ЭССЕИСТИКА
И КРИТИКА
СЕРГЕЙ СТРАТАНОВСКИЙ
Мандельштам и «скифство»
На эту не лежащую на поверхности тему меня подтолкнуло стихотворение,
до сих пор вызывающее споры среди исследователей: к кому оно обращено? Привожу
его текст:
Где ночь бросает якоря
В глухих созвездьях Зодиака,
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака,
Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Bам чужд и странен Вифлеем
И яслей вы не увидали.
Для вас потомства нет — увы!
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдете вы
B свои повапленные гробы.
И на пороге тишины,
Среди беспамятства природы,
Не вам, не вам обречены,
А звездам вечные народы.[1]
Текст этого стихотворения сохранился случайно: он был вписан в экземпляр
мандельштамовской книги «Камень», 1923 года издания, принадлежавший ростовскому
юристу Л. Э. Ландсбергу, с которым Мандельштам общался в Феодосии
и Коктебеле в 1920 году. А опубликовано оно было впервые в «Вестнике
русского студенческого христианского движения» в 1970 году с пометой
«1920 (Коктебель)».[2] Однако литературовед
А. А. Морозов, один из первых исследователей творчества Мандельштама в России,
предположил, что помета неверна и текст этот следует датировать осенью
1917 года. Обращен он, следовательно, к захватившим власть большевикам.
Эта точка зрения, однако, была подвергнута критике Кириллом Тарановским и другими
исследователями. Их выводы: это не о красных, а о белых, точнее о белогвардейцах-врангелевцах
в Крыму.[3]
С новой интерпретацией выступил недавно израильский писатель Наум
Вайман: стихотворение это, по его мнению, обращено к покидающим Россию евреям.[4] Ему обоснованно возразил известный мандельштамовед
Леонид Видгоф.[5] В этом споре я на
стороне Видгофа, но хочу дополнить его аргументацию соображениями о следующих
двух строках этого стихотворения: «Вам чужд и странен Вифлеем / И яслей
вы не увидали».
Такой вот упрек, вполне бессмысленный по отношению к большевикам
и странный по отношению к белогвардейцам. Однако обращен он именно к ним.
Вот что об этом пишет Видгоф: «В России происходит великое обновление, не местного
значения, а мирового масштаба; использование библейских и евангельских
образов для рассказа о совершающихся грандиозных переменах виделось вполне
естественным и было общим местом в литературе той поры. Достаточно вспомнить
„Мистерию-буфф“ Маяковского, стихи Есенина, Хлебникова и других поэтов».[6] Возражение правильное, но не конкретное.
У этих строк есть вполне конкретный источник: три текста во втором выпуске
альманаха «Скифы» (1918). Первый из них — это предисловие Андрея Белого к «Песне
солнценосца» Клюева, опубликованной в этом же сборнике. Вот несколько цитат:
«Величайший младенец родился в звериные ясли: прекрасный, „культурный“, его
ожидающий мир — не дал места ему»; «Грянули громы (от молнии гром отстает):
мировая война, революция, грохоты великолепных обломков, разруха, „трус“, „глад“, впереди — что еще? Это
все есть: „Покайтесь! Приблизилось Царствие Божие! Ясли ищите, в них Кто-то
лежит“»; «Если русский народ — „богоносец“, то „богоносец“ не в том вовсе
смысле, что вынесет из души боготворение: кумир; богоносен он, если сердца его —
ясли: а в яслях — Христос, соединитель народов».
Что же касается самой клюевской «Песни солнценосца», то в ней нет
образа вифлеемских яслей и младенца Христа, но некий младенец, призванный спасти
мир есть в его поэме «Поддонный псалом»[7]:
«Он родился — цветик алый, / Долгочаемый младень: / Серый камень, сук опалый
/ Залазурились, как день. // Снова голубь Иорданский / Над землею воспарил: / В зыбке
липовой крестьянской / Сын спасенья опочил».
«Ясли» мы находим и у другого «скифского» поэта, Есенина,
в его поэме «Певущий зов», опубликованной в том же втором выпуске «Скифов»:
«В мужичьих яслях / Родилось пламя / К миру всего мира! / Новый Назарет /
Перед вами. / Уже славят пастыри / Его утро. / Свет за горами…»
О «мужичьих яслях» говорится
и в его стихотворении «О Матерь Божья», датируемого
1917—1918 годами[8]: «О Матерь Божья,
/ Спади звездой / На бездорожье, / В овраг глухой. // Пролей, как масло, /
Власа луны / В мужичьи ясли /
Моей страны. // Срок ночи долог. / В них спит Твой Сын. / Спусти, как полог,
/ Зарю на синь. // Окинь улыбкой / Мирскую весь / И солнце зыбкой / К кустам
привесь. // И да взыграет / В ней, славя день, / Земного рая / Святой
младень».
Поэма «Певущий зов» была написана Есениным в апреле 1917 года,
то есть в начале русской революции, когда еще не выдохлась эйфория Февраля.
Февраль разбудил надежду на окончание мировой войны, от которой уже устали все европейские
народы, надежду на мир на земле и «в человеках благоволение». В Феврале,
казалось, взошла «Звезда Востока», вестница Нового мира. Есенин в своей поэме
взывал:
Люди, братья мои люди,
Где вы? Отзовитесь!
Ты не нужен мне бесстрашный,
Кровожадный витязь.
А заканчивался «Певущий зов» так:
Кто-то учит нас и просит
Постигать и мерить.
Не губить пришли мы в мире
А любить и верить!
И когда большевики пришли к власти и одним из первых
их декретов стал Декрет о мире «без аннексий и контрибуций», то «скифы»
восприняли его как начало осуществления своих надежд. Вот что писал идеолог «скифства»
Иванов-Разумник в статье «Две России» в том же втором выпуске альманаха:
«Февральская русская революция родилась безбольно, при всенародном ликовании и радости;
родилась к миру всего мира она, революция крестьянская, рабочая, народная,
родилась подлинно в пастушьих яслях, родилась бескровно, безбольно, беззлобно —
подлинно к миру всего мира.
За корявыми словами, русской революцией
всемирно провозглашенными: „Мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения
народов“ — только душевно глухой мог не расслышать слов вдохновенных, когда-то
провозглашенных миру: „На земле мир, в человеках благоволение…“ Это расслышали
народные наши поэты, они расслышали „певущий зов“ нового благовестия — и воспели
рожденную в вифлеемских яслях русскую революцию:
Радуйтесь!
Земля предстала
Новой купели!
Догорели
Синие метели,
И змея потеряла
Жало».
Таким образом, мандельштамовские строки — это не декларация приверженности
автора христианству, а декларация приверженности Русской революции, причем
всей, без противопоставления Февраля Октябрю. «Скифы» пытались осмыслить революцию,
создавая миф о ней на основе христианского мифа, и Мандельштам, по крайней
мере в этот период, с ними солидаризировался.
Так что же сближало и что разъединяло его со «скифами»? Прежде
чем ответить на этот вопрос присмотримся к этой группе, объединившейся вокруг этих двух альманахов. А группа была весьма разнородной.[9] Основным ее
идеологом был Р. В. Иванов-Разумник, выдающийся публицист, общественный
деятель, историк русской общественной мысли. Он был эсером (после Октября —
левым эсером) и, следовательно, наследником народнической традиции, хотя и сильно
им видоизмененной. Само имя новому движению — «скифы» — дал именно он,
исходя из высказывания любимого им Герцена: «Я, как настоящий скиф, с радостью
вижу, как разваливается старый мир, и думаю, что наше призвание — возвещать
ему его близкую кончину».[10]
К «скифству» примыкали такие «столпы» символизма, как Блок и Белый,
а также «крестьянские» поэты Есенин, Клюев, Орешин. Следует также сказать,
что взгляды главного «скифа» Иванова-Разумника менялись: достаточно сравнить его
статью «Испытание огнем» из первого номера альманаха с его же статьей 1918 года
«Испытание в грозе и буре».
Пожалуй, главное, что объединяло «скифов», — это отношение к Русской
революции как событию мирового масштаба, причем Октябрь был ими воспринят не как
срыв революционного процесса, а как «углубление революции». Мандельштам же
поначалу не принял большевистского переворота, что и отразилось в его
стихах «Когда октябрьский нам готовил временщик…» и «Кассандре» (декабрь
1917). Но уже в 1918-м происходит примирение с реальностью: он устраивается
делопроизводителем в Центральную комиссию по разгрузке и эвакуации Петрограда
(то есть подготовке переезда правительства в Москву). Переехав в Москву,
он устраивается на работу в Наркомпрос. Настроение того времени, желание не
только принять, но и «прославить» выразились в очень двусмысленном стихотворении
«Сумерки свободы»: «Прославим власти сумрачное бремя, / Ее невыносимый гнет». «Я
никогда не встречал человека, который бы так, как Осип Мандельштам, одновременно
и принимал бы революцию и отвергал ее», — свидетельствовал впоследствии
в своих воспоминаниях Рюрик Ивнев.[11]
Чем объяснить эту двойственность? Думаю, тем, что он был (и до
конца жизни оставался) социалистом и у него всегда была надежда на справедливое
устройство общества. Русская революция задала некий вектор развития, Мандельштам
принимал этот вектор, но органически не принимал насилия — как стихийного,
народного, так и насилия власти («ярем насилия и злобы»!). В отличие
от «скифов» он не видел никакой красоты в варварстве.[12] В стихотворении «Кассандре» есть такие
строки:
Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы,
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы…
Нет прямых свидетельств отношения
Мандельштама к «скифам», но есть свидетельства косвенные. Замечания, брошенные
как бы вскользь, например в статье «Государство и ритм»: «Над нами варварское
небо, и все-таки мы эллины». Или в статье «А. Блок» (1922): «Болотные
испарения русской критики, тяжелый ядовитый туман Иванова-Разумника, Айхенвальда,
Зоргенфрея и др., сгустившийся в прошлом году, еще не рассеялся». Думаю,
что «тяжелый ядовитый туман» тут относится прежде всего к Иванову-Разумнику.
Самым, однако, существенным, хотя тоже косвенным высказыванием мне представляется
статья 1922 года «Пшеница человеческая», опубликованная в берлинской
газете «Накануне».[13] Пафос этой статьи —
отрицание политики, политической жизни как «катастрофичной по существу». «Душа политики, —
пишет он, — ее природа — катастрофа, неожиданный сдвиг, разрушение». Политической
жизни он противопоставляет жизнь экономическую, «великую заботу об устроении мирового
хозяйства». Все это прямо противоположно «скифской» идеологии. Противоположно ей
и утверждение, что «выход к интернационалу» лежит не в особой революционной
«скифской» миссии России, а «через возрождение европейского сознания, через
восстановление европеизма как нашей большой народности». Мандельштам утверждает,
что в XIX веке Россия хранила «чувство Европы», и он иначе, чем Иванов-Разумник,
«главный скиф», смотрит, например, на Герцена. Если для Иванова-Разумника Герцен
чуть ли не родоначальник «скифства», то для Мандельштама важно не столько мировоззрение
Герцена, сколько «его европейская домовитость, хозяйственность», важно то что «он
бродил по странам Запада, как хозяин по огромной родной усадьбе».
Мандельштам был социалистом, и его мировоззрению были присущи утопические
черты, но это был существенно иной утопизм, чем у большевиков, чем у «скифов»
и примыкавших к ним «крестьянских» поэтов Есенина и Клюева. Он не
обольщался, подобно Блоку, варварской стихией, а был русским европейцем, отстаивающим
ценности гуманизма и европейского Просвещения. Излишне говорить, что его утопия
не осуществилась, как, впрочем, не осуществилась и «скифская».
1. Цитаты из Мандельштами прводятся
по: Мандельштам О. Э. Полное
собрание сочинений и писем. В 3 т. М., 2009—2011.
2. Вестник РСХД. 1970. Т. 98. Вып. 4. С. 68.
3. В первых двух строках, по-моему, отразилось зрительное
впечатление от ночного феодосийского порта, «Где обрывается Россия / Над морем черным
и глухим».
4. Вайман
Н. Черное солнце Мандельштама. М., 2013. С. 90, 91.
5. См. их полемику в электронном журнале «Сноб»: Вайман Н. Мандельштам: послание
к евреям // https://snob.ru/profile/30619/blog/121309; Видгоф Л. Мандельштам:
послание не к евреям // https://snob.ru/profile/30619/blog/121540.
6. Там же.
7. Вошла в книгу Клюева «Медный кит» (Пг., 1919).
8. Первая публикация: Рабочий мир. 1918. № 7.
9. Мне представляется неправомерным относить к «скифам»
всех участников альманаха: ни Ремизов, ни Шестов таковыми не были.
10. Герцен А. И. Собрание
сочинений. В 30 т. Т. 10. М., 1956. С. 192.
11. Цит. по: Мандельштам О. Э. Полное
собрание сочинений и писем. В 3 т. М., 2009—2011. Доп. т.: Летопись
жизни и творчества: приложение. М., 2014. С. 149.
12. В манифесте, открывающем первый «скифский» сборник
и подписанном «Скифы», чувствуются ницшеанские ноты. Вот две цитаты для сравнения:
«„Скиф“. Есть в слове этом, в самом звуке его — свист стрелы, опьяненной
полетом, полетом — размеренным упругостью согнутого дерзающей рукой, надежного,
тяжелого лука. Ибо сущность скифа — его лук: сочетание силы глаза и руки,
безгранично вдаль мечущей удары силы». А вот из «Ecce Homo» Ницше: «Его (Заратустры. — С. С.) учение, и только оно
одно, провозглашает правдивость высшей добродетелью. Говорить правду и хорошо стрелять из лука —
такова персидская добродетель (курсив мой. — С. С.)».
13. Накануне. 1922. 7 июня.
