ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Алексей Макушинский. Один человек.

М.: Эксмо, 2021

У этой прозы есть один существенный недостаток: ее невозможно читать в метро. Для нормального чтения романов Алексея Макушинского необходимы особые условия: тишина, покой и свободное время — а где в наш век все это достать? И главное, где взять квалифицированного читателя? Как минимум крепко ушибленного тоской по мировой культуре, отравленного Прустом и Набоковым (с которыми Макушинского, безусловно, связывает известная степень литературного родства). Да, перед нами писатель, можно сказать, элитарный, пишущий для узкого круга ценителей, для немногих (не убоюсь этого слова) избранных. Хотя избежать внимания широкой публики Алексею Макушинскому все-таки не удалось: например, его «Пароход в Аргентину» (2014) взял на борт и приз читательских симпатий «Большой книги»,
и «Русскую премию», и многочисленные отзывы как профессиональных, так и сетевых критиков. Отзывы, впрочем, отнюдь не всегда комплиментарные, часто сводящиеся к известному интернет-мему: «Слишком много букв».

Много их или мало, но спасение, как известно, в многописании. Этот чеховско-кушнеровский постулат хорош для пишущего, но не всегда приемлем для читающего, однако многословие в случае Макушинского — это просто художественный прием. А как иначе изобразить (или спародировать) поток сознания — поток, подхватывающий и несущий в себе всё и вся: людей, картины, книги, воспоминания, города и дороги? В этом потоке — имена, географические названия, бесконечные перепрыгивания из одного периода жизни героя-нарратора в другой, из другого — в третий, из третьего — в осень Средневековья, оттуда — назад, в область чистого авторского воображения. И все это как бы с усмешечкой, с ухмылочкой, обращенной внутрь себя, весь этот то ли монолог, то ли диалог с возлюбленной по имени Жижи (Жизнь?), весь этот захлебывающийся речитатив насыщен спасительной самоиронией, без которой эта книга могла бы показаться литературным фанфаронством.

«Один человек» — пятый роман Алексея Макушинского, не считая других написанных им книг — эссеистики, лирики и прочих «философических прогулок». Впрочем, жанровое определение в данном случае довольно-таки условно. Можно с достаточным основанием утверждать: эта книга — не что иное, как замаскированное под роман большое эссе о западноевропейском искусстве XV века и искусстве вообще. Впрочем, с тем же успехом можно назвать это философским (или даже богословским) трактатом. И одновременно — путеводителем по европейским пинакотекам, справочником для туриста и любителя живописи.

Однако наиболее соблазнительным представляется считать этот текст большим (огромным) лирическим стихотворением, этаким разросшимся на несколько сотен страниц верлибром. Тут и пластичность и плотность словесной ткани, и обилие чисто поэтических элементов — инверсий, рефренов, аллитераций («лежа в Льеже рядом с Жижи»). Само развитие сюжета подчиняется как будто чисто стиховым законам: действие разворачивается по большей части в области языка, скользя от слова к слову, от мысли к мысли.

И все-таки, что бы ни говорили о смерти жанра, это — роман, если угодно — роман-воспитание, где на глазах читателя происходит своего рода духовная инициация героя, вернее разворачивается воспоминание об этой инициации. Разница между наивным советским юношей и зрелым мужем, образованным европейцем, путешествующим по ковидной Европе, разница между тогда и сейчас весьма значительна. И все же перед нами один человек, соединяющий в себе разные времена и пространства.

Условный триггер сюжета — набивший всем нам оскомину КОВИД (аннотация к роману сообщает, что «Один человек» — один из первых литературных откликов на пандемию коронавируса). То ли пытаясь спастись от опасного поветрия, то ли реализуя иррациональное стремление посетить выставку фламандского живописца, то ли просто не зная, куда себя деть, герой и героиня передвигаются на автомобиле от одного города к другому. Перед нами своеобразное road movie, «дорожное кино», линию повествования здесь вычерчивает маршрут передвижения — но не столько по живописным дорогам Германии и Бельгии, сколько по живописным полотнам и воспоминаниям. Стоит заметить, что в этом есть своего рода культуртрегерский эффект: едва ли добросовестный читатель не заглянет хотя бы раз в Интернет, для того чтобы освежить в памяти вид некоторых холстов Яна ван Эйка, Рогира ван дер Вейдена, Лукаса Кранаха, Рембрандта и еще многих упоминаемых в книге художников, и даже, быть может, посмотрит шедевр бельгийского кинематографа 1950‑х годов «Чайки умирают в гавани», о существовании которого, возможно, и не догадывался (впрочем, постоянный читатель романов Макушинского — человек, в принципе, все читавший и все смотревший).

Роман с мировой, точнее западноевропейской, еще точнее ренессансной, культурой — это в наше опрощенное время настоящая пощечина общественному вкусу. Впрочем, главная из сюжетных линий книги проложена все-таки не через парадные подъезды искусства, а через проходные дворы памяти. Как и в предыдущих романах Макушинского, начиная с дебютного «Макса», продолжая «Городом в долине» и уже упомянутым «Пароходом в Аргентину», главный механизм книги — последовательно развертывающееся воспоминание-размышление героя-повествователя об «одном человеке», о человеке-загадке, незаурядном, одаренном, прекрасно образованном, нетривиально мыслящем, а главное — буквально сочащемся индивидуальностью. На сей раз в центре авторского внимания некто Яс, таинственный Яков Семенович, обладатель способности особого взгляда «в неведомое „куда-то“», не мешаю­щей ему, впрочем, быть «пижоном и модником, покупать дорогие вещи, картины, перстни, старинные книги».

«Искусство портрета — самое высокое искусство на свете. Потому что интересен только человек; все прочее — побочные обстоятельства», — говорит Яс (на самом деле цитируя Гёте). Новый роман Алексея Макушинского — это очередной опыт пристального вглядывания в человека, вглядывания сквозь хрустальный шар искусства и мутноватое стекло человеческой памяти. В этом отношении писатель работает так же, как один из героев романа, гениальный Ян ван Эйк, — долго и тщательно пишет некий портрет (и, в сущности, не важно, с кого он его пишет, не важно, был ли у загадочного Яса реальный прототип, или он обязан своим рождением исключительно авторской фантазии).

Герой-повествователь при этом играет отнюдь не служебную роль, являя собой портрет современного европейского (пусть и с советским бэкграундом) интеллектуала, находящегося в вялотекущем духовном кризисе. Пожалуй, никакой не КОВИД, а экзистенциальная хандра, душевная коломятность заставляют его предпринять попытку уехать от самого себя то ли в соседнюю Бельгию, то ли в несуществующий Советский Союз, то ли в вечную Фландрию XV века. Бегство от китайского гриппа в город, где открылась вожделенная, практически недоступная выставка ван Эйка, — не метафора ли это культурного эскапизма, эмиграции в материнские недра европейской духовности, в ее сокровенную, сердцевинную область, куда не доносятся скрежет всеобщего распада, гул нового нашествия варваров?

«Один человек» — книга грустная, хоть и написанная веселым пером. Проходит образ мира сего, сквозь густую словесную ткань смутно проступает картина конца, ви`дение заката. Тем трагичнее выглядит безнадежная попытка вернуться к истокам гибнущей цивилизации — туда, где впервые средневековый европеец увидел свое отражение в волшебном зеркале живописи, в чудотворном ренессансном портрете. Тем печальнее обращение к искусству, в котором собственно и появляется современный человек со своим неповторимым лицом, homo individualis, советским образчиком которого является описываемый рассказчиком один человек, Яков Семенович, загадочный Яс. Один — не потому, что он один из многих, а потому, что думает, то есть обрекает себя на одиночество среди живущих «в толпе чужих мнений, заемных слов, в тепле и уюте всеобщего неразумия».

Романы Алексея Макушинского написаны в поисках утраченного времени, вечно ускользающего подобно вечно ускользающему от нас Смыслу, или смыслам, или даже «смысликам», как это, ерничая, называет герой-повествователь. Их-то вроде бы вовсе нет — ни в чем и нигде, и Яс, мэтр, наставник, проводник в мир этих самых вроде-бы-смыслов и в то же время соблазнитель, персонаж мефистофелевского типа, это косвенно подтверждает. И все-таки мимоходом, словно бы случайно (и как будто вопреки воле автора) признает, что Смысл — это Бог, а Бог непостижим. В этом утверждении — единственная надежда, позволяющая думать, что все и всяческие ламентации о бессмысленности существования, одиночестве и наступившем конце времен — пожалуй, кимвал бряцающий и медь звенящая. И — констатировать вслед за Ясом: «…история продолжается, искусство продолжается, романы пишут по-прежнему…»

Александр Вергелис