ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
ПАВЕЛ МЕЙЛАХС
Рок-звезда
Я парень простой. Из работяг. Ирландский парень из Лондона. Говорю на кокни. Это так — на всякий случай, ежели чо. Хотя вы, скорей всего, меня знаете.
Так вот, за жизнь. Жить надо без роскоши. Роскошь — плод эксплуатации. А надо просто жить по-человечески, если вы спрашиваете. А что надо для человеческой жизни? Да ерунда! Перво-наперво — свой самолет. Не в бизнес-классе же давиться, среди всяких менеджеров и прочей шушеры? Буржуазия! Купи себе самолет и не парься. Будешь лететь один, отдохнешь. Ну или с пацанами. Можно бухнуть по дороге, покурить. В карты поиграть. Я же говорю — по-человечески надо. И никто мозг выносить не будет. Пока до этого Нью-Йорка доползешь на этом воздушном драндулете…
Ну и дом, естественно, надо иметь. А лучше три. А что еще? Ну, замок в Нормандии. Все так делают. У всех замок есть, кого ни спроси. Виллу где-нибудь на Карибах на зиму, чтобы кости погреть, а то у нас, в Лондоне, как собака продрогнешь. Зябко, блин.
Что еще? Теннисный корт, поле для гольфа. Ну и так далее, по мелочи. Словом, по-человечески.
Ну и в гостиницах — я часто туда-сюда мотаюсь — не номер надо снимать, а сразу этаж. Чтоб не путались под ногами всякие левые, не отвлекали — я не шикую, а просто по-человечески. Один раз как-то поддал (в этом гребаном Лос-Анджелесе было, жарища), захотелось на мотоцикле по этажу погонять — места-то до хрена. Так менты нарисовались. Переглянулись, говорят:
— Ты давай завязывай это дело. Ложись спать, пока мы добрые.
Ну, я лег. Но чо-то не заснуть. (Изрядно добавил от бессонницы, надо сказать.) Опять сел на мотоцикл.
Менты на этот раз меня в наручники — и в обезьянник, художника. Там, правда, заснул, хотя какая-то компания гундела в углу. Наутро штраф за нарушение общественного порядка — какие-то семечки. Но все равно обидно! И еще, главное, выхожу — и мент за мной выбегает с моей пластинкой, хочет автограф. А вот хрен тебе, а не автограф! Фашисты американские.
Пошел домой, жбан трещит, поправиться бы надо. Ну, поправился, даже, можно сказать, напоправлялся. На голодный желудок. Доехал на такси. В номер захожу — и черт меня дернул ящик включить. А там эта тварь Тэтчер выступает, ни раньше ни позже. Я как ее увидел, так прямо в телевизор и блеванул. Весь облевал. Пришлось в окно его на хер выкидывать. Грохнулся, слышу. Эти сразу набежали, скандалище закатили. А мне не до них. Ну не видите, плохо человеку после обезьянника, менты поганые настроение испортили, и так весь пьяный. Хотели вытурить, еле отбрехался. За телевизор, естественно, заплатил. Да ну их всех. Грохнулся спать.
А Тэтчер… Продала рабочий класс буржуазии! «Глава государства». Кто в начальники лезет, те суками становятся. Хотя, наверное, всегда такой была. Поэтому ну ее на хер вместе с телевизором.
Да уж, в этой Америке всякого насмотришься. Американцев я вообще-то не очень люблю. Какие-то они… другие. И произношение у них какое-то… гнусное. Как услышу по радио их американский треп, особенно президентов их шустрых… «Наша великая нация… бу-бу-бу». Однако публика там колоритная. Например, один раз ко мне глава байкерского клуба «Рыцари тьмы» пожаловал. Я как его увидел, сразу понял: за базаром следить придется. Медленный весь такой. Говорит вяло, низко. Сказал, что он мой пламенный поклонник. И много ихних пацанов меня слушает. Дал мне подписать сразу три пластинки. Жалко, говорит, сфотографировать нас некому, а теперь искать в падлу. (Ну и слава богу, думаю.) Да, помело-то надо привязать с таким-то типом — человека же видно.
— Ну всё… Погнал я, чувак… Мир тебе…
И очень медленно вышел. Тишина. Потом дрын-дын-дын — и нет его.
Не охрану же мне нанимать в самом деле? Что я, «государственный деятель» какой?
В другой раз в той же Америке с одним моим коллегой — охренительным гитаристом — вместе время проводили. В этот раз на юге Флориды. Сидим. Прибухиваем. Нормальный парень. Только он «Старика и море» перечитал. С детства помешан на своем старике, сам мне так сказал, другими словами только. Так, незаметно, а вот как нажрется. Слушайте дальше.
— Пойдем, — говорит, — рыбу поймаем. Здоровую такую.
А сам, гляжу, уже пьяный-пьяный, незаметно как-то надрался. Хотя я и сам пьяный был.
У океана дело было. Или у Карибского моря, как там его. Где-то там.
— Ладно, пойдем, прикольно, — говорю.
Как-то сразу не сообразил. И лодка у него нашлась, типа как у старика, сам делал. У него и яхта была, но на ней неинтересно.
Поплыли. А там волны, сука, ветер. (Сидели бы сейчас — бухали чинно-мирно.) Я аж трезветь начал.
— Потонем, — говорю, — на твоей халабуде.
— А это мы посмотрим. Пусть сперва потонем.
— Ты охренел.
— Зассал, да? — сочувственно так поинтересовался.
Я промолчал.
— Далеко тебе до старика.
— А это мы посмотрим. Далеко или близко.
Ну что тут сделаешь? Не молиться же?
В общем, ни хрена мы не поймали, зато хоть не утонули. Пошли в дом греться.
После этой истории я стал как-то его обходить. Хотя хороший человек. Человек хороший. Злился, правда, по первости. Ты в Африку еще поедь слонов стрелять. Или кого там.
Он и сейчас жив. Старый уже совсем, как и я. Не знаю, поймал ли он свою большую рыбу — нехай акулы ее жрут.
Недавно мне позвонил. Почему-то вспомнил обо мне. Говорить было не о чем. Бубнили в трубку вежливое. Я хвалил его последний альбом: реально круто, виртуозно, но мне не близко. Однако, повесив трубку, я задумался, остановился. И он, вероятно, тоже, по другую сторону океана.
Американцы могут удивить. Удивлять они умеют. А хрен скажешь, пока не узнаешь их поближе.
А вы говорите… В газетах пишут, что я скандалы устраиваю, в истории влипаю. Так я — барашек.
Правда, было дело, год условки получил у нас в Лондоне. Морду набил одному гаду. За несправедливость. Год пришлось по струнке ходить. Ладно…
Америка… У нас тоже можно нарваться. В Лондоне меня три панка отмудохали возле их клуба «Шизанутая свинья». Вообще ни за что. Лежал, голову руками прикрывал. Ничего, встал, пошел. Морду разбили, тело болит всё. Шел, охал. Ладно, не помер.
Я, правда, одному из этих троих поджопник отвесил. Чисто по-отечески. Как старший младшему. Можно сказать, любовно. Так они с чего-то озверели. Совсем чувства юмора нет у людей. И старших не уважают. Агрессивные, черти. Мы такими не были. Мы такими не были.
Я злился какое-то время. Думаю, куплю эту «Шизанутую свинью», а потом продам какому-нибудь лоху. Подложу ему свинью. Он-то, гад, не знает, что` там за публика.
Не говори, молодежь совсем безбашенная пошла.
Но некоторые ничего. Например, Кобейн. Правильный был пацан. Жаль, что застрелился. Чего ему не хватало? А вот есть такие люди. Понимаю, хочется иногда застрелиться. Всем хочется. Но жить-то надо. Видать, сил больше не осталось…
Старый я совсем стал… Но, может, оно и к лучшему? Всю жизнь меня черти крутили, а сейчас как-то отпустило. Стоишь, бывает, у окна. И хорошо так на душе, спокойно. И бухать даже не тянет.
Алкашка, она ведь какая? О двух концах. Бывает, тоска накатывает лютая и, чтобы обезболиться, накатываешь и ты. Пьешь, но тебе не лучше, а хуже. Пьешь, пьешь, но тоска разрастается, становится еще лютее, и вот уже ты в сопли, в слюни, дурак дураком, но тоска всё вытягивает из тебя душу, хоть вой. Так и в самом деле можно нечаянно застрелиться. Но тут уж надо идти до конца: пить, пока не вырубит.
А назавтра, с жуткого бодунища, тебе уже не до тоски. Лишь бы не сдохнуть. Ты лечишься, быстро становишься пьяный, разваливающийся, и в душе уже нет тоски, только пустота. Ну и алкоголь. Пустая пьяная душа. И ты отдыхаешь.
Слава богу, бывало не так часто. Давно уже не было.
Не-е, я не жалуюсь, не подумайте!
Многие из нас тоже стали буржуями — смотреть противно. Я не стал. Но укатали меня, сивку. Время нас всех укатывает.
…Выходишь, бывало, на сцену, толпа — глаз не хватит, увидят тебя и сразу орут, и будто дьявол в тебя вселяется, и ты думаешь: сейчас я вас всех убью. Такого дам жару, что вы все взбеситесь. И давал. И бесились. Сейчас я уже так не могу.
Я знаю — меня невозможно повторить. Я не стул. Не гребаное массовое производство. Я — в единственном экземпляре. Есть ребята, играют не хуже, а кое-кто и получше. Но они играют по-другому. Так, как я, не играет никто.
Как-то раз были на концерте Дженис Джоплин. Давно, очень давно. Тогда все топили за мир во Вьетнаме. А то развели, понимаешь, неоколониализм, империалисты хреновы. Я тогда молодой был, нищуган, даже самолета своего не было, но меня уже знали кому надо. Так вот, американский друган затащил меня на концерт. Ну как затащил — лететь пришлось, но он сказал, дело того стоит.
И — таки да. Стою перед сценой, офонаревший, и вижу ее фигуру, а главное, лицо. И чувствую, что я ее люблю. Люблю и преклоняюсь. И зачем-то брякнул, не веря своим глазам:
— Да она ж некрасивая…
— Тут уже не до красоты, — серьезно ответил американский друган, не повернув головы.
Так вот, кусками всё и вспоминается. Я это был, не я?
Ходишь, думаешь, маешься, глядишь мимо всего, ночью ворочаешься тяжело. Финалец вроде слабоват. Чего-то не хватает, а чего — не пойму. Еще какую-то фишку надо найти. Фишку. И ходишь, бродишь, ищешь ее, а ее нету. Ну что ты будешь делать! И вдруг, днем или ночью, зимой или летом, в дождь или в вёдро, сверкнет она, как зимнее море под выглянувшим солнцем, — вот она, твоя фишка!
До сих пор получалось.
А потом репетиции, репетиции, запись, работа со звуком, пятое-десятое, целый большой геморрой. Я бы объяснил поподробнее, но это долго, скучно, все равно всего не объяснишь, да и неважно это. Важно это только для того, кто это делает, а для того, кто слушает, — оно ему без надобности. Пусть слушает.
Как-то раз трое суток почти не спали. Покемарим чуть-чуть — и опять. Всё никак нормально не сыграть. Не то да не то.
Я:
— Еще раз. Еще раз.
Задолбал всех.
Те:
— Да сколько можно?!
— Сколько нужно. Пока не будет хорошо.
Те умного включили:
— Что значит хорошо?
Я:
— Что я решил, то и есть хорошо. Есть вопросы?
Ничего, записали нормально.
Я это был, не я?
Как сказал мой коллега, великий гитарист Эрик Клэптон: «Я один человек с гитарой против всего мира…»
Ну, что-то я заболтался. Да о чем я? А… Так вот: жить надо скромно, товарищи. Скромно.
Но — со вкусом!
