Многие страны, считающиеся сегодня яркими представителями успешного Запада (Германия, Италия, Австрия, Венгрия, Испания), в свое время выглядели примерно так же. Они ополчались против Англии, Франции, Бельгии и Нидерландов, полагая, что смогут сохранить свой особый путь. Тем не менее постепенно эти страны становились всё больше похожи на тех соседей, которых не хотели признавать за своих. Автократии сменялись демократиями, пусть поначалу слабыми и коррумпированными. Затем демократическое государство становилось сильнее и начинало подавлять коррупцию. Возникало чувство единого европейского дома. В широких слоях общества вызревало убеждение, что бороться следует вовсе не с зарубежными «врагами», а с теми силами в своей собственной стране, которые не дают внедрить эффективные западные институты.
Люди, желающие вестернизации, полагают, что радикальные перемены могут произойти при жизни одного поколения. Стремление это вполне понятно. Кому же хочется начинать реформы с мыслью, что их плодами воспользуются лишь внуки, тогда как на долю инициаторов выпадет судьба всю жизнь прожить в тяжелую эпоху перемен? Многие отвергают с порога саму мысль о том, что на протяжении жизни одного поколения мы не сможем догнать те страны, которые являются для нас образцами. Психологически эта мысль почти непереносима. Однако на практике модернизация — это всегда процесс, осуществляющийся посредством смены нескольких поколений. Поначалу число людей, стремящихся к новому миру, невелико, и они проигрывают борьбу, достигнув лишь относительных
успехов в своем движении к западным ценностям. Но в следующем поколении сторонников перемен оказывается уже значительно больше, поскольку многие видят выгоды преобразований и успешно адаптируются к новой жизни. Наконец, при очередной смене поколений группы интересов, стремящиеся к модернизации, начинают доминировать в обществе. И внуки тех, кто желал в свое время вестернизации, обнаруживают, что мир вокруг них стал совершенно иным.
Модернизация — это не о будущем, а о прошлом
Можем ли мы предсказать будущее? В строго научном плане, скорее всего, нет. Во всяком случае, опыт такого рода предсказаний всегда был неточным. Научная фантастика могла, конечно, улавливать какие-то черты грядущих эпох, но все равно будущий мир существенно отличался как от мира прошлого, так и от любых прогнозов — даже тех, что четко улавливали нарождающиеся тенденции.
Как же могут в такой ситуации формироваться наши представления о модернизации общества? Ведь теория модернизации, полагают некоторые ее критики, уверяет, будто развивающиеся страны могут достигнуть уровня развитых. Разве это не предсказание будущего? Разве это не пагубная самоуверенность?
Но на самом деле теория модернизации говорит иное тем людям развивающегося мира (в том числе россиянам), которые хотят понимать возможные перспективы их стран. Она утверждает, что у нас нет оснований полагать, будто бы в мире есть про`клятые народы, которые в силу своей расовой ущербности или в силу своей ненормальной культуры обречены на вековую отсталость. Во всяком случае, имеющийся на данный момент опыт модернизации показывает, что многие общества, которые в свое время считали неподходящими для рынка и демократии, становились в конечном счете и рыночными, и демократическими. Весьма вероятно, что такой же путь проделают и другие общества. Не следует по их нынешнему состоянию судить о перспективах. А если кто-то хочет доказать, будто Россия, Индия или Аргентина коренным образом отличаются от тех стран, что успешно прошли путь модернизации, то пусть представит более убедительные доказательства, чем констатация нынешнего плачевного положения дел. Весьма похожее положение было когда-то во Франции, Германии или Финляндии.
Таким образом, теория модернизации — это наука о прошлом, а не о будущем. Мы изучаем исторический опыт модернизации в разных странах, обобщаем его, выявляем общие черты и показываем, как реально шел процесс преобразований. Главное, что дают нам такие исследования, — это устранение идеализации модернизированных стран. Ведь если не покопаться в истории, может показаться, будто они всегда были столь же успешны, как сегодня, хотя на самом деле это не так. Если мы не видим того сложного исторического пути, который эти страны прошли, то отказываем в праве на подобный путь странам немодернизированным. Мы говорим, что эти дикари, мол, никогда не достигнут успеха. Но если мы видим «дикарское» прошлое разных цивилизованных народов, то воспринимаем необходимость долгого и трудного модернизационного пути как неизбежность.
Вполне можно допустить, что в будущем произойдут какие-то неприятные изменения, из-за которых Россия, Индия или Аргентина застопорятся навсегда. Но подобные допущения — это уже не наука. Возможность печального будущего можно держать в голове, как, скажем, возможность ядерной войны, которая в равной степени погубит модернизированный и немодернизированный мир, но вряд ли сто`ит строить жизнь, основываясь именно на таких страхах. Мы каждое утро встаем, трудимся и делаем мир чуть лучше, поскольку исходим из того, что он будет существовать. Точно так же теория модернизации показывает нам, что сто`ит осуществлять реформы и делать наши страны чуть лучше, не принимая во внимание возможность обнаружения каких-то пороков, блокирующих развитие. Нам сто`ит жить, а не бояться жизни. Нам сто`ит делать то, что считаем нужным, а не лежать на диване с мыслями, что в нашей России все бесполезно.
На самом деле о пагубной самонадеянности предсказаний будущего сто`ит говорить применительно не к теории модернизации, а к умозрительным построениям мыслителей, которые жестко отказывают той или иной отсталой стране в возможностях догонять лидеров. Могут ли они, обратившись к истории, показать, что страны, отстающие от лидеров, были абсолютно неподвижны на протяжении столетий? Могут ли они, скажем, утверждать, будто в России ничего не изменилось со времен опричнины Ивана Грозного? Могут ли они игнорировать различные реформы, которые хоть и оказались на практике далеки от идеала, но все же сделали жизнь в современной России больше похожей на жизнь в современной Англии или Германии, чем на жизнь в нашей собственной стране XVI века?
От тех, кто скептически относится к возможностям модернизации, часто можно слышать, что развитой мир составляет лишь небольшую долю современного мира. Почти все демократические страны сосредоточены на узком европейском пятачке и в Северной Америке, тогда как остальной мир захвачен дикими автократиями. Если мы игнорируем исторический опыт, который изучает теория модернизации, то действительно можем прийти в ужас. Однако наука предлагает нам не просто взглянуть на текущее положение дел, а изучить вопрос в динамике. И тогда мы обнаруживаем, что этот «узкий пятачок модернизированности» стремительно расширяется. Скажем, в период между Первой и Второй мировыми войнами бо`льшая часть европейского пятачка была авторитарной. Демократия держалась в Англии, Франции, Бенилюксе, Скандинавии и Чехословакии. Но уже после победы над фашизмом практически все страны Западной Европы стали демократическими. Потом к ним подтянулась Европа Южная. В 1989 году Центральная и Восточная Европа в результате серии «бархатных революций» стала частью демократического мира. Примерно в это же время трансформировалась Латинская Америка. В латиноамериканском регионе остается много проблем, но автократии, которые еще недавно казались незыблемыми, сохранились лишь в небольшом числе стран. В общем, подводя итог, можно сказать, что никогда в истории человечества не было такого быстрого движения к демократии, как за последние семьдесят лет. И этот вывод, на мой взгляд, больше говорит о возможностях модернизации, чем сопоставление по глобусу числа демократий с числом автократий в настоящий момент.
Если же мы взглянем не на успехи демократии, а на успехи рыночной экономики, то обнаружим еще более быстрое движение. Скажем, Китай — это по-прежнему автократия, но в то же время одна из самых эффективных рыночных стран. Еще полвека назад и помыслить было невозможно о столь мощных изменениях в Китае, но сегодня они налицо. Похожим образом обстоит дело в Индии и целом ряде других — не столь крупных — азиатских государств. Да и Африка тоже не стоит на месте. По сути дела, рынок уже победил в мировом масштабе, захватив бо`льшую часть планеты. Откровенных апологетов административного хозяйствования осталось не так уж много. Конечно, рынок этот во многих развивающихся странах пронизан разными административными ограничителями, но ведь еще недавно мы говорили скорее о том, что рынок лишь вторгается в административные системы.
Бесспорно, чистого свободного рынка нет нигде. Так же как нет демократии, которая была бы в самом прямом смысле этого слова властью всего народа, а не системой институтов, с помощью которых устраняется застой и правление переходит из одних рук в другие. Можно ли сделать мир еще более рыночным и демократическим? Можно ли сделать жизнь людей на порядок более цивилизованной, более свободной и толерантной? Эти вопросы выходят за пределы теории модернизации. Теория не сулит нам идеала. Она лишь говорит о том, что мир меняется, и у нас есть шансы на дальнейшие позитивные изменения.
Что вместо марксизма и расизма?
После Второй мировой войны стала распадаться колониальная система, и возник вдруг вопрос, который до этого мало интересовал ученых. Свободу разнообразные народы получили, государства свои на развалинах империй создали, но что будет с этими государствами? Смогут ли они самостоятельно развиваться? Будут ли они хоть вяло двигаться вдогонку за развитыми странами или навсегда застынут в прошлых веках? Способны ли они пройти путь от унылого существования в качестве аграрных придатков развитого мира до осуществления промышленной революции и далее — до вхождения в постиндустриальный мир?
Кому-то сегодня эти вопросы могут показаться странными и даже расистскими. Чем же азиаты или африканцы хуже европейцев? Не высосана ли проблема из пальца?
Чтобы понять ее актуальность, сто`ит вспомнить реакцию многих людей в России на распад Советского Союза. Зачем же им уходить? Разве смогут они прожить без нас? Без нашей промышленности, без нашей науки? Кому там нужен их хлопок? Кто, кроме нас, купит их мандарины? Такие вопросы возникали постоянно. И становились всё более актуальными, когда оказалось, что Россия за счет нефти и газа худо-бедно держится на плаву, тогда как уровень жизни в большинстве бывших советских республик (кроме стран Балтии и сырьевых держав — Казахстана, Азербайджана, Туркменистана) значительно ниже нашего.
Более того, вопрос, можно ли «национальным окраинам» выжить без центра, возник во время чеченской войны применительно к Северному Кавказу. Сколько разговоров было про то, что без России они там только работорговлей смогут заниматься! И в дальнейшем такого рода взгляды подкреплялись ссылками на то, что все республики Северного Кавказа оказались в числе беднейших регионов России.
Неудивительно, что подобные представления могли в свое время возникать у европейцев применительно к их бывшим колониям. Да и американцев, как граждан новой сверхдержавы, имеющей свои интересы во многих уголках мира, вопрос о перспективах развития новых независимых государств тоже интересовал.
Если обратиться к господствовавшим после Второй мировой войны представлениям о перспективах развития, то можно обнаружить, что доминировали тогда в основном две теории, которые с позиций наших сегодняшних знаний об экономике и обществе трудно назвать конструктивными. Это были теории марксистские и расистские. Между собой они находились в непримиримом конфликте, но обе давали весьма своеобразный ответ на вопрос о возможностях развития бывших колоний.
Марксизм смотрел на вещи оптимистически. Да, без сомнения, эти страны могут развиваться успешно. Ведь все их проблемы состояли в эксплуатации, которой колонии подвергались со стороны метрополий. Освобождение от колониального гнета позволит использовать весь производимый продукт для собственных нужд. Более того, если эти страны выберут для своего развития путь социалистической ориентации, то прибавочный продукт послужит на благо народа. Могут, конечно, они по недомыслию выбрать и путь капиталистический, при котором на место старых европейских эксплуататоров придут свои, местные. Но Советский Союз готов уберечь молодые государства от подобных ошибок, поддерживая прогрессивные силы деньгами, товарами, оружием и единственно верным марксистским учением.
Расизм смотрел на вещи пессимистично. Нет, у молодых государств немного шансов на успех, поскольку цивилизацию им принес белый человек. Тот, кого марксисты называли эксплуататором, на самом деле был поставщиком капитала и знаний. На деньги колонизаторов строились разнообразные заводы и фабрики. Местная элита получала образование в университетах метрополии и только благодаря этому становилась пригодной для управления современным индустриальным обществом. Западная культура позволяла преодолевать дикие обычаи традиционных культур, отвращала от рабовладения и каннибализма, повышала роль женщин в обществе. Западная медицина избавляла от эпидемий и позволяла жить дольше людям, вчера еще не знавшим, что такое врачебная помощь.
На фоне подобных представлений о развитии люди, не симпатизировавшие марксизму и расизму, могли растеряться. Неужели Азия или Африка не может пройти нормальный путь развития, как проходила его в свое время Европа? Четких представлений на этот счет после Второй мировой войны
не имелось. Англо-американскую науку в первой половине ХХ века в основном интересовали иные проблемы — как правило, те, которые связаны с собственной судьбой развитых стран. Пожалуй, лучше обстояли дела в немецкоязычном мире, поскольку Германию и Австрию серьезно волновал вопрос о том, как догонять лидеров экономического развития. Великий немецкий социолог Макс Вебер, по сути, заложил основы теории модернизации, хотя само это слово не использовал и конкретным содержанием свою концепцию не наполнил из-за ранней кончины в 1920 году. А великие австрийские экономисты Людвиг фон Мизес и Фридрих фон Хайек сформировали учение о свободе, серьезно подрывавшее марксистские идеи, но, к сожалению, практически не уделявшее внимания проблемам развития отстающих стран.
В этой атмосфере возник запрос на реализм — на теорию, которая оптимистично смотрела бы на возможности развития разных стран, но при этом исходила из того, что совсем не обязательно строить социализм. Причем, по мере того как серьезная наука все больше убеждалась в провалах советского социализма, запрос на новую теорию становился все более актуальным. При этом слишком оптимистичные представления о возможностях вестернизации (то есть прямого переноса западных институтов на Восток и на Юг) все больше вызывали сомнение (о чем я писал уже выше). Нужна была теория, исходящая из того, что в молодых странах живут вполне полноценные люди, способные к развитию своей страны, но при этом теория, анализирующая реальные проблемы этого развития. Такой теорией и стала теория модернизации.
Если очень кратко объяснить, в чем состоит ее суть, то можно сказать, что исследование модернизации — это практически любое научное исследование, основывающееся не на марксистском и не на расистском подходе. Сразу оговорюсь, что это весьма расширительная трактовка, поскольку в массе таких исследований даже слово «модернизация» не используется. Но, отказываясь от этого простого слова, авторы вынуждены использовать всякие не слишком удобные заменители, постоянно обнаруживающиеся в книгах о развитии: «Почему одни страны богатые, а другие бедные?», «Почему нации проваливаются?», «Почему лидирует Запад?», «Почему успешна Европа?». Это ведь всё об одном, хотя и с разных позиций. Это всё о модернизации, хотя разные авторы дают разные ее объяснения, что совершенно нормально для серьезной науки, не желающей превращаться в «единственно верное учение», устраняющее все внутренние противоречия и дискуссии.
Авторы порой боятся слова «модернизация». Дело в том, что теория модернизации подвергается жесткой критике со стороны противников. Если расистские воззрения, слава богу, сегодня уже не актуальны, то марксистские никуда не исчезли. В научных кругах много марксистов или — можно сказать шире — различных ученых, считающих, что капиталистический мир плох и нуждается в реформировании. Естественно, этим людям трудно согласиться с теорией, основывающейся на том, что развивающиеся страны могут успешно строить капитализм. Зачем его строить, если он плох? Поэтому значительная часть критики теории модернизации является критикой самой идеи создания рыночной экономики и демократии. Но если мы принимаем рынок и демократию как желательные перспективы, теория модернизации позволяет понять, какие возможности и опасности ждут нас на пути к ним.
Что нам ждать от модернизации?
Таким образом, подводя итог нашему разговору о модернизации, следует заметить, что от нее не следует ждать слишком многого. Во всяком случае, если мы не хотим впоследствии разочаровываться. Модернизация не делает людей счастливыми автоматически. Но она позволяет добиться улучшения материальной жизни, и тот, кто умело этим улучшением распорядится, станет, возможно, испытывать больше удовольствия от жизни. Модернизация не делает мир абсолютно справедливым. Но она позволяет призвать демократические механизмы управления на смену авторитарным, и тот, кто умело сможет этими механизмами управлять, скорее всего, добьется в жизни большей справедливости. Модернизация никак не способна сделать отсталую страну развитой на протяжении жизни одного поколения. Но она позволяет начать процесс преобразований, и если мы думаем не только о себе, но также о своих детях и внуках, то поймем смысл модернизации даже в том случае, если сами ее плодами не насладимся. Модернизация идет более или менее успешно в зависимости от того, как на нее реагируют различные группы, сложившиеся в обществе. Поэтому даже при самом правильном осуществлении преобразований нам не гарантировано достижение краткосрочного результата. Мы после долгих трудов запросто можем оказаться у разбитого корыта, но это не повод для того, чтобы опускать руки и клясть злую судьбу или национальный менталитет. Наконец, надо признать, что модернизация коварна и может в будущем огорчить нас такими проблемами, которые еще не встречались в истории. Поэтому, отправляясь в путь, мы должны понимать, что впереди нас ждет вовсе не рай земной, а лишь разрешение ряда проблем, которые сегодня существенно мешают жить.
И все же, пожалуй, нам нынче легче двигаться в современность, чем тем странам, которые прокладывали путь модернизации много лет назад. Сегодня мы знаем, что позитивные перемены возможны. Сегодня мы имеем перед собой позитивные результаты, полученные другими народами. Мы знаем, что модернизация приводит к успеху, хотя и не можем точно знать, кто, как и когда этот успех получит.
Не все в жизни зависит от теории. Многое зависит от наших действий, то есть от того, насколько упорно мы станем бороться за достижение результатов развития. В конце концов успех ждет тех, кто не опускает рук даже в тот момент, когда все вокруг выглядит плохо и когда, казалось бы, появляются все основания для пессимизма.
