ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Леонид Каннегисер. К 125-летию со дня рождения.

СПб.: Квадривиум, 2021

Политические убийства (как, вероятно, и все прочие рискованные человеческие деяния) со временем остывают и становятся похожими на художественные произведения — с присущими таковым отчетливой фабулой, невероятным сюжетом, стилистическими приемами.

Царь-Освободитель выходит целехонек из развороченной взрывом кареты. На мостовой дымятся убитые лошади. Начальники конвоя убеждают его поскорее покинуть проклятое место. Но он полагает необходимым подойти к раненым черкесам и сказать им несколько ободряющих слов. Никем не замеченный Гриневицкий подплывает к царю и бросает ему под ноги вторую бомбу (завернутую в салфетку, как расстегай какой-то). «Государь, окружавшие его офицеры, казаки, молодой человек <…> и народ поблизости, — сообщает очевидец, — все сразу упали, точно что всех сразу подкосило. <…> на высоте выше человеческого роста образовался большой шар беловатого дыма, который, кружась, стал расходиться и распластываться книзу…» Немое кино!

Нечто сюжетно схожее, но по-своему фабульно эксклюзивное стряслось с австрийским эрцгерцогом и его женой. Граната, брошенная одним из гимназистов, взорвалась не там, где тому хотелось, и ранила человек двадцать, не задев августейшую чету. Гимназиста скрутили и основательно избили. Оставшиеся на свободе вооруженные до зубов молодые люди, решив, что дело проиграно, разошлись кто куда. Австрийцы же продолжали нагло кататься на машинах по боснийской столице и выражать неудовольствие по поводу здешнего негостеприимства. Спустя час-другой второй гимназист вышел из магазина «Деликатесы Морица Шиллера» прямо навстречу подъезжающему эскорту. И начал стрелять. И не промахнулся.

Председатель Петроградской ЧК Моисей Урицкий, убитый 30 августа 1918 года двадцатидвухлетним поэтом Леонидом Каннегисером, такого ложного облегчения перед смертью не испытал, да и вряд ли вообще успел понять, что с ним происходит. У этой истории иные художественные спицы и ниппели. Минут за пятнадцать—двадцать до обычного времени приезда Моисея Соломоновича на службу в здание бывшего Генерального штаба к подъезду подъехал велосипедист, спешился и зашел в помещение для ожидающих приема. Там находились двое безоружных служащих и несколько посетителей и посетительниц. Когда появился Урицкий, одинокий велосипедист встал с дивана, извлек револьвер, выстрелил в предПетроЧК и бросился наутек. Историки полагают, что он мог бы счастливо ускользнуть, если бы не воспользовался велосипедом. Но Каннегисер поехал на велосипеде — через огромную Дворцовую площадь к Неве, — преследователи, скатившиеся на звук выстрела со второго этажа, увидели всё как на ладони и погрузились в припаркованный рядом мотор. Последовала погоня: набережная — Мошков переулок — Миллионная. Далее: двор доходного дома — парадные и черные лестницы — звонки и проникновения в несколько квартир — авантюры с лифтом — переодевание то в желтое пальто, то в шинель чекиста — поимка.

Всё это можно прочесть в рецензируемой книге — и даже трижды: у М. Алданова («В память о Л. И. Каннегисере»), у Г. Иванова («О доблестях, о подвигах, о славе…») и у В. Шенталинского, занимающего добрую половину издания («Поэт-террорист»; впервые опубликовано в «Звезде», отмечает составитель).

Кроме этого, собраны здесь статьи и фрагменты воспоминаний Г. Адамовича, Е. Зноско-Боровского, Н. Бокова, М. Цветаевой, Юр. Юркуна, О. Гильде­брандт-Арбениной (это почти о любви: «…от его египетских глаз шли — для меня — горячие волны, как будто открыли дверь в оранжерею. <…> А пахло от его рук и перчаток — когда он снимал их — замечательно. <…> У меня на руке оставался запах горячей душистой кожи»).

Разумеется, включено в сборник и всё сохранившееся наследие поэта — 33 стихотворных текста и короткая (как и у нас в этой рубрике) рецензия на книгу Ахматовой «Четки». Издатели заслуживают благодарности — старое эмигрантское собрание текстов Каннегисера, как и его позднейшие репринты, и менее полно, и практически ненаходимо.

Странным, однако, выглядит «Кузьмин» в мемуаре Г. Иванова, пусть даже это результат перепечатки испорченной газетной публикации. Но тот же «Кузьмин» в предисловии «От издателя» (подписано: Т. Г. Сидаш) просто невероятен. (В прочих текстах — написание верное.)

Тираж 300 экземпляров.

Что мы помним из этого поэта (настоящего, пишет Г. Иванов, невзирая на скудное число оставшихся от него строчек)? Пожалуй, только такое: «То­гда у блаженного входа, / В предсмертном и радостном сне / Я вспомню — Россия. Свобода. / Керенский на белом коне». (Как же на белом-то, дорогие мои, хорошие свободолюбцы, — когда даже фамилию возлюбленного пламенного оратора верно произносить не научились?!)

Но есть и еще великолепные фрагменты: «Не терпит болтовни искусство, / Жестоко к слабому оно, / Ведь и возвышенное чувство / С плохими рифмами смешно» (1917; следовало бы собрать маленькую антологию хороших стихов с этой затертой, казалось бы, рифмой — там и шедевры будут).

И целые стихотворения: «Все вещи и`з дому убрали, / Опилки, вату из окна, / Сор вымели, дощечку сняли, / Но оставалась тишина. // Она закупорила щели, / Весь воздух сделала плотней, / Но голос призрачной свирели — / Твой голос — слышался и в ней. // Тогда из темного подполья / Сбежались мыши и в пыли, / Почуя новое раздолье, / Забегали и заскребли. // И тишину, где все уснули, / Где дом опустошенный спал, / Мышиная возня спугнула, / И милый голос твой пропал» («Запустенье»; 1918). Чуть-чуть недоделано.

Или — совсем настоящее: «Зима и зодчий строили так дружно, / Что не поймешь, где снег, а где стена, / И скромно облачилась ризой вьюжной / Господня церковь — бедная жена. // И спит она средь белого погоста, / Блестит стекло бесхитростной слюдой, / И даже золото на ней так просто, / Как нитка бус на бабе молодой. // Запела медь, и немота и нега / Вдруг отряхнули набожный свой сон, / И кажется, что это — голос снега, / Растаявшего в колокольный звон» («Снежная церковь»; 1918). Ding-Gedicht, иначе не скажешь!

А. П.