ПРИ СКУДНОМ СВЕТЕ ЛАМПЫ

РЕЙН КАРАСТИ

«Нечто мне более по вкусу»

«Рок-н-ролл» Владимира Уфлянда

Танцевать я начал с детства

Танец рокенролл.

Стало в доме мало места.

Выкинули стол.

Годы шли, а я, танцуя,

Продолжал расти.

И пришлось из дома стулья

Тоже унести.

Было в доме так уютно.

Будет пустота.

Рокенролл плясать не трудно.

Просто красота.

Если в танце между прочим

Не ломают стен,

Это настроенье очень

Поднимает всем.

Танцевали мы с невестой,

Пели: «О, май лав!»

Снова стало в доме тесно.

Выкинули шкаф.

А потом, когда мы с нею

Стали поддавать,

Сделалось еще теснее.

Вынесли кровать.

Будет сын, придя из школы,

С нами танцевать.

Выбросить придется скоро

И его кровать.

Но подумаешь забота —

Негде есть и спать.

Но зато кругом свобода.

Можно танцевать.

Есть у нас знакомый старец.

Внук к нему пришел.

— Дед, давай станцуем танец,

Спляшем рокенролл.

Каждый месяц мы все вместе

Подметаем пол.

И танцуем всем семейством

Танец рокенролл.

Рокенролл, друзья, танцуем

Все мы неспроста.

И его рекомендуем

Всем, от трех до ста.

   1984

«Я об Уфлянде слышал давно. С пятьдесят восьмого года. И всё, что слышал, казалось невероятным… Уфлянд (вес 52 кг) избил нескольких милиционеров… Уфлянд разрушил капитальную стену и вмонтировал туда холодильник… дрессирует аквариумных рыбок… пошил собственными руками элегантный костюм… работает в географическом музее… экспонатом… выучился играть на клавесине… экспонирует свои рисунки в Эрмитаже (это было правдой. — Р. К.)», — вспоминает Сергей Довлатов. Уфлянд с ранней молодости оброс мифами. Сколько в них от его личности, а сколько от эпохи?

Еще один мифологический герой пятидесятых, Роальд Мандельштам, стоя в трамвае на костылях (костный туберкулез), затеял драку из-за услышанного антисемитского комментария… Едва появлялись деньги, сразу же тратил их на шляпы-грибы… Друзья узнали о его смерти, помчались в больницу, посетили морг, где им сказали, что такого покойника не поступало; на отделении выяснилось, что перепутали, его всего лишь переместили в коридор. Чувствовал себя отлично. Писал стихи о смерти «Серебряный корвет»… Помирая с голода, выкидывал пельмени в окно… Прогуливаясь по каналу Грибоедова, увидел в окне первого этажа повесившегося друга… Бил жену и воровал дрова (кажется, это тоже правда. — Р. К.).

Мифология Уфлянда повеселее и побезопаснее. Но оба свода анекдотов — театральны и наивны; не делано наивны, а по-настоящему. Говоря о Гаврильчике, Уфлянд, кажется, утверждал и свое кредо: «Наивным должно быть всякое настоящее дело. Слишком серьезные, искушенные люди в искусстве унылы». Да, Уфлянд с его изысканным обэриутством наивен! Он весел без горечи и сарказма. Прост без глупости. И в жизни, и на фото, и почти всегда в стихах и прозе. «В детстве я понял, что люблю выдумывать. Точнее, делать из того, что вижу, нечто мне более по вкусу. Потом заметил, что эти изделия вымысла многим нравятся. Потом обнаружил, что могу рисовать и писать в рифму». Его лирика может показаться насквозь ироничной, а лирический герой — «простодушным балбесом, вполне довольным жизнью» (определение Довлатова). Но и сам Довлатов понимал, что это слишком просто. Свой очерк об Уфлянде он назвал «Рыжий» — то есть рыжий клоун. А клоун — это уже не сплошная ирония. Это ирония, расплавленная наивностью, иначе… ну, хотя бы публика не поймет. Лев Лосев поправляет его: «Чаплин не был рыжим, не носил рыжего парика. А талант Уфлянда именно чаплинский — его тексты интегрируют смешное, философичное и лирику». Но есть у Уфлянда пусть и редкие, но не совсем чаплинские стихи:

Один-единственный ребенок

Сожжен в неделю скарлатиной.

Муж на чердак полез с петлей ременной,

Когда, обмерив, гробик сколотили.

Тогда жена, взглянуть боясь

В его глаза, измученные илом,

— Прости, — призналась, — но была дочь не твоя.

Ведь я тебя ни разу не любила.

Сейчас тебя я тоже не люблю.

Метель крушила кровлю злая.

Муж, продолжая надевать петлю,

Сказал ей:

— Я все это знаю.

Он и так мог. Где лирическая ирония? Или наоборот, «простодушный балбес, вполне довольный жизнью»? Кто persona loquens? Спрятанная кино­камера, очумелый романист наподобие Флобера или Мориака или мрачный слагатель баллад наподобие Роберта Фроста? Кажется, в колебаниях между рыжим и черно-белым, между анекдотом и сатирой, сатирой и эпосом, эпосом и лирикой несжатой осталась еще полоска одна — сквозная драматургичность «текстов» Уфлянда. В этом стихотворении она представлена в виде трагедии. Писано оно в 1954 году, когда поэт не знаком был еще с абсурдизмом, вокруг которого он потом построил все, что было близко ему в литературе: начиная с Лира и Милна, кончая Михаилом Ереминым. А тогда, в 1954-м, не знаю, сознательно ли, поэт воспроизвел античную трагедию — с двумя актерами и простой декорацией, намалеванной на палатке для переодевания. В амфитеатре сидит драматург, взявший некий миф и заостривший его до парадокса. Он-то и есть лирический герой. И в более поздних стихах этот драматург, рассказчик, певец тоже не сводится к надеванию на себя маски балбеса: «Внешне бодр, / внутри я плачу. / Сплю тревожно. / Ем с трудом. // Значит, вновь пора на дачу. / Там — Россия. Там мой дом. // <…> // Вижу: в луже спит знакомый, / Значит, близко Дом Родной. // Он позадь других домишек, / но первее всех в цене. / Вид наколотых дровишек / согревает душу мне». А что, наколотые дровишки, знакомый в луже — это сатира? Нет. Это от чистого сердца. Увидено участником, а не наблюдателем.

Или из стихотворения, столь любимого Бродским: «Сто лет назад / в особняке помещичьем / при сальных оплывающих свечах / всю жизнь прожить чужим посмешищем / легко могли б вы, / но сейчас… // Сейчас не любят нравственных калек. / Веселых любят, / полных смелости. // Таких, как я — / веселый человек, / типичный представитель современности». Маска балбеса? Но разве тот, кто за ней прячется, сам не веселый? Не смелый? Советская тут — только одна маска: «типичный представитель». Ну и к ней же — борода — затасканная «современность». Они загораживают автора, но не вытесняют его. Тут скорее что-то наподобие «Их либе жизнь и обожаю хаос» Бродского (в его «Двух часах в резервуаре» и здесь маска непростая, многослойная: мы часто видим за ней и автора, и актера, и пуб­лику, и режиссера). Это не совсем клоун, скорее шекспировский шут, которому не особенно нужны зрители и слушатели: театр в театре; резонер, не очень серьезно относящийся к своим резонам; персонаж столь же просто­душный, сколь и умный.

В жизни Уфлянд, наподобие шекспировских шутов, был на редкость самодостаточен: «Он любит одиночество без притворства. Я не помню другого человека, столь мало заинтересованного в окружающих», — пишет Довлатов; правда, немедленно после идет рассказ о радушии, гостеприимстве и живейшем общении в подпитии и даже на трезвую голову.

Автобиография героя в «Рок-н-ролле» выстроена на центробежной и центростремительной силах, возникающих вокруг танцующего: «Но зато кругом свобода» (курсив мой. — Р. К.). По центробежным траекториям из квартиры вылетают предметы, располагающие к серьезным занятиям и тем самым стесняющие свободу: стол, стулья, шкаф, кровать (да, для такого настроения и она слишком серьезна). По центростремительной, чтобы присоединиться к пляске, влетают люди: невеста (затем жена), сын, старец и внук.

Лирический герой здесь — явно не трагик, как в балладе о петле. Хорег в дионисиях? Рокенролл (здесь и далее в правописании Уфлянда) в русской поэзии начался не с той, что «летит, как пух от уст Эола», а с тех, что «на сцене скачут и шумят»; если же говорить о людских плясках, то, без сомнения, с кадрили. «…В огромной зале все дрожало, / Паркет трещал под каблуком, / Тряслися, дребезжали рамы…» Рокенролл Уфлянда смахивает на кадриль не только старомодную и провинциальную, как у Пушкина, но на славную морскую в «Алисе в Стране Чудес». Есть и такая кадриль, столичная: «…Кругом и шум и теснота; / Бренчат кавалергарда шпоры; / Летают ножки милых дам…» Эти вот «бренчат» и «летают», в свою очередь, не могут не напомнить «И в окнах слышен крик веселый / и топот ног, и звон бутылок». Сама песенка-ода Хармса будто о том же постоянстве, что и песенка Уфлянда, только у Хармса в финале старится вселенная, а у Уфлянда — человек. Но топот, звон и рокенролл не кончаются, он уже достался сыну и внуку. Рокенролл — не совсем танец, это скорее пляска, а пляска — прыжки и хоровод — древнèе балетного танца. Пляска, особенно в архаических культурах, к которым мы можем отнести и уфляндскую, — это и рождение, и детство, и женитьба, и старость человека и мира. И танец, и пляска могут стать образом жизни и камертоном поэзии. Бродский, по некоторым сведениям, сказал: «Стихи должны исправлять людские поступки». Аронзон, которому нравился танец-балет, вроде как ответил, что стихи «должны в грации стиха передавать грацию мира». А Бродский ему: «Ты атеист!» Уфлянда при этом споре, кажется, не было, но, возможно, он сказал бы нечто вроде: «Бытие настолько же смешной процесс, насколько и печальный. Но несколько чаще — смешной».

Такова же и его любимая музыка: «Когда я слышу „Сан-Луи“ блюз в исполнении Сачмо Армстронга, меня прошибают слезы. Мечтаю слышать этот блюз на своих похоронах». Чего-чего, а грации мира из трубы Армстронга не услышишь. Слезы. Восторг. Хохот. Свобода. Да, блюз (песня) — не рокенролл (пляска), но все же его законный отец. Мир Уфлянда, влюбленного в смешное и нелепое, можно назвать скорее трогательным, чем грациозным. Плясовые скачки` рифмуются со скáчками, лошади не гарцуют, а несутся:

Вот лошадь бежит вороная.

Чему она рада, чудачка?

Чего веселится? — Не знаю.

— Не знаешь? Сегодня же скачки!

Ее обогнали, но лошадь не плачет.

Она себе скачет, и скачет, и скачет.

Встречного ветра глоток наберет —

и снова и снова вперед и вперед.

Вот лошадь промчалась гнедая.

И пыль вслед за ней завертелась.

И мне почему-то, не знаю,

вдруг лошадью стать захотелось…

Это будто «Деточка, / все мы немножко лошади…» наоборот. Там человек «хорошим отношением» вдыхает в лошадь жизнь и радость, тут, наоборот, — лошадь, проносясь, дарует человеку свободу, счастье, которые и есть в конечном итоге жизнь. Уфлянд вообще, как никто, любит движение: «В ногах земля пружинит. / В глазах мелькает небо. / О бег во имя жизни! / О жизнь во имя бега!» (писано для пьесы Льва Лосева и Юрия Михайлова «Олимпиада!»). И это тоже про пляску-свободу длиною в жизнь. Об этом — и в детских его стихах, часто на мотив любимого им Эдварда Лира, как, например, в «Песне о славных танцорах»:

Встретились в мусорной яме

И стали навеки друзьями

Утенок, котенок, черный ботинок

И десять копченых сардинок.

Радуясь, что подружились,

В лезгинке лихой закружились

Утенок, котенок, черный ботинок

И десять копченых сардинок.

Сутки подряд проплясали,

Весь мусор кругом разбросали

Утенок, котенок, черный ботинок

И десять копченых сардинок.

Дни и недели бежали,

Но всё танцевать продолжали

Утенок, котенок, черный ботинок

И десять копченых сардинок.

Десять плетеных корзинок

Больших граммофонных пластинок

Сменили утенок, котенок, ботинок

И десять проворных сардинок.

Тысячу полек и вальсов

Сплясали на кончиках пальцев

Они без единой запинки,

И глянцем сверкали их спинки.

Черный ботинок в присядке

Носился по всей танцплощадке.

А черная полночь скрывала от взоров

Порой наших славных танцоров.

Все городские зеваки,

Толкаясь, толпились во мраке,

Мечтая к утру в середину пробиться

И танцем сардин насладиться.

И звали на сто вечеринок,

Как граждан особо почетных,

Утенка, котенка, черный ботинок

И десять сардинок копченых.

Ведь нет веселее картины

Чем та, когда пляшут сардины,

А с ними ботинок, утенок, котенок

Танцуют с утра до потемок.

Кто эту картину представит,

В душе его что-то растает.

Он станет любить сиротинок:

Утят и котят и сардинок.

И перед тем, как друзей навещать,

Ботинки он будет свои начищать.

И будет на танцах в них красоваться,

Покамест

пора не придет

расставаться.

Да, стихи для журнала «Костер», поэтому герои детские. Но и не только. Котенок и утенок — скорее всего, сломанные игрушки; сардинки — протухшие. Одинокий ботинок, как Золушкин башмачок, и печален своей никчемностью в обычном мире, и возвышен. Это песня «сиротинок», обездоленных и нелюбимых, обитателей дна. Как и муж с петлей ременной. Но они веселятся. И муж отложил орудие смерти, заслушавшись, ведь «Кто эту картину представит, / В душе его что-то растает»…

Может, танец начался в тот миг, когда проскакала лошадка, которая «встречного ветра глоток наберет — / и снова и снова вперед и вперед»? Или другая, к которой лирический герой обращается:

Ступай в поля, моя лошадка.

Вези меня в далекий путь.

Труси не валко и не шатко

Куда-нибудь, куда-нибудь.

Доедем к ночи до ночлега.

От счастья ты со мной заржешь.

Но счастье это не телега.

В него коня не запряжешь.

Смелей труси, моя коняга,

Да удила свои грызя,

Не бойся, счастье не коряга,

Споткнуться об него нельзя…

Обе эти лошадки дарят людям и миру свободу в движении, свободу мустанга и свободу Росинанта, свободу витязя на распутье и Тристрама Шенди:

«— Это резвая лошадка, уносящая нас прочь от действительности, — причуда, бабочка, картина, вздор <…> — словом, все, на что мы стараемся сесть верхом, чтобы ускакать от житейских забот и неурядиц. Он полезнейшее в мире животное — и я положительно не вижу, как люди могли бы без него обходиться».

Эту свободу возглашает не только побеждающая и высмеивающая собственную скорбь золотая труба Сачмо, но и рокенролл как таковой — «Оркестр клуба Одиноких сердец сержанта Пеппера». Эта музыка, как и морская кадриль, наводит в свою очередь на мысль о гробокопателях из «Гамлета», привратнике из «Макбета» и — снова — о шутах, особенно о меланхолическом шуте-философе Фесте из «Двенадцатой ночи». Его роль в комедии, во всяком случае финальная песенка, написана специально для Роберта Армина, комика, только что вступившего в труппу «Слуг лорда камергера». Армин был музыкантом и хорошо пел, не пропадать же его талантам! Поэтому шут вышел поющим, лирическим.

Да, шекспировские шуты и лошадки, оседланные Стерном, и морская кадриль, и Лир и Милн, и сержант Пеппер, и дендистский образ поэта («выходя из тюрьмы, махал шляпой»), и встроенный в стену холодильник рисуют образ чудака; и, как всякий чудак, он во многом англичанин. И наряду с блюзом из Сан-Луи в предках его рокенролла — английская рождественская пляска (как опять же не вспомнить «Двенадцатую ночь» — самую веселую — последнюю ночь рождественских праздников):

Пестрые клоуны

и черный трубочист

рады, что в Лондоне

сегодня снег лучист.

Рыцари с дамами

и сам король Артур

стройными парами

пропляшут танца тур.

Опять наступает сочельник!

Приди среди ночи, волшебник!..

«Песня о славных танцорах» из мусорной ямы, как и рождественское веселье, заканчивается грустно: «Покамест / пора не придет / расставаться». Любой пляске приходит конец. Сказано без смеха, но и без траура. Очень просто. Как и должна кончаться песенка. Но как же точно уловил Довлатов эту грусть — жалость, заботу; не о себе даже — о ком-то близком, том самом друге, что «идет по лесу на бровях»: «В конце же, цитируя Уфлянда, хочу многозначительно и грустно спросить: „А чем ты думаешь заняться, / Когда настанут холода?“». Эти строки, неожиданно грустные и в стихотворении Уфлянда, и в эссе Довлатова, снова напоминают о Шекспире:

«Мария: И все равно за такую долгую отлучку тебя повесят. Или выгонят. А какая тебе разница — выгонят тебя или повесят?

Шут: Если повесят на доброй веревке, то уже не женят на злой бабе, а если выгонят, так летом мне море по колено».

Да, сейчас тепло, а значит, и море, окружающее Иллирию, по колено. А если начнутся холода… Да, оказывается, и шут уязвим. Уязвим — но непотопляем. Вслед за пушкинским Вальсингамом герои Уфлянда из постановки по рождественским сказкам Диккенса поют:

Пусть льется дождь, висит туман,

деревья пусть дрожат от стужи,

стучится холод к нам в дома,

мы знаем, чем согреем души.

Наш гость под вечер неизменный —

кубок пенный!

Да и в другое время суток

не враг нам пенный кубок!

А «Баллада об очаге» — вообще гимн чудаков:

…Косец скажет грозно: «Твой час!»

А мы усмехнемся: «Нелепость!»

Нет, это не блажь англичан.

Наш дом — это лучшая крепость.

У нас в каждом доме очаг.

Да здравствует дом и очаг!..

Танцоры у Уфлянда выкидывают мебель, но не рушат стены и не зарятся на очаг. Возможно, поэтому в «Рок-н-ролле», как и в «Постоянстве веселья и грязи», конца нет. Это музыка не только одной странной семейки, но и всего мира. Она звучит отголоском не только Армстронга, Хармса и битлов, но и заключительной песни Фесте (я уверен, что Уфлянд держал ее в уме). Она как раз о том, чтó грозит шуту в комедии, — о холодах. Оказывается, мы не в солнечной Иллирии, где никогда не переведутся вино, любовь и смех и «пахнет луком поджаренным», как в раю Уфлянда, а в Англии — стране, где остроумцам и весельчакам вовсе не так вольготно:

Когда я был и глуп и мал —

И дождь, и град, и ветер, —

Я всех смешил и развлекал,

А дождь лил каждый вечер.

Когда я достиг разумных лет —

И дождь, и град, и ветер, —

Наделал соседям я много бед,

А дождь лил каждый вечер.

Когда я ввел жену в свой дом —

И дождь, и град, и ветер, —

Пошло все в доме кувырком,

А дождь лил каждый вечер.

Когда я стал и стар и хил —

И дождь, и град, и ветер, —

Я эль с утра до ночи пил,

А дождь лил каждый вечер.

Был создан мир бог весть когда —

И дождь, и град, и ветер, —

Но мы сюда вас ждем, господа,

И смешить хотим каждый вечер.

(Перевод Э. Линецкой; именно его, как мне думается, мог вспомнить Уфлянд.)

После старости, как и в «Рок-н-ролле», наступает не смерть, а выход из роли, обращение к зрителям и миру: «Был создан мир бог весть когда — / И дождь, и град, и ветер, — / Но мы сюда вас ждем, господа, / И смешить хотим каждый вечер» — или «Рокенролл, друзья, танцуем / Все мы неспроста / И его рекомендуем / Всем, от трех до ста».

Это «неспроста» великого мастера рифмы Уфлянда — не только для рифмы, и неспроста прямо не перекликается ни с одной строкой стихотворения. Это намек на то, что происходит за раскрашенной палаткой или иным театральным задником. Нет, ничего слишком «серьезного и искушенного». Возможно, как в «Песне о славных танцорах»: «Покамест / пора не придет / расставаться». Возможно, как в более взрослой песенке: «…Днем, ночью, в вечер, утром / Люби. Любовь есть долг. / И в срок ты станешь трупом, / Любезный Эмпедокл. <…> В премудрости будь глупым. / И святостью греши. / Во зле будь добр. И трупом / Скорее стать спеши». Возможно, как в последнем слове «Двенадцатой ночи», следующем сразу после песенки Шута: Уходит. Уходить в сто лет следует тоже приплясывая. Вообще уходить. «Никогда не поздно плясать рок-н-ролл, пока ты жив», — пел Иэн Андерсон из «Джетро Талл», а он в рокенролле кое-что смыслил.