ТАКАЯ ВОТ ИСТОРИЯ

Михаил Кураев

Иоганн Лесток, Джамбул Джабаев
и Коля Кирсанов

I

Не могу отказать себе в удовольствии рассказать и сохранить не только для городской истории, но и истории минувшей эпохи, событие, скорее всего, аналогов не имеющее.

Знаете ли вы человека, который самостоятельно мог бы отремонтировать целую улицу, хотя бы и за две недели?

А я такого человека знал, и этот человек был Коля.

Повествование не только претендует на правдивость, но и будет правдивым в каждой своей подробности, иначе грош ему цена. Но в таком случае читатель вправе спросить: почему в заголовке не помянут Григорий Васильевич Романов, лицо, первенствующее в ту пору в Ленинграде и сыгравшее решающую роль во многих событиях, в том числе и в том, о котором пойдет речь?

Вопрос не праздный.

И вот — ответ.

Григорию Васильевичу Романову, первому секретарю Ленинградского обкома партии и члену Политбюро ЦК КПСС, не пристало быть в одном ряду с такими авантюристами, как Лесток и Коля, с одной стороны, а уж с великим акыном Джамбулом Джабаевым и вовсе ни с какой стороны.

Впрочем, как сказать.

Развязавшиеся ныне злые языки утверждают, что песни Джамбулу сочиняли по преимуществу сосланные в Казахстан евреи под видом литературных секретарей и так называемых «переводчиков».

А где имена? Где факты?

Вопрос серьезный, и в свой час к нему надо будет вернуться.

Вот и про Григория Васильевича говорили, что ему тоже писали не то чтобы выступления, это в порядке вещей, а даже теоретические статьи, плоды, так сказать, его размышлений над судьбами марксистско-ленинской теоретической мысли на современном этапе развития пролетарской революции. Одну из таких статей было поручено подготовить моему другу Никите, работавшему в ту пору в «Ленинградской правде». Григорий Васильевич работу Никиты одобрил. При личной встрече сказал, что Никита правильно угадал его мысли. Сам же, в свою очередь, угадал мысли Никиты, желавшего получить хотя бы часть гонорара как за публикацию в «Ленинградской правде», так и после перепечатки этой глубокой статьи в журнале «Коммунист». Наверное, у Григория Васильевича были какие-нибудь недостатки, но крохобором он не был. Гонорар за обе публикации целиком были переданы Никите. Так что с натяжкой можно было бы найти что-то общее между Григорием Васильевичем и Джамбулом Джабаевым, который тоже делился гонораром со своими помощниками, литературными секретарями и переводчиками, окружавшими престарелого певца в советское время. Но для исторической науки одной аналогии, будь это даже такая редкость, как бескорыстие, мало для того, чтобы рассматривать Григория Васильевича и Джамбула Джабаева в одном ряду.

Скорее уж в одном ряду Григорий Васильевич стоял с Колей, но если первый был правофланговым, так сказать, запевалой и знаменосцем, образно говоря, вожаком ленинградских коммунистов, то Коля хоть и был ростом чуть ли не в два раза выше Григория Васильевича, стоял ниже и был до поры до времени почти неразличимым в сплоченных рядах молодых партийцев.

II

А что ж Лесток? Он-то здесь при чем?

А с него, можно сказать, всё и началось.

В городе на Неве все знают театр на Фонтанке, Большой драматический; в пору разыгравшихся на противоположном берегу событий он носил имя Горького.

Напротив входа в театр мостик через Фонтанку, обратите внимание! — Лештуков мостик. Что еще за Лештук? А сразу же за мостиком улица — не широкая, но две машины разъехаться могут. Улица не из длинных, всего-то от Фонтанки до Загородного проспекта, метров четыреста, не больше. Загородный проспект за всю историю города ни разу своего названия не менял, что редкость. И сам город менял названия не раз, а уж улицы и проспекты меняли свои наименования, как многомужние дамы — фамилии. К примеру, у нынешнего Московского проспекта наименований было около десяти! Очередное политическое наводнение или даже поветрие смывало имена улиц, площадей и парков, и всплывали новые; впрочем, иногда возвращались и старые. Такая уж здесь зыбкая, надо думать, почва под ногами.

Проезд, соединяющий Фонтанку с Загородным проспектом, еще с царских времен и даже после блокады (вплоть до 1954 года) носил имя Лештуков переулок. Нельзя сказать, что имя Главного директора Медицинской канцелярии, по сути, министра здравоохранения, лейб-лекаря их императорских высочеств, а потом и величеств сильно пострадало, по бездумности, а может быть, просто для удобства произношения переиначенное из Лестока в Лештука.

Такая, скажем, перелицовка имен и названий в изначально многоязычном городе, не на пустом месте родившемся, дело обычное. Один пример. Есть в городе река Карповка, в которой отродясь никаких карпов не водилось. И до поры до времени звалась эта водная артерия Каппа-ёкки, что значит по-фински Еловая речка. Русскоязычные обитатели низменных берегов непонятное «Каппу» превратили в родного «Карпа», а ничего не говорящее «ёкки» за ненадобностью забыли.

Да, переулок, впоследствии улицу, следовало бы называть Лестоков, поскольку загородная усадьба (дача — по нашим понятиям) лейб-хирурга и мастера подсаживать дам на престол (стало быть, государственного деятеля Иоганна Лестока) как раз и была на левом берегу Фонтанки — там, где сейчас стоит большой и с виду почти безликий шестиэтажный дом № 2 по улице Джамбула с глубоким двором и фасадной стеной, выходящей на вышеупомянутую речку.

Не озабоченные сохранением памяти о французском авантюристе, участвовавшем в возведении на трон русских правительниц в интересах Франции, горожане из природного имени Лесток сделали какого-то Лештока, а может быть, и Лештука. Но, прежде чем стать переулку Лештуковым, горожане обкатывали, пробуя на язык, варианты: Лестоков, Лещуков.

Появился Иоганн-Герман Лесток (в русской транскрипции — Иван Иванович) при русском дворе в компании с другими претендентами на оказание медицинских услуг российскому престолу. Экзаменовал прибывших из Европы в 1713 году шестерых соискателей лично Петр Великий. Надо признаться, что при всем величии Петр не был мастером по части здравоохра­нения, хотя с удовольствием, но не очень умело драл своим приближенным зубы и лечил по вдохновению народными средствами. Пятеро абитуриентов испытания у государя не прошли, а почти самоучка Лесток прошел и был взят на службу. Именно великий монарх дал, как бы мы сказали, «путевку в жизнь» — и новую родину в придачу — внушавшему доверие молодому французу.

Университетов Лесток не кончал и все свои небогатые в ту пору знания почерпнул, судя по всему, дома от батюшки — французского лекаря, сбежавшего от междоусобиц католиков и гугенотов из Франции в Германию, в Ганновер. Отец совмещал работу цирюльника и врача, что в эпоху Просвещения было повсеместно. Сохранилось мнение, что Иоганн Лесток на самом деле лекарем был слабым, хоть и пользовал нескольких русских государей и стал даже главным директором Медицинской канцелярии, что равно нынешней должности министра здравоохранения. А вот человеком Лесток был, несомненно, одаренным. И еще в нем была нескрываемая любовь к блеску и склонность к приключениям. Видной наружности. Говорил на трех европейских языках. Изъяснялся красиво.

Вот и приглянулся императору энергичный, веселого нрава «иностранный специалист» — и был сразу же назначен лекарем к высочайшему двору. Впрочем, не иначе как за веселый нрав, по свидетельству очевидцев, случалось медикусу «бывать иногда биту из державных рук его величества». В знаменитом путешествии Петра Первого по Европе в 1716—1717 годах Лесток был назначен хирургом при ее величестве Екатерине. Иван Иванович сумел показать себя с выгодной стороны, что послужило их сближению.

Год совместного путешествия сделал Лестока при высочайшем дворе своим человеком.

Как он выглядел в молодости, мы не знаем, а вот во времена царствования Анны Иоанновны, а особенно Елизаветы Петровны, с роскошных портретов в рост на нас смотрит лицо безусловно значительное: царедворец, вельможа статный, уверенный в себе, исполненный высокого достоинства. Про такого и не подумаешь, что за его проказы на любовном поприще, где преуспел, «уловляя невинности», Петр Великий, сам-то в амурах не промах, счел за благо отправить вертопраха в ссылку в город Казань… А взошедшая в свой час на престол Екатерина Первая прошлые услуги, оказанные дальновидным лекарем, не забыла, из ссылки его вернула и вновь приблизила, назначив лекарем при цесаревне Елизавете Петровне, следующей царице.

Чего только не было в жизни искателя счастья при двух императорах и трех императрицах.

Дитя своего века!

Всем трем дамам любезно, как и полагается французу (хоть из бедных, но дворян), помог взобраться на престол. И богатство познал. За одно благополучное пускание крови ее императорскому величеству Елизавете Петровне получал награду в «пять тысяч рублев». Но и горя хлебнул в свой час, и бедности.

Дважды был сослан. И если в первый раз в Казани жил припеваючи, то в ссылке в Великом Устюге бедовал вплоть до голода. А почему? Заподозрили (по навету) в кознях против государыни Елизаветы — вот и познакомился с допросами с пристрастием, то есть дыбой. Трудно себе представить вельможу на дыбе, но такое было. Кстати, сохранилась гравюра, на которой Лопухину (топлес) наказывают кнутом. Дама! Да еще какой фамилии! А Лесток, кстати, и на дыбе ни в чем не признался и поклеп от себя отвел. Возвращен лейб-лекарь из тринадцатилетней ссылки в Великий Устюг уже при взошедшей через труп мужа на престол без помощи Лестока Екатерине Второй. Помнила оказанные ей, еще цесаревне, добрые услуги.

Не жизнь, а настоящий плутовской роман, и конец — как в доброй сказке, выдумывать ничего не надо! Остаток жизни провел лекарь в довольстве и благополучии, сменив трех жен и дожив да семидесяти пяти лет…

Имена лиц куда менее интересных и порядочного следа в нашей истории не оставивших благополучно пребывают на карте города, а вот Лестока, превратившегося в Луштука, потеснили.

И кто потеснил?

III

Джамбул Джабаев — великий казахский поэт-акын, человек удивительной судьбы!

А слагал и пел свои песни Джамбул исключительно на казахском языке. И одной из вершин его творчества были его айтысы — соревнование двух акынов, импровизированный песенный диалог-поединок под собственный аккомпанемент на домбре.

Родившийся в бедной семье кочевника и названный в честь горы Джамбул, рядом с которой он появился на свет, мальчик овладел искусством домбры, а на исходе века уже побеждал в айтысах и акына Кулиаибета, и Сарбаса, и Досмагамбета, и даже Шашубая.

Революция застала Джамбула в почтенном возрасте на семьдесят втором году жизни.

Случилось чудо: казалось бы — старик, а родился заново. Его домбра, его песня славили новую жизнь и тех, кто эту жизнь принес на измученную царизмом землю. Со слов самого акына, началось его духовное перерождение и творческий подъем. «Всё великое и прекрасное в нашу эпоху раскрывается через образ Сталина», — говорил душой помолодевший акын.

Именно в годы глубокой старости Джамбул создает свои лучшие произведения, становится, как пишут биографы, выразителем дум и чувств своего народа.

В 1934 году семидесятивосьмилетний акын, давно не бравший в руки домбру, одерживает блистательную победу на айтысах в Алма-Ате. И вот наконец его песни зазвучали на русском языке в переводах. Коммунистические идеи оказались близки сердцу старого акына. Одна за другой рождаются песни «Моя родина», «Гимн Октябрю», «Песня о братстве народов», «Ленин и Сталин». Небольшой цикл посвящен сталинской конституции: «Закон счастья», «Я избираю Сталина», «Слуга народа».

Акын приближался к своему столетию, и, обозрев его творчество последних лет, как не воскликнуть: «Вот дитя своего века!»

В его искренних, от души льющихся песнях можно было встретить почти всех героев советской властной верхушки, легендарных богатырей. Поем славу «Аксакалу Калинину», а вот звонкая «Песня о батыре Ежове», не забыт и «Клим батыр» (это, естественно, о Ворошилове), а еще исполненный гордости и боли «Наш Киров» и др. «Песня о батыре Ежове» была переведена на русский К. Алтайским и переложена на музыку В. Шафранниковым.

…Я славлю батыра Ежова, который,
Разрыв, уничтожил змеиные норы,
Кто встал, недобитым врагам угрожая,
На страже страны и ее урожая.

Будь орденом Ленина вечно украшен,
Наш зоркий хранитель заводов и пашен,
И пусть моя песня разносит по миру
Всесветную славу родному батыру.

                 1937

Песня звучала по всей стране, пока Николая Ивановича Ежова не сняли со всех постов, не осудили и не расстреляли…

Можно только удивляться, как в преклонные годы сумел акын почувствовать пульс времени, ухватиться за стержень эпохи и оседлать его!

И партия и правительство были глубоко благодарны акыну, обладавшему исключительно чутким слухом. Благодарны были и простые люди. К примеру, селекционер Колесников вывел сорт сирени «Джамбул», и это была первая в мире сирень с белыми лепестками!

Существует версия, что стихи за Джамбула писали русские поэты, официально числившиеся переводчиками, помощниками, литературными секретарями; перечислялись имена и фамилии. Но вот в 1954 году на III съезде писателей Казахстана первый секретарь компартии Казахской ССР остроумно ответил на слухи об авторстве стихов Джамбула и, как говорится, тему закрыл. Пантелеймон Пономаренко, возглавлявший во время войны Центральный штаб партизанского движения в Москве, сказал: «После смерти Джамбула прошло много лет, остались все его секретари, переводчики, но почему-то нет ярких стихов Джамбула, дело, видно, в том, чтобы гранить, как алмаз (что делали его секретари, переводчики), надо иметь этот самый алмаз, чем и была поэзия Джамбула».

И в ряду граненых алмазов сверкает стихотворение, адресованное ленинградцам в сентябре (!) 1941 года. Девяностопятилетний акын спел «Ленинградцы, дети мои» — песню, полную любви к великому городу и веры в ленинградцев, способных выстоять и не уступить врагу.

Благодарные ленинградцы не забыли слов участия и поддержки в тяжкие годы осады: в 1954 году Лештукову переулку было присвоено имя Джамбула.

В смутные годы развала советской страны агитация и пропаганда в новом формате настоятельно требовали стереть из памяти всё, решительно всё, что могло напоминать о чем-то хорошем, имевшем место в советское время. К примеру, о дружбе народов теперь нужно было вспоминать. Если не разоблачительно, то как минимум иронически. В бывших союзных респуб­ликах искоренялось всё русское, в том числе и в названиях городов и улиц. А вот казахи поступили по-восточному мудро, присвоив русскому городу Акмолинску сначала имя Астана, а потом и Нур-Султан, объявив его своей столицей. Чтобы новой власти в России не пришло на ум вернуть не только Ленинграду, но и переулку Джамбула историческое название, на 300-летие со дня основания Санкт-Петербурга Казахстан подарил городу памятник Джамбулу Джабаеву, каковой и был установлен в специально обустроенном сквере — естественно, на улице Джамбула.

Четырехметровый, как и Пушкин на площади Искусств, бронзовый акын с домброй в руках несколько преувеличенно смотрится в пространстве тесного петербургского проулка, но, как говорится, в тесноте не обидят.

Теперь уже энтузиастам по части возвращения исторических названий едва ли удастся вернуть переулку подзабытое имя лейб-лекаря, достойного памяти сына своего века.

Впрочем, не только снос памятников, но и выдворение памятников из вкусивших свободу стран стало делом обычным.

Если поживем, увидим.

IV

И теперь, конечно, надо сказать о Коле, проживавшем в доме № 2 на улице Джамбула в просторной четырехкомнатной квартире на пятом этаже без лифта.

Есть люди, у которых всё идет нескладно, некрасиво, неумело. Со стороны они могут казаться даже успешными, но сами они живут с ощущением груза, их память неустанно напоминает, какой ценой дался успех, к кому нужно было втереться, кого обаять, перед кем выступить простецом, перед кем мудрецом, кого от души угостить-напоить, повсеместно облобызать… Всё это из памяти несмываемо, всё это отравляет душу и не дает возможности с легким сердцем вкусить от достигнутого умом и талантом.

Коля таким не был. Коля жил легко и умело, словно не в первый раз.

А еще он был прирожденным руководителем. Приезжавшие к нему на дачу в Тайцах не сидели без дела, всем находилась работа — простая, необременительная: покрасить сарай, починить крыльцо, поменять венец на доставшейся от прежних хозяев бане. Вот и на кафедре гидрофака в Ленинградском «политехнике» он к своим тридцати шести защитил докторскую и прочился на заведующего кафедрой. С ним студенты любили ездить на практику (свой в доску!), а члены Ученого совета постарше развязывать узлы учебного плана и научной работы. Да и дипломатом он был прирожденным: если нужно было кафедре заключить договор на работу или консультацию со строителями гидросооружений или получить часы для работы на Большой гидрологической модели Невы в Институте гидротехники им. Веденеева, Коля ехал и привозил заказ выше ожидавшегося или график с удобными часами работы на модели.

Под два метра ростом, располагающая внешность, прямо Грегори Пек! Неизбывное остроумие и умение найти нестандартное решение, когда многим казалось, что задача решения не имеет…

Жена — баскетбольного роста, красивая. С характерным легким наклоном головы. Словно она всё время прислушивалась, что там внизу происходит. Тяготела к людям незаурядным, потому и Колю выбрала, да и сама была кандидатом географических наук, много работала в поле и, высоко ценя комфорт, легко таскала рюкзаки с образцами пород и почвы и ночевку под открытым небом принимала легко — как условие профессии, выбранной по призванию. В одежде броская, в еде неприхотливая.

В любой компании они были заметны и притягательны, но лучше всего, конечно, они смотрелись вместе. На что смотреть? Да как они слышат друг друга с полуслова и понимают с полувзгляда. Иногда, чтобы быть правильно понятой, Гале было достаточно протяжно произнести: «Ну, Ко-о-о-ля…»

А чаще всего их можно было видеть в двух концах переулка Джамбула. БДТ, Большой драматический, стоит прямо напротив переулка Джамбула, достаточно перейти мостик через Фонтанку. Там их знали, а привечала сама Ирина Шамбаревич, знаменитый секретарь, а по сути — правая рука Георгия Александровича Товстоногова, с которым тоже были немного знакомы.

На другом конце переулка Джамбула, на углу с Загородным проспектом, был модный ресторан «Тройка» с красавицами-«герлз», предвестницами свободных нравов. Да и кухня была на высоте. Впрочем, Коля и Галя не чурались ни столовых, ни пельменных, ни простецких блинных, но в ресторане им вчерашнее разогретое не рискнул бы подать ни один официант.

V

Жизнь причудлива и непредсказуема.

Как соединились Лесток, Джамбул и Григорий Васильевич Романов?

Да Коля соединил!

Но прежде в Казахстане собрали — уже во второй раз после освоения целины — «казахский миллиард пудов» зерна. Почему мерой урожая оставались «пуды», объяснить не могу. Можно лишь догадываться. Сказать, что собрали 16 миллионов тонн — это бухгалтерия, статистика, а жахнуть миллиард пудов — дух захватывает, это уже поэзия! И если за впервые добытый миллиард Казахскую ССР наградили орденом Ленина, то и за второй миллиард вполне логично было дать еще один орден Ленина.

Вручить высокую награду, прикрепить орден в торжественной обстановке к знамени республики в столицу Казахстана был направлен член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Романов Григорий Васильевич.

Естественно, во всех центральных и городских ленинградских газетах о миссии Григория Васильевича в столицу Казахстана сообщалось, но, по чести говоря, подобные события уже не стояли в ряду задевающих и тревожащих душу большинства граждан.

А Колю — задело!

Он тут же сел и написал письмо лично Григорию Васильевичу Романову.

Так и так, Григорий Васильевич, я, как и весь советский народ, с чувством глубокого удовлетворения (а как ленинградец — еще и гордости) узнал о том, что именно Вам, члену Политбюро и руководителю ленинградской партийной организации, выпала честь прикрепить к знамени Казахской советской социалистической республики высшую награду родины — орден Ленина. Нас, ленинградцев, связывает с Казахстаном та-та-та-та-та… роднит та-та-та-та-та… а теперь еще больше. На теплые чувства ленинградцев жители Казахстана отвечают своим теплым чувством. Узы крепнут. Естественно, все приезжающие из Казахстана теперь постараются побывать в нашем городе на улице Джамбула. Мой долг коммуниста сообщить Вам, Григорий Васильевич, о том, что улица Джамбула пребывает в плачевном состоянии, неприглядны фасады домов, печальное зрелище являет дорожное покрытие. В темное время суток ходить приходится с осторожностью, половина уличного освещения давно вышла из строя. Считаю своим долгом сообщить Вам об этом. И, как полагается, — с глубоким уважением, Николай Кирсанов, партбилет такой-то…Написал, показал своей беспартийной жене Гале, та одобрила, пошел и просто опустил в почтовый ящик запечатанный конверт с простым адресом: Ленинград, Смольный, Григорию Васильевичу Романову, лично.

О, Коля знал людей, просто умел себя поставить на место другого человека. Что испытает первый же почтовый работник, взяв в руки подобное письмо? Так члену политбюро и первому секретарю обкома не пишут! Так пишут — «Москва. Кремль. Сталину». Или так пишет человек, лично знакомый Григорию Васильевичу. Или так пишет человек, доведенный до отчаяния? Или…

Ясно одно: письмо непростое.

Всё правильно рассчитал Коля. Письма в пределах города доставлялись иной раз через неделю, а тут уже через два дня — звонок по телефону чуть не в десять утра.

— Николай Алексеевич? Добрый день. С вами говорят из секретариата Григория Васильевича Романова…А Коля и договорить не дал:

— Извините, разговаривать не могу, такси ждет, опаздываю на лекцию. Опаздываю! Извините.

И положил трубку. Казалось бы, долгожданный звонок, а Коля положил трубку.

— Кто звонил? Какое такси, куда ты опаздываешь? — тут же поинтересовалась Галя.

— От Романова звонили. А такси и лекция — это чтобы не разговаривать.

— Но это же по твоему письму… — полушепотом и даже пригнувшись, словно их могли подслушать, произнесла Галя.

— Естественно, — совершенно беззаботно согласился Коля, потягивая утренний кофеек. Сегодня у него лекций не было.

— Ну… А ты не хочешь говорить? Почему? — в тревожных разговорах Галя не только переходила на полушепот, но и губы у нее вытягивались в трубочку.

— А о чем мне говорить с какой-то там девочкой или дамой? Я же не им писал, не в Комитет по градостроительству, не в партконтроль, не в горкомхоз, я писал Григорию Васильевичу — лично! Захочет ответить, хорошо. Не сочтет нужным? Так тому и быть.

— Ой, Колька, когда-нибудь доиграешься… — сказала Галя, а по тому, ка`к сказала, почти со страхом, можно было подумать, что Коля, по ее мнению, уже доигрался.

Еще трижды в течение двух дней приветливая сотрудница аппарата Смольного пыталась переговорить с Колей — и всё так же безуспешно. То ему нужно было мчаться на вокзал встречать маму, женщину пожилую, нуждающуюся в поддержке. То не мог говорить, потому что сосед сверху заливает, надо немедленно остановить катастрофу… Извините, и всё такое.

На четвертый день в дверь позвонили. Коля открыл. На площадке стояли два зрелых человека благообразной наружности с приветливыми и незапоминающимися лицами.

— Здравствуйте, Николай Алексеевич! Вы писали Григорию Васильевичу…

— Да, да, — торопливо проговорил Коля. — Я Григорию Васильевичу писал, но не вам… Простите, принять вас не могу, жене плохо, жду врача… Я думал, это врач звонит… Извините. — И захлопнул дверь перед посланцами Смольного.

— Колька, у тебя будут неприятности, — убежденно и потому твердо сказала Галя. — Это за тобой приходили?

— Не за мной, а ко мне… А у меня жена больна — и мы врача ждем…

— А если они там внизу будут ждать, когда этот врач приедет? За обман партии знаешь как наказывают? — сказала с нескрываемой тревогой спортивного здоровья Галя.

— И что же ты думаешь? Простоят час в подъезде, а потом напишут Григорию Васильевичу: «Заявитель не пустил нас в дом, сказал, что ждет врача. Мы простояли в подъезде битый час, но врач так и не появился…» Да никогда в жизни они такого не напишут, потому что их за такой лепет из Смольного под зад коленом. Я же видел — разумные ребята, стало быть, поняли, разговаривать я ни по телефону, ни с визитерами не буду. И скорее всего, поняли, что никакого врача я не жду и никто у нас не болен…

— И что ж теперь будет?

— Не знаю. Подождем.

Звонки и попытки выйти на личный контакт прекратились.

Но ждать пришлось недолго, меньше месяца, дней двадцать.

Прекрасным осенним утром откуда ни возьмись улицу Джамбула заполонили строительные машины, сдирающие, как изношенный дырявый половик, дорожное покрытие. А самые обшарпанные дома с обвалившейся штукатуркой и лепниной стали обрастать гремящими металлическими рамами сборных лесов. Бытовки с надписью «Ленфасадремстрой» по-хозяйски разместились вдоль тротуаров.

Дым коромыслом! Машины, сунувшиеся по старой памяти в переулок, пробирались еле-еле. Работа закипела. И кипела в три смены. Можно было подумать, что ждут со дня на день самого Джамбула. Впрочем, со дня его кончины прошло как раз тридцать лет.

— Что это они, прямо с цепи сорвались… По улице пройти невозможно… — посетовала Галя, вернувшись с работы.

— Очень верно сказала, — заметил Коля. — Именно с цепи, потому что я им цепь порвал! Мое письмо Григорий Васильевич, надо думать, прочитал лично и начертал: «На контроль». Что это значит? Отдел писем направит в Комитет по градостроительству для ответа. Ответ у них простой: с заявителем проведена беседа, заявителю сообщено о том, что ремонт дорожного покрытия улицы Джамбула включен в план гордорстроя аккурат на десятый квартал после морковкина заговенья. Вот и «Ленфасадремстрой» имеет в виду улицу Джамбула и всех ее жителей, о чем сообщено заявителю. Что им надо? Доложить: проведено, разъяснено, заявителю объявлена благодарность за активную гражданскую позицию. Заявитель счастлив. Письмо отработано. И резолюция: «С контроля снять». Ан нет! Что писать, если с заявителем работа не проведена? Письмо на контроле! Все ребята с партбилетами, понимают, почему письмо на личном контроле у Григория Васильевича. Не примет мер Григорий Васильевич — заявитель в Москву брякнет. Тут вопрос не столько хозяйственный, а уже политический: дружба народов, Казахстан, «Ленинградцы, дети мои»… Вот и забегали. Заявитель на контакт не идет. Заявитель прячется… А что дальше? Надо что-то делать. А что делать? Или вести разъяснительную работу с заявителем, или… улицу ремонтировать. Надо съездить, посмотреть. Слава богу, улица небольшая. Что такое «Ленфасад­ремстрою» два десятка домов в порядок привести? «Выручай, Петр Иваныч, горю!» — «Добро, Иван Петрович, но и ты…» — «Само собой, Петр Иваныч…» Как у нас всё делается? Мы ж не работаем, мы же всё время что-то спасаем: то улицу, то урожай, то реки, то молодое поколение — ну и свою должность заодно… Когда сама по кадастру работала, что делала?

— Поймы спасала, — Галя наконец улыбнулась.

А за окном надрывно урчала и гремела дорожная техника, спасавшая имя Джамбула от забвения.

Вот так на небольшой улице в одном сюжете сошлись баловни фортуны, успешные дети своего века: любимец русских императриц Иоанн-Герман Лесток, любимый ученик акына Суюмбая орденоносец Джамбул Джабаев и умеющий любить свой город Коля Кирсанов.