БЫЛОЕ И КНИГИ

АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ

Вечная тема

Все обстояло так, как и было описано, и дорожный знак был хорошо виден — слава богу, хоть камер рядом не было. Но как бы хотелось, чтоб это оказался мешок с мусором. Увы, это был человек.

«Недалеко от дороги лежал мужчина, в темной куртке и без шапки. Дышал он тяжело, хотя, кажется, был в сознании. Он глухо стонал <…> и втягивал воздух гортанью с каким-то детским, отчаянным всхлипом. Крови Сергей не заметил, а лицо и руки человека были холодными — неудивительно, ведь он пролежал здесь минут сорок, не меньше».

Так разворачивается действие рассказа «Случайность» из сборника Ольги Аникиной «С начала до конца» (СПб., 2017).

Далее Сергей пытается взвалить мужика себе на плечо и обнаруживает, что штаны у мужика мокрые, и тут же ощущает «легкое амбре свежей мочи». С досадой расстилает на заднем сиденье полиэтиленовый дождевик.

«Всю дорогу мужик постанывал и что-то невнятно говорил, словно спрашивал „кууда, кууда“. Под это кудахтанье Сергей доехал до районной больницы».

По дороге позвонила Аля: «Ну что там? Нашел?» — ее голос еще срывался, но уже без истерики. Сергей ответил сжато: подобрал, везу в больницу, успокойся, выпей валерьянки, приеду — расскажу.

Так же жестко и точно описывается, как Сергей сдает «мужика» в районную больницу и доктор с восточным акцентом ставит предположительный диагноз: «Прэдположитэльно, пэрэлом костэй таза. Мочевой пузырь сто парацентов разорван. Если сэлезенка лопнул, то может быть кровотэчение». И благодарит за участие: спасибо, что привезли, а то бывает, что собьют и уедут, нелюди.

Вроде бы все уже позади, а Сергею страшно.

Снова запиликала телефонная трубка — Аля, конечно, психует.

«Сергей дождался, когда трубка смолкнет, и вырубил связь. Он и так уже сделал для Али все, что мог, но то, чего он не мог, — было невыносимо, немыслимо. Нельзя сейчас разговаривать ни о чем. Он прекрасно понимал, что есть жена, есть Машка — их общая дочь, и есть он, готовый сделать для них такие вещи, которые он никогда бы не сделал для себя самого. Но сейчас он не мог ни видеть Алю, ни слышать».

Только здесь до малосообразительного читателя, вроде меня, доходит, что Аля-то и сбила того мужика!..

И хотя все кончилось, насколько это возможно, сравнительно благополучно, Сергей чувствует, что вместе с этой ночью кончается «что-то важное, основное, то, без чего раньше он не мыслил самого себя. И это никак нельзя было удержать».

Почти каждый рассказ Ольги Аникиной открывает скрытый драматизм обыденности, таящийся в ней даже и за пределами столь экстремальных ситуаций.

Хотя и экстремальные ситуации всегда у порога.

Вот живут себе и дружат Петров и Вологодин. И Петров при этом ненавидит Вологодина «глубоко и бесповоротно» со студенческой скамьи, а Вологодин этого не подозревает. Поскольку ничего плохого не делает, просто идет по жизни легко и успешно, а Петрову все дается с натугой. История их отношений выписана со знанием многих точных мелочей, но мелочей значительных, поскольку ничего серьезного Вологодину предъявить невозможно. Но вот однажды жена Вологодина по телефону приглашает Петрова на свидание и сообщает об ужасном диагнозе ее мужа. И хочет узнать, не делился ли он этим известием с Петровым, своим единственным…

И Петров ощущает горькую обиду: опять он нужен только для того, чтобы что-то узнать о Вологодине. И он почти завидует Вологодину, которому судьба посылает «красивую смерть».

Или еще одна драма длиною в жизнь.

Один пацан, Сашка, по уличным меркам силач, храбрец и кумир, изводит другого пацана, Кольку, тоже далеко не труса и не слабака, до такой степени, что Колька покупает нож, чтобы убить обидчика. Тот догадывается о его намерении, но вовсе не пугается — наоборот, угрожает (сценка очень достоверная). Потом жизнь их разводит, начинается война, и Колька воюет со средним успехом, а после контузии и вовсе работает на заводе, а Сашка становится знаменитым летчиком, Героем Советского Союза и выходит в генералы. Но вот однажды, в День Победы, они встречаются — бывший старший лейтенант и генерал. Тут бы и случиться мелодраме — враги обнимаются. Или, наоборот, вступают в отложенный бой. Но автор дает гораздо более тонкое и точное решение. Не хочу портить пересказом — прочтите.

Или вот еще история в чудесном пионерлагере у моря, случившаяся с увле­ченной воспитательской парой Золотаревых, перекрещенных на греческий лад в Золотаридов. Перу Ольги Аникиной подвластны и земные радости — вот вам картина бахчи: «На огромных полях, в траве и росе, под солнцем, лежали, благоухая, опрокинутые лицом к солнцу дыни и арбузы с гулким звоном внутри. Каждый арбуз — теплый, как будто живой — такой круглый толстый неподвижный зверь, живущий в листьях, лежащий, прижавшись к земле бледной плоской щекой. Он дышит в траву и что-то думает внутри своей гладкой головы».

А пиршество еще более упоительно: «…ты ныряешь во влажную ароматную мякоть, зарываешься в нее лицом, глотаешь, пьешь сок взахлеб. Медовые капли текут у тебя по лицу, по рукам, по шее, заползают на грудь под футболку, ты размазываешь их — все равно, пусть, пусть! Это солнце течет у меня по рукам, это его я пью из осколков разбитой амфоры».

И вот среди этого праздника маленькая героиня случайно подслушивает разговор Золотаридов. Муж, красный, будто тоже в арбузном соке, кричит на поникшую жену: «Как ты могла это сделать! Зачем! За что! <…> Ты понимаешь, что это — конец! Да, именно конец света! Для меня! <…> Понимаешь ты это, дура?»

Мы так и не узнаем, в чем там было дело, но это очень грустно, когда среди общего веселья кто-то сидит, сгорбившись, на своем переднем сиденье и не оборачивается.

Наверное, объелся арбузами и спит, думает маленькая рассказчица.

А вот рассказ совсем грустный — о беженке с Украины по фамилии Луковище. В салоне «Автошик» ее едва терпят — она вечно путает номера заказов: владелец «тигуана» не нашел на складе нужных запчастей, а владельцу «Киа-Рио» пришел слишком дорогой корейский инжектор…

Луковище чувствует, что висит на волоске, и старается побольше молчать. «Невеликая цена за жизнь, если уж совсем честно. Молчишь и молчишь. А что до очередей и бумаг, что до этих длинных чиновничьих столов — то это просто такое упражнение. Отжимание гордости. Сходила за справкой — отжалась. Сбросила полкило. Доказала, что имеешь право жить здесь еще год». А о диссертации по Бернсу, слава богу, никто не знает.

Такие дела.

Надеюсь, вы уже поняли, что это точная, тонкая и очень достойная проза. Достойная еще и в том смысле, что автор не делает ни малейших ужимок для заманивания читателей, работает в честной чеховской традиции.

Но есть у Ольги Аникиной и ростки нового, которых когда-то так упорно требовали от советских писателей.

Некий провинциальный Витек, уже переросший масштабы своего райцентра, собирается покорять Москву и заодно актрису Елену, которую он видел в каком-то фильме и с тех пор ходит «как шалый». Его письма просто восхитительны: «Очень стыдно, но спрошу: Вы глаза-то сделали? Вы хоть понимаете, что это за деньги? Надеюсь, что нет. Женщине не нужно думать о нулях.

Елена, я хочу, чтобы моя деятельность в Москве была пронизана Вами».

Прочтите, получите редкое наслаждение.

И наконец охлаждающий ответ Елены, которая рассказывает, что у нее на руках двое маленьких детей и старики родители, муж-актер, который содержит другую семью, что она уже полгода работает дворником, а его письма ей кажутся смешными и наивными до умопомрачения, и она очень повеселила ими свою приятельницу, бывшего менеджера, ныне моющую подъезды.

Рассказывать о приятельнице было, пожалуй, все-таки слишком жестоко…

Но и ответ последовал не мягкий.

«Не дают тебе ролей, старая .....? Теперь не дадут никогда, у Витька скоро своя лапа будет везде»; «…Я сделаю все, чтобы ты подохла на помойке. И в этом будет высший человечий и божий суд».

Божий суд — разве это не росток нового: религиозного возрождения?

«Голуби» Павла Крусанова (М., 2020) по структуре тоже классический сборник рассказов, даже, если угодно, «еще более классический», ибо это своего рода записки охотника: все события происходят на охоте, и повествователь демонстрирует полную компетентность в этом, оказывается, далеко не забытом искусстве. Не забытом в том числе записными интеллектуалами, которые уже по пути к их ристалищу, в «сузучке», начинают прения о высоком. Профессор Цукатов «с крупицей соли в голосе» негодует, что «Интернет и вовсе утопил в помоях само понятие смысла. И виной всему, чёрт дери, бездарное полуграмотное „я“, которое тоже требует признания и бессмертия, как „я“ воистину выдающееся. Вляпались — Интернет, проповедуя свободу информации, нарушил иерархию. Мнение специалиста сейчас весит там столько же, сколько мнение первого встречного. И этот первый встречный не упускает случая влить в твои уши свою песенку — по большей части совершенно идиотскую».

Его друг и оппонент Петр Алексеевич, который, похоже, значительно ближе повествователю, возвращает упрек академическому сообществу: «В научной среде считается, будто каждый профессор должен написать книгу, которая принесет ему славу. Но выдающихся открытий на всех не хватает, поэтому теперь, чтобы оказаться в фокусе внимания, профессора просто представляют взгляды своего предшественника в корне неверными и так выходят из положения. Чем значительнее был тот, над кем теперь глумятся, тем действеннее прием. Ведь это не трудно. У вас как? Если вздор подтвержден парой ссылок, это уже не вздор, а истина».

А вводит городских друзей в природную среду некий Пал Палыч, сво­его рода современный дядя Ерошка, обаятельный и колоритный обитатель псковских лесов и самодеятельный философ:

«— Ня хочу ни в какой бы другой стране родиться, кроме как в нашей. — Тягая ложкой из тарелки щи, Пал Палыч всякий раз всасывал их в рот с коротким свистящим звуком „вупть“, и брови его при этом взлетали на лоб птичкой. — И грибы, и ягоды, и рыба, и птица, и зверь всякий — все есть, все дано. К нам кто бы ни пришел, а мы в природе выживем. Нигде такого нет. Нам можно любой строй, и мы будем жить легко, только ня загоняй нас в угол, ня лишай вот этого, природного. Законами, я в виду имею. И ня надо нам ни цари, ни секрятари, ни президенты — никого ня надо. Только дети — они, если что, и помогут. Ну, и окружение…»

А у друзей-интеллектуалов уже на театре охотничьих действий случается своего рода эстетическая схватка — профессор дублетом убивает белоснежного красавца-лебедя.

«— Ты что делаешь? — опешил Петр Алексеевич.

— А что? — не понял Цукатов.

— Здесь лебедей не бьют.

— Почему?

— Потому что — красота.

— Ерунда. На Руси лебедя на стол испокон века подавали.

— Жлоб ты, ей-богу, — в сердцах припечатал профессора Петр Алексеевич и пошел к машине.

Он знал Цукатова и видел, что тот искренне не понимает своей неправоты, поэтому не столько злился, сколько скорбел».

«Скорбел», а не огорчался — это крусановский стиль.

Однако профессора и простодушный Пал Палыч не одобряет:

«— Идите в парник щипать, чтобы соседи ня видали».

А его жена Нина «и впрямь огорчилась — взгляд ее взблеснул, потом затуманился, лицо побледнело, и она, сникнув, молча ушла в дом».

«— В гневе женщины подобны бурлящему Везувию, — сообщил Петр Алексеевич, отворяя заиндевелую бутылку. — И это сравнение делает вулкану честь».

Но настоящий вулкан еще впереди.

«В ушах Петра Алексеевича стоял протяжный, застывший на одной ноте, колокольный гул. Он бросил взгляд на Цукатова — тот, поднявшись в полный рост, оторопело смотрел на ружье, будто держал в руках невесть как попавшую к нему гремучую змею. Петр Алексеевич шагнул к профессору — правый ствол его ружья недалеко от казенной части был разворочен, вороненая сталь, ощетинясь, раскрылась рваной раной. При этом лицо Цукатова и руки были целы.

— Ого! — Петр Алексеевич присвистнул. — Да ты в рубашке уродился!

— Вот чёрт дери… — Цукатов бледно улыбнулся. — Конец охоте.

— Чудила! Могло быть хуже. Я ж тебя предупреждал. Помнишь, Пал Палыч говорил? Может, говорил, отойдет, а может, бронебойным шарахнет в башню.

— И что? — Цукатов, похоже, все еще был под впечатлением события и не понимал слов Петра Алексеевича.

— Да ничего. Шарахнуло».

Рационалист получает сравнительно мягкую кару за убийство красоты.

Этот рассказ естественным образом объединяет философскую прозу с охотничьим очерком и притчей. Мне кажется, большинство рассказов Павла Крусанова замешены из этих трех начал, которые сливаются в живое целое так органично, что никакой искусственности при этом не замечается. Чтение Крусанова — изысканное удовольствие, которое ни в коем случае не следует подгонять ради увлекательных сюжетов. Его скорее следует растягивать.

И не нужно думать, что все действие так и останется сосредоточенным на Псковщине (удивительно поэтичный, оказывается, край), — вы попадете и в Латинскую Америку, пообщаетесь и с экзотическими животными, и с экзотическими людьми, в том числе и нашими соотечественниками.

Что еще тут можно сказать? Пожалуй, только одно: жива русская новеллистика.

Да и с чего бы ей куда-то деться?

Тем более что тема убийства красоты, к сожалению, исчезнет разве что вместе с Землей.