ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ЕВГЕНИЙ СЛИВКИН

* * *

Памяти Г. Комарова

Будничным днем, на ходу не колеблясь,

словно овеянный небытием,

шел по Литейному мосту троллейбус —

странный водитель сидел за рулем.

Голосом он объявлял остановку

сердца, что в чьей-то стучало груди,

и пассажир продвигался неловко:

 «Вы не выходите?» — «Нет, проходи!»

Дверь открывалась, скуля по-собачьи,

и человек улетал, как лоскут.

Следом неслось: «Передайте, без сдачи!»,

«Через одну». Продолжался маршрут. 

Хоть бы один, кто припас поллитровку

или попробовал валокордин,

взял и проехал во сне остановку

сердца в груди своей — хоть бы один!

ОДНА ДЕВЯТАЯ

Прекрасная и жутковатая,

еще не ставшая пустой,

земной тщеты одна девятая,

та, что была одной шестой,

какой-то силой в мысли вжатая,

невероятная страна…

Так над водой одна девятая

громады айсберга видна:

плывет, овеянная инеем,

мерцающая, как топаз.

Но то, что ниже ватерлинии, —

загадочнее в восемь раз.

СОСНОРА

Талантливая наша свора

пургой вокруг него вилась.

Он был наш мэтр. Он был Соснора.

Ему не подобало: «Ась?» —

и свист заушного прибора.

Бывало, после первых двух

в своей норе однооконной

к нам обращал он благосклонный,

но вскоре изменивший слух.

И только девочка из хора,

что без него пошел вразнос,

в сонорном имени Соснора

одна улавливала SОS!

БИБЛИОТЕКАРША

Увезли в неотложке

умирать одиноко

в кофте цвета обложки

восьмитомного Блока.

Врач волшебником не был

(на волшебников — квоты).

Ты ушла прямо в небо

цвета собственной кофты.

И стояла в прощальном

зале, изнемогая,  

тишина, как в читальном,

но безмерно другая.

ВИРДЖИНИЯ

С чердака пахло кровью и спермой.

Рифмой к слову английскому grief*

гриф сидел над разграбленной фермой.

Гриф.

Не у Маргарет Митчелл в романе

торопливо стучал барабан:

здесь по трупам прошли северяне

по следам отступивших южан…

Ястребиному взгляду над пашней

далеко открывается вид:

на отстроенной силосной башне

одряхлевший стервятник сидит.

В кухне пахнет ванилью с корицей.

На дворе шелестит сеновал.

Гриф, нахохлившись, клохчет:

                                             «Кормильцы!

Я на дохлых кротах отощал».

И послышится конское ржанье,

и по швам расползется туман,

и по трупам вернутся южане,

отходящих тесня северян.

* * *

Вот облако плывет куда-то вдаль,

не ведая ни радости, ни горя;

оно так не похоже на рояль —

уж извините, беллетрист Тригорин!

Осталось четверть века проскучать —

и в Бад-Висзее крик озерной чайки

напомнит вам, как женщины кричат

ночами на допросах в Чрезвычайке.

РАССТРЕЛ

Конечно, так ему и надо!..

Война — войной, вина — виной.

Стоит расстрельная команда

пред испещренною стеной.

Вдоль строя шагом монотонным,

стрелкам указывая цель

и выдавая им патроны,

проходит унтер-офицер.

Муштра, казарменная скребля —

отступит всё за кромку мглы,

когда поднимутся, колеблясь,

неровной линией стволы.

И палец дрыгнется нелепо
по вскрику: «Пли!» — немного вбок,

освобождая от зацепа

в испуге вздернутый курок.

Кто там стоит с лицом измятым

в шеренге пятым иль шестым

с патроном, счастливо женатым

на смерти — или холостым?

ФИЗИОЛОГ

Гонит Дед Мороз в своих дырявых

валенках оленей в снежный мрак…

Или это академик Павлов

на упряжке резаных собак?! 

Он бормочет в поле за рекою

что-то на врачебном языке,

словно замерзающей рукою

скрябает в походном дневнике:

«…в легких бронхиальное дыханье…

аритмия… нитевидный пульс…

близится коллапс… полусознанье…

влили внутривенно… это пусть…»

Длинный путь становится короче —

у природы dura Lex, sed Lex,

но звенит на елке колокольчик,

вызывая жизненный рефлекс.

В окоёме холодно и вьюжно,

всё ж упряжка движется вперед:

Павлову кормить собак не нужно —

он им перерезал пищевод! 

КАРТИНА

С. Гандлевскому

Любите живопись, поэты!

Особенно соцреализм — 

в лучах струящегося света

он сопрягает даль и близь.

Так на картине у Дейнеки

светло прописан дальний план,

и смотрят мальчики-реднеки^[1],

спиною к нам, на гидроплан.

Любите их завороженных —

танкист, разведчик и пилот…

Никто из них до лет преклонных,

как Микоян, не доживет.

ЗА ЗАКРЫТОЙ ДВЕРЬЮ

С. Носову

Я долго верил — умилиться

хотелось, чёрт меня возьми! —

что в детской комнате милиции

менты становятся детьми.

Я думал, там они, курносы

и рыжи, бегают промеж

игрушек и дерут за косы

визжащих милиционерш.

Незло стальные их браслеты

зубами щелкают в игре,

и водяные пистолеты

не протекают в кобуре.

Галдят сержанты в общей свалке,

свободны от служебных пут;

войдешь — резиновые палки

нутра тебе не отобьют.

Во мне рождалась эта вера,

когда на жизненной заре

в «слона и милиционера»

мы все играли во дворе.

То «мент» сидел верхом на ком-то,

то все менялось в чехарде…

Давно закрылась эта комната —

одна полиция везде!

НОВЫЕ СТИХИ О РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Смерть, как Вяземский, курноса,

и незряча, как Козлов,

и страдает от невроза,

как Языков и Кольцов.

Знает греческий, латинский,

в итальянский влюблена.

Как Евгений Баратынский,

жарким холодом пьяна.

Кроет Бродский толью гумна —

на часы не посмотреть.

Ан, как Батюшков, безумна,

переводит стрелку Смерть!

А потом ударит пушка

с Петропавловки отбой,

и останется от пунша

только пламень голубой.

Потому что не с портретов

Смерть для жуткой красоты

похищает у поэтов

их бессмертные черты.

* Grief (англ.) — горе.

1. Реднеки (англ. rednecks — буквально «красношеие») — жаргонное название белых фермеров южной глубинки США. — Примеч. автора.