ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ
Яков Гордин
Фон для трагедии
Предлагаемые обстоятельства
В 1994 году у меня вышла книга «Меж рабством и свободой», в одной из глав которой анализировалось «дело» царевича Алексея Петровича. Эта глава, как законченный сюжет, была затем включена в коллективный сборник исторических материалов и художественных текстов «Непотребный сын: Дело царевича Алексея Петровича», изданный в 1996 году.
В «Историографических заметках», завершавших сборник и характеризовавших последние работы по этой проблематике, Евгений Викторович Анисимов, в частности, писал: «Особое внимание обращаем на фрагмент книги Я. А. Гордина...».[1]
Поскольку мое представление о смысле и причинах трагедии, сыгравшей немалую роль в российской истории, отнюдь не совпадало с общепринятым, то поддержка авторитетного академического исследователя была важна.
С тех пор, с конца восьмидесятых годов, когда была написана книга, за прошедшие три с лишним десятка лет в поле моего зрения оказалось немало нового для меня материала, требующего анализа и обдумывания. Были опубликованы важные для понимания проблемы документы, извлеченные из европейских архивов. И появилась необходимость вернуться к истории гибели царевича Алексея Петровича на новом этапе.
Книга «Царь и Бог. Утопия Петра Великого», глава из которой предлагается читателю, рассматривает этот сюжет в контексте «рокового пятилетия» — с 1713-го по 1718 год.
| |
Его Величество есть самовластный монарх, который никому в свете в своих делах ответу дать не должен.
Артикул 20 главы 111 «Воинского устава». 1716 г.
Не знаю, кому теперь верить, все задумано, чтобы меня погубить, кругом одни предатели.
Петр I. Декабрь 1717 г.
|
1
Невозможно с высокой степенью точности определить момент, когда Петр принял окончательное решение о судьбе своего сына — наследника. Пятилетие, в которое и разворачивалось действие этой трагедии, предлагает множество обстоятельств, формировавших представление Петра о возможных вариантах судьбы царевича Алексея Петровича…
12 октября 1715 года кронпринцесса Шарлотта, нелюбимая жена царевича Алексея Петровича, родила сына — великого князя Петра Алексеевича, будущего императора Петра II.
A 22 октября Шарлотта скончалась.
За день до рождения внука Петр написал сыну письмо, которое оказалось неожиданным не только для многих персон, окружавших государя, но для самого царевича.
Этому сопутствовало и еще одно важное обстоятельство: царица Екатерина должна была вот-вот родить.
Несчастную Шарлотту хоронили 27 октября, а на следующий день Екатерина родила долгожданного мальчика — царевича Петра Петровича.
Письмо, написанное за день до рождения внука, было публично вручено Алексею только через 15 дней, в день похорон кронпринцессы, во время поминок. Стало быть, за день до рождения того, кого Петр видел наследником.
На все эти труднообъяснимые обстоятельства — промедление с вручением письма, удивительный выбор момента для его вручения — обратил внимание историк М. П. Погодин, еще недавно апологет Петра, потрясенный теперь опубликованными в 1859 году материалами «дела» Алексея. К его анализу рокового письма мы в свое время вернемся.
Письмо, врученное Алексею при столь мрачных обстоятельствах, что усугубило его угрожающий смысл, открыло череду событий — роковых не только для Алексея, но и для Петра, и самой России.
Первым из русских историков, прочитавших следственное дело, был Пушкин и со свойственной ему силой аналитической мысли понял зловещий смысл ситуации.
Он писал в «Истории Петра I»: «3-го октября Петр опять издал один из своих жестоких указов: он повелел приготовлять юфть новым способом, по обыкновению своему за ослушание угрожая кнутом и каторгою.
9-го окт<ября> Петр в Слиссельбурге праздновал взятие оного. Там узнал он <о> рождении внука своего Петра Алексеевича (впоследствии П<етра> II).
Приехав в П. Б., нашел он невестку на смертном одре. Он прогневался на сына и писал к нему (11-го окт<ября>) укоризненное письмо, в коем, однако ж, отдает справедливость его разуму. Октября 29-го родился царевич Петр Петрович <…>.
7 ноября крещен царевич. За праздничным обрядом карлица вышла из пирога и выпила за здоровье новорожденного. За дамским столом такой же пирог начинен был карлом. Вечером фейерверк, и на щите надпись: надежда с терпением.
NB. Петр писал угрозы своему сыну во время беременности жены своей, надеясь на рождение сына».[2]
Пушкин считает нужным в примечании подчеркнуть обстоятельства, в которых было написано роковое письмо: надежда на рождение сына от Екатерины. И странная связь: у одра умирающий невестки Петр «прогневался на сына». Дело было, конечно, не в смерти несчастной Шарлотты. Петра раздражало рождение внука — возможного соперника его собственного ожидаемого наследника.
История неожиданной и многозначительной по обстоятельствам опалы царевича Алексея помещена Пушкиным, смотревшим на события гораздо шире и глубже, чем это представляется по лаконичному тексту, в значимый контекст.
Сразу после текста о смерти кронпринцессы Шарлотты и внезапного гнева Петра на царевича Алексея, Пушкин переходит к ситуации под Штральзундом. И делает это далеко не случайно.
«Заключены были уговоры касательно вспомогательного войска нашего. Под Стральзундом (6 сент<ября>) с датским королем через кн<язя> Вас<илия> Долгорукого <…>. Стральзунд сдался 13 дек<абря>, в нем находилось 9000 охранного войска, осаждающих было 36 000. <…> (О взятии Стральзунда и о бегстве Карла в Швецию см. Вольтера.)».
Взятие Штральзунда, крепости, которая была одной из главных опор Швеции в Германии с середины XVII века, было столь важно, потому что в ней находился Карл XII, вернувшийся в Европу.
С записи о возвращении Карла XII Пушкин начал 1715 год: «Карл XII выехал из Турции 6 октября 1714 года и 22 ноября прибыл нечаянно в Стральзунд».
Беспрепятственный проезд шведского короля через области, так или иначе контролируемые войсками Петра или его союзниками, был одним из условий мира, заключенного с Турцией после поражения на Пруте. И Пушкин прекрасно понимал, какое значение для Петра имело появление Карла на военно-политической европейской сцене.
Традиционное представление о победе под Полтавой как о решающем переломе стратегической ситуации нуждается в уточнении. Это действительно была блестящая победа, продемонстрировавшая военный талант Петра, переигравшего на этом этапе Карла и как стратега, и как тактика. Но до победы в войне было еще далеко. Карл потерял в России свою лучшую армию — с превосходной выучкой и высоким боевым духом, но возможности Швеции были далеко не исчерпаны. Между Полтавой и Ништадтским миром пролегло еще 11 лет тяжелой войны.
В 1714 году стало ясно, что Карл твердо решил отомстить за полтавский позор. Петр, неоднократно декларировавший опасность решающих сражений, вовсе не горел желанием встретиться с Карлом в условиях, принципиально отличных от полтавской ситуации.
Конкретные планы Карла были еще не совсем ясны, но общее их направление вырисовываюсь вполне отчетливо.
«Он стал приуготовляться к войне, послал генерал-майора Ливена в Сенат со строгим указом набрать людей и денег и отправить всё в Померанию, повелел своим каперам нападать на все чужие корабли, входящие в Северное море, а от Прусского короля требовал возвращения Штетина. Прусский король требовал сперва заплаты денег и обещания не беспокоить земель датских, польских и саксонских. Карл XII отвечал, что он денег никаких платить не намерен, потому что, вероятно, и король ничего не истратил.
Любский епископ и администратор гольстейнский прислали в Стральзунд поздравления. От последнего явился Герц, франконец и впоследствии любимец Карла XII.
Король принял предложение от Фредерика, наследника гессен-кассельского владения, о браке его с Ульрикою Элеонорою, который и совершился 4 апреля, а принц был объявлен генералиссимусом шведских войск».[3]
Это был династический брак. Ульрика Элеонора была сестрой Карла.
То есть Карл начал собирать союзников, чтобы укрепиться в германских княжествах и сделать их своей базой.
Еще в 1712 году стало известно, что Франция предлагает ему не только большой заем для восстановления военной мощи, но и подробный стратегический план борьбы с Россией, который предусматривал вовлечение в эту борьбу Турции.
В конце 1712 года Петр располагал следующим документом:
«Перевод к договору, учиненного между королем французским и королем швецким 1 сентября 1712 г.
1. Его величество король французский обещает все свое старание приложить при Порте Оттаманской, дабы оную склонить паки разорвала мир с царем московским и приняла бы партию и интересы его величества короля швецкого, о чем довольные указы даны и присланы будут к министрам его величества короля французского, обретающимся при Порте…
5. Его величество король французский укажет дать миллион лир, где изволит его величество король швецкий, для партизанов, обретающихся в Польше короля Станислава…
7. Его величество король французский обещает и обязуется по вся месяцы исправно платить его королевскому величеству швецкому по 100 тысяч ефимков монеты французской, считая с первого дня, как его величество король швецкий вступит с войском своим в вышеупомянутые земли…»
Французские стратеги намечали характер действий и турок, и «партизанов» короля Станислава, поляков, сторонников шведского ставленника, изгнанного Петром после Полтавы.
В обширном договоре, три фрагмента из которого здесь приведены, просматривался уже известный Петру крайне опасный план Карла — удар по России на сходящихся направлениях: со стороны Турции и со стороны Померании, где были уже сосредоточены значительные шведские контингенты.
Было ясно, что он учел тяжкий урок прошлого и больше не повторит стратегических ошибок кампании 1707—1709 годов.
Финансовая и дипломатическая поддержка Франции и возможное вступление в войну Турции давали ему серьезные шансы на успех реванша.
Оснований для тревожного напряжения было более чем достаточно.
Но Пушкин обратил внимание на еще одно, едва ли не самое тревожное обстоятельство: «Петр, узнав, что несколько полков саксонских вступили в Курляндию, писал рижскому губернатору Голицыну, чтоб он от них остерегался; ибо подозревали Августа в тайном сношении с Карлом. Гетман Синявский извещал Шереметева, что король прусский и польский готовы были заключить с Швецией союз противу царя».[4]
Коварство Августа и циничный прагматизм короля прусского Петру были хорошо известны.
Таким образом, повторялась ситуация кануна Полтавы. Петр мог оказаться без союзников, один на один, перед собирающим силы Карлом.
Это происходило на фоне крайне неблагоприятных для России геополитических событий.
В сентябре все того же рокового 1714 года окончательно завершилась кровавая общеевропейская «Война за испанское наследство» между Францией, Испанией, а также их союзниками и коалицией Англии, Голландии, Австрии (Священной Римской империи). Произошло то, чего так опасался Петр. У ведущих европейских держав оказались развязаны руки, они обратили настороженное внимание на действия России и могли использовать Карла для игры против нарастающей российской активности, а при определенных обстоятельствах и поддержать его стремление к реваншу.
Возвращение Карла и его активность неизбежно должны были нарушить планы Петра, который рассчитывал на начало мирных переговоров с правительством Швеции и принцессой Ульрикой Элеонорой, фактически исполнявшей регентские обязанности в отсутствие короля.
Ситуация была предметом обсуждения как среди европейских дипломатов в Москве, так, естественно, и русской элиты.
В донесении в Лондон английского посла Джорджа Маккензи от 17 октября 1714 года говорилось: «…Из самого достоверного источника получил подтверждение известия о доставленных Царю при возвращении упомянутого офицера более чем когда-либо настоятельных уверениях касательно желания принцессы и шведского сената приступить к мирным переговорам. <…>
В то же время мне передавали о решимости Царя отнюдь не приостанавливать неприязненных действий не только в случае согласия регентства приступить к конгрессу, но даже накануне окончательного соглашения с ним».
Теперь появление Карла всё принципиально меняло.
18 октября Маккензи доносил: «Я слышал, будто Царь получил письма, сообщающие о выезде короля шведского в обратный путь; вчера же вечером Его Величество высказал, что не может сообразить, как далеко успел уехать король в данное время…»
Для того чтобы понять внезапное резкое изменение отношения Петра к царевичу Алексею, возвратимся к началу нашей истории: нужно понять состояние Петра и обстоятельства, которые это состояние определяли.
29 октября 1714 года Маккензи пишет: «Никто не решается доложить Его Величеству о том, что в прошлое воскресение сюда прибыл курьер с известием, будто адмирал выдержал большую бурю и потерял восемнадцать галер, с остальными же возвратился в Або…»
А следующее послание англичанина — от 5 ноября — предлагает нам целый комплекс обстоятельств, которые и приводили Петра в состояние мрачной нервозности. И это было отнюдь не только появление Карла и опасной перспективы нового столкновения с ним лицом к лицу.
«…Вчера же вечером мне из источника, достойного доверия, сообщено известие, будто Царь, узнав о потере своих галер, получив подтверждение вести о возвращении короля Карла в Швецию и особенно о появлении значительных сил в Померании, в порыве гнева приказал торопиться с процессом князя Меншикова. Я слышал, что сенат давно занимается раскрытием его хищений, что многие из руководящих членов этого высокого учреждения, несомненно, принадлежат к его врагам, а также, что вину штеттинского договора хотят свалить на него. Вообще полагают, что граф Флемминг подкупил князя в этом деле, и предположение это особенно обостряется тем, что князь и граф никогда прежде не были друзьями. Царь не выказывает нерасположение к князю, даже — как замечают — стал обращаться с ним в последнее время несколько лучше, однако не раз слышали, как Его Величество громко заявлял, что перестает владеть собою, вспоминая о штеттинском деле».
«Штеттинское дело» заключалась в том, что в сентябре 1713 года Меншиков, командовавший русскими войсками в Померании, взял Штеттин, главный город этой земли, но, вопреки намерениям Петра, поддавшись давлению саксонского министра Флеминга, отдал его не союзникам России датчанам, а прусскому королю, который вел весьма уклончивую политику. Это осложнило отношения с датчанами и вызвало гнев Петра, уже уставшего от хитросплетений европейской игры.
Но главное в этом сообщении Маккензи — другое.
Гневное и нервное состояние Петра вызвано было не только появлением Карла XII и его активностью, но и той бездной коррупции, которая открылась ему в это время. Не только Меншиков, воровавший непрерывно, но и многие другие крупные персоны оказались замешаны в позорном деле.
Грозные намерения Карла, требующие ответных усилий, были особенно опасны на фоне внутренних дел.
22 ноября Маккензи доносил в Лондон: «Решаюсь, однако, уведомить, что возвращение короля шведского немало тревожит русских; меня уверяют, будто Царь думает действовать только оборонительно, хотя, конечно, не того требуют от него союзники. Прибавляют, впрочем, что и независимо
от неудовольствия на поступки этих союзников Его Величество в данную минуту иначе действовать не может, что убедиться в этом не трудно, вглядевшись в положение дел и местностей, в которых теперь стоят царские войска».
Интенсивное вмешательство в европейские дела вызвало резкое расширение театра военных действий и, соответственно, рассредоточение русских войск.
Но мы не будем заниматься этим обширным и запутанным сюжетом. Скажем только, что перспектива нового лобового столкновения с Карлом заставляла Петра тщательно заботиться о сохранении союзников и в спорных вопросах — как правило, уступать и датчанам, и саксонцам, и прусскому королю. И те, кого Петр считал реальными или потенциальными союзниками, пользовались обстоятельствами вполне корыстно. Недаром осведомленный Маккензи пишет о «неудовольствии» царя «на поступки этих
союзников».
Европейские дела стоили немалых денег и немалой крови русских солдат, а создать прочный и эффективный союз европейских владетелей против Швеции не удавалось…
Но куда более заботили его в это время дела внутренние. В России шло масштабное следствие о «повреждении интересов государственных», то есть о казнокрадстве и ином воровстве.
26 ноября Маккензи писал: «…Во время своего пребывания в доме князя (Меншикова. — Я. Г.) Его Величество очевидно был крайне недоволен его светлостью; да и не старался скрыть своего неудовольствия. <…> Несомненно, что Его Величество оставил его в сильном гневе; мне, правда, передавали, будто сегодня ночью он снова помирился с князем; тем не менее Царь открыто, при слугах и дамах, упрекал Меншикова в бесчисленных хищениях, особенно горячо говорил о голштинских делах и о недавних жалобах, присланных из Польши, уличал князя в том, что он покровительствует только мошенникам».
Говоря о мошенниках, которым покровительствует светлейший, царь имел в виду братьев Соловьевых, доверенных лиц князя, которые спекулировали хлебом, продавая его за границу вопреки строжайшему запрету частным лицам производить подобные операции.
Снисходительность Петра к Меншикову необъяснима только на первый взгляд. Да, за куда меньшие провинности царь отправлял весьма заслуженных своих соратников — как мы это увидим — на дыбу и на плаху, но в складывающейся грозной обстановке Петру необходим был человек, которому он мог безоговорочно доверять. Во всяком случае из тех, кто мог выполнять самые сложные и ответственные поручения. И Меншиков был едва ли не единственным, кто отвечал этому требованию. Петр знал, что при всем своем патологическом воровстве и казнокрадстве Алексашка не предаст его в критическую минуту… Он представлял себе, как ненавидят светлейшего остальные «сильные персоны», как они завидуют его неуязвимости. И понимал, что Меншиков не хотел бы остаться лицом к лицу со своими врагами без покровительства царя.
Они были кровно заинтересованы друг в друге.
Как мы знаем, лишившись покровительства августейших особ — Петра I, а затем и Екатерины I, — Меншиков был схвачен, ограблен и отправлен умирать в глухое заполярное селение.
Если же вернуться в 1714 год, то надо сказать, что картина, которую наблюдал Петр, выглядела вполне фантастично: все доносили на всех.
Следствие, начатое по приказу Петра, приобретало широчайший масштаб и выходило за пределы чисто экономические.
Маккензи — в том же донесении лорду Тауншенду, главе кабинета министров: «Не решаясь утруждать Вас всеми подробностями, хотя каждая из них стоила внимания для выяснения характеров Государя и князя, свидетельствуя, что Царь милостивый господин и честный монарх. Прибавлю только, что он велел арестовать десять лиц, упомянутых мною в приложении (приложение отсутствует. — Я. Г.), и в доказательство того, до какой степени его обманывают, заявил, что двое первых из этих арестованных засвидетельствуют, как князь в одной Ингерманландии в четыре года добыл вымогательством более миллиона рублей. Ввиду этого обстоятельства, а также ввиду подобного же розыска о поступках фельдмаршала Шереметева (с прошлой субботы здесь назначены депутаты для рассмотрения бумаг, присланных по этому делу с Украины) — Царь не знает, кому довериться, кому поручить какое бы то ни было дело, пока эти разбирательства не будут окончены. Полагаю, что до самого прибытия адмирала все дела, требующие доверия Царя, будут приостановлены. Заметно также, будто за время этих разбирательств все несколько подавлены, хотя при двух последних торжествах Его Величество, казалось, был в очень хорошем настроении».
Разумеется, ключевая фраза здесь — «Царь не знает, кому довериться».
Маккензи не совсем точно понял значение приезда генерал-адмирала Федора Матвеевича Апраксина. Генерал-адмирал и сам был на весьма серьезном подозрении.
Все это происходило, запомним, на фоне возможного вторжения Карла с новой армией.
Маккензи недаром после вышеприведенных сведений писал: «Что касается возобновления королем шведским военных действий в этой стране (то есть в России. — Я. Г.), Царь постоянно говорит, что искренне желает мира, но если заключить „доброго мира“ не удастся, то напряжет все усилия, чтобы сделать врагам войну возможно обременительной, чтобы утомить его».
В случае вторжения шведов Петр, стало быть, уповал на испытанную уже стратегию. Но сомнительно было, чтобы Карл дважды угодил в одну и ту же ловушку. Не говоря о том, что ресурсы России были на грани истощения.
Особую ярость Петра вызвала суть тех злоупотреблений, в которых оказались замешаны многие из обвиняемых.
29 ноября Маккензи доносил: «Сегодня, говорят, должны быть допрошены семь комиссаров по поводу поставки в прошлом году муки для царской армии и флота — поставки, при которой, по слухам, Его Величество не только понес большие убытки вследствие неимоверно высоких цен, но еще терпел большую нужду вследствие недостатка в муке и болезней, которым подвергались из-за этого солдаты и матросы».
Оказалось, что близкие к царю люди обкрадывали армию и флот. Это было уже не просто казнокрадство. Это было фактически государственной изменой. Это было покушение из самой циничной корысти на боеспособность армии и флота.
Особость дела состояла еще и в том, что это были друзья Меншикова…
2
И теперь нам необходимо вернуться в недавнее прошлое — к событиям далеко не ординарным. 2 августа 1713 года датский посол Петер Фальк доносил в Копенгаген: «Царевич выехал отсюда несколько дней назад по приказу царя, чтобы выяснить, в каком состоянии находятся провинции отсюда до Москвы. Утверждают, что большинство разорено действиями князя Меншикова и его креатур. Позавчера его царское величество, нанеся визит кронпринцессе, извинился перед ней за то, что стал причиной отсутствия ее мужа. Принцесса отвечала, что она весьма рада узнать, что поездка царевича предпринята по его приказу, так как царевич скрыл это от нее. На что царь сказал, что строго запретил царевичу говорить об этом с кем-нибудь, но хочет по секрету открыть ей, как своей дорогой дочери, цель этой поездки, так как он обнаружил, что ему служат мошенники и предатели, что бо`льшая часть его людей его обманывает и что ни один ему не предан настолько, чтобы сказать правду. Вот потому-то он направил собственного сына тщательно исследовать состояние страны. Поскольку же это расследование проводится, в частности, в провинции князя Меншикова, то, конечно, кажется, что оно и направлено против этого князя; несомненно, у него множество сильных врагов, которые стараются его погубить».
Эти сведения Фальк получил от обер-гофмейстера двора кронпринцессы Герхарда Иоганна Лёвенвольде, которому Шарлотта доверяла. Сложно себе представить, чтобы Шарлотта выдумала эту историю или ее сочинил Лёвенвольде.
Как уже говорилось, дипломаты умели добывать сведения, используя разнообразные способы: от эксплуатации общих политических интересов до прямого подкупа.
Опубликовавший это чрезвычайно важное сообщение Пол Бушкович так его прокомментировал: «Царевич Алексей в самом деле путешествовал в окрестностях Новгорода и Старой Ладоги, хотя в дошедшей до нас корреспонденции упомянуто лишь, что он занят заготовкой корабельного леса».[5]
Действительно, сохранились два письма Алексея отцу, уже из Петербурга, с короткими отчетами именно по корабельному делу — от 12 и 17 августа 1713 года. Но речь там не только о Новгороде и Старой Ладоге, но и о заготовке корабельного леса в окрестностях Казани.
Существует и четкая инструкция царевичу, написанная рукой Петра: чем следует заниматься во время поездки.
Это «пункты», датированные 3 июля 1713 года.
«1.
Ехать в новгородский уезд в то место, где рубят лес на скампавеи, и определить, чтоб, конечно, те леса дубовые к сентябрю месяцу напилованы и здесь поставлены были, а именно на пятьдесят скампавей: кили, сатоуты, штевены, шпангоуты, декбалки.
2.
Сосновые леса на те же скампавеи здесь приготовить, а именно: баркготы, долбаки, килы, бакгоуты, также доски и прочее, что к оным надлежит.
3.
Плотников стараться, чтоб на первый час хоть по пяти человек к скампавее (пока из губерний будут), чтоб конечно заложить в сентябре месяце».
Если сведения полученные Фальком от кронпринцессы Шарлотты верны, то этот документ, сугубо конкретный, мог прикрывать дополнительную цель поездки Алексея. Хотя, судя по упомянутым письмам-отчетам, он выполнил и те задания, которые были сформулированы в «пунктах».
Весь этот обширный сюжет, в который как важный компонент входит поездка Алексея по вверенным Меншикову областям вокруг Петербурга, сопровождается тем обстоятельством, что весной 1713 года светлейший тяжело заболел, харкал кровью, у него подозревали туберкулез, и было мало надежды на его выздоровление. Но к возвращению Алексея Меншиков был уже здоров.
Можно было бы усомниться в достоверности известий Фалька, если бы они фактически не подтверждались таким строгим историком, как Сергей Михайлович Соловьев. «…В конце 1714 года, приехавши к Меншикову по старинке на семейный праздник, царь укорял его в самых строгих выражениях за его поведение и поведение его креатур, говорил, что все они в короткое время обогатились от грабежей, а казенные доходы истощились. Вслед за тем были перехватаны все чиновники ингерманландской канцелярии, также городской и адмиралтейской <…>. Петербургский вице-губернатор Корсаков подвергнут был пытке: царь видел в нем самого тонкого и хитрого из слуг Меншикова <…>. В апреле 1715 года Корсакова публично высекли кнутом. Ходили слухи, что светлейший потеряет свое ингерманландское наместничество, которое перейдет к царевичу Алексею Петровичу».[6]
Главная здесь — последняя фраза. Соловьев счел возможным поместить в свою строгую историю слухи, которые, если они в какой-то степени соответствуют реальности, еще более усложняют и без того достаточно загадочную систему взаимоотношений отца и сына.
Вспомним, что это был конец 1714 года, а в конце 1715-го Петр написал Алексею роковое письмо, содержание которого исключает и инспекционную поездку июля–августа 1713 года, и гипотетическую возможность замены Меншикова Алексеем на одном из ключевых постов государства.
Все это чрезвычайно существенно, ибо подкрепляет подозрение, сформулированное еще Погодиным относительно сознательного искажения Петром в октябрьском письме реальных событий. Есть основания подозревать, что Петр закладывал основы мифа, который должен был оправдать перед современниками и тем более потомками ту судьбу, которую он тогда уже готовил своему сыну…
И донесение Фалька, и текст Соловьева, суммировавшего дошедшие до него свидетельства, заставляют усомниться в традиционной истории отношений между Петром и Алексеем.
Что же произошло за тот период, когда, по сведениям Фалька, царевич инспектировал наместничество Меншикова, а через какое-то время общественное мнение прочило его в ингерманландские наместники, и октябрем 1715 года, когда Петр обвинил его во всех смертных грехах?
Обратим внимание на знаменательные совпадения.
Маккензи: «Царь не знает, кому довериться».
Шарлотта в пересказе Фалька: «Он обнаружил, что ему служат мошенники и предатели, что бо`льшая часть его людей его обманывает».
Вполне вероятно, что в этой ситуации Меншиков, почуявший смертельную опасность и увидавший носителя этой опасности не только в князе Василии Владимировиче Долгоруком, расследовавшем его деяния, но и в Алексее как в реальном наследнике престола, сделал всё, от него зависящее, чтобы усилить подозрительность царя по отношению к сыну. И при поддержке Екатерины в этом преуспел.
К сожалению, мы находимся в сфере обоснованных, но всё же предположений. Трудно с полной уверенностью сказать, насколько нарастающее психологическое напряжение, вернувшееся после прутской катастрофы и появления в Европе Карла XII с его планами реванша, ощущение внешней и внутренней опасности, горькое осознание того, что «ему служат мошенники и предатели», и не менее горькое понимание, что он не может справиться с безудержным воровством своих ближайших соратников, — насколько все это отразилось на отношении Петра к Алексею.
Но очевидно, что внезапная попытка сделать из царевича доверенное лицо, в известном смысле противостоящее Меншикову, развития не получила.
Нет оснований отметать свидетельство Фалька об инспекционной поездке Алексея и не придавать значения сведениям Соловьева о гипотетической замене Меншикова Алексеем на посту ингерманландского губернатора. Такие слухи не возникают на пустом месте.
Однако не была ли это игра со стороны Петра, имевшая целью напугать Меншикова и показать ему шаткость его положения? Или очередная проверка дееспособности и лояльности царевича?
Утверждение самого Алексея, уже во время его переговоров с императором в Вене, что виновники его опалы — Екатерина и Меншиков, выглядит вполне правдоподобным и не оспаривается историками. Хотя суть трагической ситуации этим не исчерпывалась.
Как помним, роковое письмо было написано в канун рождения сына Алексея и Шарлотты и в ожидании скорых родов Екатерины. Это был переломный момент. Недаром Петр еще две недели не решался обнародовать свой миф о непутевости и злонамеренности Алексея и сделал это только после рождения внука, когда под угрозой оказалась судьба его с Екатериной потомства.
29 ноября 1714 года Маккензи доносил: «Прошлую субботу вице-губернатор этой столицы Ингерманландии (губернатором был Меншиков. — Я. Г.) Яков Никитич Корсаков по приказанию царя подвергнут пытке. Он человек очень тучный, поэтому, когда его, по обычаю здешнего застенка, подвесили с руками, закрученными за спину, одна сломалась от тяжести тела прежде, чем успели прибегнуть к другим терзаниям пытки. Боль оказалась столь сильной, что он немедленно показал все, что от него требовали.
Такой же пытке подвергся, и такое же признание сделал сенатор, князь Григорий Иванович Волконский».
Волконского Петр ценил и доверял ему. Тем яростнее он возненавидел князя и всенародно назвал его Иудой.
Не меньшим потрясением для Петра было и то, что среди тех, кто под чужими именами наживался на поставках в армию и флот, оказался Александр Васильевич Кикин.
Роль и значение этого персонажа принципиальны для нашей истории, и потому к Александру Васильевичу стоит приглядеться особо.
Поскольку Кикин во время азовских походов числился денщиком царя, то даже серьезные историки определили его в круг безродных сотрудников Петра — таких как Антон Девиер или Курбатов. Это крупная смысловая ошибка. Кикин был не из тех денщиков, которые прислуживают своему патрону. Денщик Кикин был особо доверенным лицом при Петре.
Он происходил из старого дворянского рода, чей основатель заседал в Раде Великого герцогства Литовского у герцога Ягайлы, будущего короля Польши, после объединения Польши с Литвой. Он выехал на службу к великому князю Дмитрию Донскому и стал русским боярином. Кикины служили московским великим князьям на различных значительных постах.
Отец нашего героя — стольник Василий Петрович Кикин — был одним из дипломатов, сыгравших ключевую роль в переговорах с Хмельницким о воссоединении Украины с Московским государством.
Александр Васильевич родился в 1670 году, то есть был на два года старше своего государя, но Петр в письмах называл его «Gross Fater», или — по-русски — «дедушкой». Это было ласковое прозвище, так как Кикин был не только, как мы увидим, близким сотрудником Петра, но и человеком, так сказать, домашним. Первые бурные и опасные четверть века царствования он прошел рядом с Петром, начиная с Потешных. Он служил в привилегированной бомбардирской роте под началом самого молодого царя. После азовских походов отправился в Европу в составе Великого посольства. Обучился корабельному строительству. По возвращении совершенствовался в профессии на воронежской и олонецкой верфях под присмотром Петра. Успел недолго повоевать. И наконец, с 1707 года ему поручено было начальство над петербургским адмиралтейством. Это была карьера подлинного «петровского птенца». Есть основания полагать, что после Меншикова он был в это время самым близким к Петру человеком.
Но карьеру его погубило то, что Меншикову прощалось: воровство. Он был одним из тех, кто — как сенаторы князь Волконский и Василий Андреевич Апухтин — оказался крепко замешан в деле о поставках под чужими именами.
Маккензи в том же донесении от 29 ноября: «Один из первых членов адмиралтейства, Александр Васильевич Кикин, арестованный вместе с другими в прошлый четверг, испугался до того, что с ним приключился апоплексический удар, от которого он вряд ли оправится, так как всё еще находится под стражей».
Скорее всего, Кикин удачно симулировал инсульт. Через некоторое время, полупрощенный, он вернулся в Петербург вполне дееспособным.
Маккензи в том же донесении: «Говорят также, будто царь отправил в Москву с нарочным приказ тамошнему вице-губернатору явиться сюда для оправдания или, вернее, для разъяснения дел, в которых его обвиняют».
Московский вице-губернатор Василий Семенович Ершов, незнатного происхождения, в прошлом думный дьяк, сумел оправдаться. Более того, в следующем году он обвинил в злоупотреблениях губернатора Алексея Петровича Салтыкова. Салтыков тоже оправдался, но пост губернаторский потерял.
Между тем следствие расширялось, захватывая всё новых фигурантов.
Маккензи в том же донесении: «Такие же указы направлены князю Матвею Гагарину, губернатору Сибири; бывшему начальнику Монетного двора сенатору Василию Апухтину; бывшему архангельскому губернатору Курбатову и Дмитрию Соловьеву. Последнего считают заведующим большими торговыми предприятиями; говорят, будто он ведет их от имени другого лица, которого молва еще не называет».
«Другим лицом», имя которого Маккензи не решился назвать в письме из осторожности, был всесильный князь Меншиков.
Но к концу 1714 года положение Меншикова сильно пошатнулось. Ему инкриминировалось едва ли не предательство национальных интересов во время его командования войсками в Германии. Мы помним крайнее неудовольствие Петра передачей захваченного Штеттина прусскому королю, а не Дании. Но постепенно выяснялись и другие сомнительные действия светлейшего.
Притом что Петр демонстративно обличал Меншикова при большом количестве свидетелей (разумеется, не случайно), этот сюжет запечатлело немало источников.
В октябре 1714 года Фальк доносил: «Всего несколько дней назад царь спросил генерала Долгорукого (князь Василий Владимирович Долгорукий. — Я. Г.), почему Меншиков не бомбордировал Теннинг, и со вниманием выслушал рассказ генерала об интригах Меншикова с Флеммингом и бароном Герцем. Мне это рассказывал сам генерал. Вражда между Меншиковым и вышеназванным генералом продолжается, и многие люди полагают, что последний имеет большее влияние на царя. Он в очень выгодном положении, имея врагом одного лишь князя, а сего последнего, напротив, ненавидят все».
Как мы увидим, преданность князя Долгорукого царю тоже имела свои пределы.
Тот же Фальк записал публичный разговор Петра с Меншиковым 23 ноября 1714 года на праздновании именин светлейшего: «Ну, Александр! Сегодня я увидел знаки твоего вероломства. Я тебя поднял из ничтожества, а ты заносишься выше меня; я хорошо знал, что ты меня обкрадываешь, и позволял это, но теперь мне хорошо известно, что ты украл не только сотни тысяч, но миллионы, и только в этом году ты присвоил больше миллиона».
Петр снова напомнил Меншикову его самоуправство в Германии и резко оборвал Екатерину, которая попыталась заступиться за своего бывшего любовника.
Фальк, присутствовавший на празднике, с некоторым удивлением засвидетельствовал, что, вопреки обыкновению, Петр ничего не пил…
Об этом же эпизоде рассказал и другой свидетель — австриец Плейер. Петр объяснялся с Меншиковым не менее двух часов, и одним из затронутых сюжетов было строительство бастиона Петропавловской крепости.
По возвращении Петра в Петербург он нашел бастион недостроенным, и ему доложили, что Меншиков употребил все деньги и рабочих на перестройку собственного дворца.
«Ты богатеешь, а я беднею, — говорил взбешенный царь. — Все люди, вся страна жалуется на тебя. Ты вор и грабитель, на тебя уже пожаловался город Гамбург, император и другие. И если ты думаешь, что всё у меня отобрал, то помни, что у меня еще остались топор и плаха и я могу казнить всех воров».
В конце 1714 года Петр мог бы повторить, несколько перефразируя, горькие слова своего прапраправнука императора Николая II: «Кругом воровство и измена». Далее — Маккензи: «Вызываются сюда также многие офицеры украинской армии для показаний, нужных для дальнейшего следствия по жалобам, принесенным на главнокомандующего там фельдмаршала Шереметева. Ждут сюда вскоре для ответа и самого фельдмаршала».
Как уже говорилось, иностранные дипломаты, и Маккензи в том числе, умели добывать информацию. И важные сведения, которыми они снабжали свои правительства, далеко не всегда отложились в российских официальных документах. Не говоря уже о скудных мемуарных источниках, оставленных русскими современниками Петра. С другой стороны, дипломаты, стараясь донести до своих правительств максимум информации, пользовались и слухами, проверить достоверность которых не могли. А потому к их свидетельствам нужно относиться с осторожностью. Но эти сведения Маккензи достаточно основательны. Он внимательнейшим образом следил за разворачивавшимися на его глазах драматическими событиями и пытался понять их суть. В тот же день, 29 ноября, он отправил в Лондон еще одно донесение: «По слухам, Царь, стремясь к своим целям, решился — как на верное и удобное средство для их достижения — устранить злоупотребления, которые, подобно обнаруженным, тяжело ложатся на подданных и сказываются на всем здешнем бытие. Лица, упоминаемые в прилагаемых документах, между прочим обвиняются в обмане Царя и притеснении народа в деле, касающемся поставки в прошлом году муки для армии и флота: за ту же муку, которая
прежде обходилась по рублю за куль, затем, когда подрядчиками вместо крестьян (привозивших хлеб издалека) или честных купцов явились сенаторы, Царю пришлось платить по два рубля с четвертью с куля <…>.
Через несколько дней, надо полагать, выяснится, признает ли Царь удобным в настоящее время наказать виновных денежным штрафом или подвергнет их телесному наказанию, хотя, сколько могу судить, господствует мнение, что многие поплатятся головой, другие же — если и избегнут казни, то потеряют недвижимость и царскую милость, а затем подвергнутся заключению или ссылке. <…> Говорят, будто все или по крайней мере бо`льшая часть лиц, высокопоставленных как в гражданском, так и в военном управлении, в большей или меньшей степени виновны в проступках, к искоренению которых стремится Царь. Прибавляют, будто Царь ознакомился с злоупотреблениями не только из донесений Сената, которому с год тому назад поручено было расследовать их, но что важнейшие данные почерпнуты им из сведений, добытых через собственных шпионов».
Сергей Михайлович Соловьев в своей классической «Истории России с древнейших времен» старался придерживаться строгого академического тона, но и он возбужденно прокомментировал описываемые события: «Тяжело было положение преобразователя, когда открылась перед ним вся глубина раны, которою страдала Россия, когда он должен был взглянуть иными глазами на людей самых близких, когда эти люди, казавшиеся представителями новой, преобразованной России, явились вполне зараженными закоренелой болезнью старой России.
Удалось завести войско, флот, школы, фабрики, овладеть морскими берегами, но как поднять благосостояние народа с теми понятиями, которыми руководствовались Меншиков с товарищами? И где средства искоренить эти понятия? Но средства материальные бессильны против зла нравственного».[7]
Соловьев имеет в виду взяточничество. И тут он не прав. Коррупция, которая охватила прежде всего государственную элиту, «петровских птенцов», по масштабам своим и по характеру злоупотреблений несравнима была с «домашними» пороками Московского государства.
Особость ситуации заключалась в том, что разворовывали государственное достояние главные и усердные строители этого государства. Именно разворовывание казны, «похищение государственного интереса», а не взяточничество, было главной и грозной бедой.
В 1713—1714 годах Петр, обратившийся к внутренним делам, с тяжелым недоумением увидел, что ближайшие к нему люди разрушают фундамент того грандиозного здания, которое он заставлял их возводить.
При этом Петр трезво учитывал и другие последствия активности своих соратников.
3 декабря 1714 года Маккензи писал: «В предыдущем письме от 29-го ноября я имел честь подробно писать о следствии над высшими сановниками. Оно продолжается… Слышно также, что, по настоянию адмирала, царица решилась на смелое ходатайство за первого комиссара адмиралтейства, Кикина. Она просила, чтобы в случае, если он не может быть выпущен на свободу, ему — как паралитику, почти лишенному языка, ввиду вероятной близкой его кончине — дозволено было по крайней мере умереть спокойно. <…> Царь мало тронулся ходатайствами и не без горячности указал на неуместность их и на то, что сам может подвергнуться тяжким испытаниям, если народ, выведенный из терпения взятками и насилием, которые учиняются царским именем, не убедится, что государь в этих насилиях неповинен, для чего необходимо дать пример наказания, соответствующего притеснениям. Так, в настоящее время никто не сомневается, что вскоре предстоит общее наказание участников в деле, которое, как я слышал, царь называет государственной изменой. Говорят, будто в Петербурге устраивается большое лобное место…»
И следом за этим — другое тревожное известие: «Прошлое воскресение сюда пришло достоверное известие о проезде короля шведского через Ганновер, а в среду — с обыкновенной почтой — о прибытии его королевского величества в Штральзунд. Эти обстоятельства, может, не остались без влияния на снисходительное отношение царя к наиболее нужным ему сотрудникам, которое, полагают, однако, тем тяжелее отзовется на прочих подсудимых».
Надо отдать должное англичанину: он достаточно точно понимал связь явлений и разбирался в мотивах, которыми руководствовался царь. Петр просто не мог себе позволить жестоко наказывать всех виновных: он рисковал остаться без сотрудников…
Но главное в этих известиях — другое. Понимая, что нельзя бесконечно испытывать народное терпение, Петр искренне снимал с себя вину за ту чудовищную тягость, которая давила страну. Простонародью, измученному непомерными налогами и рекрутчиной, не было дела до коррупции в высшем эшелоне власти. Люди прекрасно понимали, кто виновник их бедствий.
А появление на европейской арене жаждущего реванша Карла опасно рифмовалось в этот момент с внутренними неурядицами.
В чем Соловьев совершенно прав, так это в том, что охарактеризовал пороки «птенцов» как «зло нравственное». Вряд ли эти люди изначально обладали каким-то особо порочным сознанием. Они были такими, какими их формировала реальность, создаваемая безжалостным демиургом, их властителем.
Их лихорадочное стяжательство, скорее всего, объяснялось тем, что они не чувствовали надежности той системы, которую создавали по приказу Петра, и опасались хаоса сразу по смерти ее идеолога. И они стремились обеспечить себе безопасность материальную хотя бы. Поскольку безопасность политическая представлялась им весьма проблематичной.
Есть основания предполагать, что все они жили в состоянии постоянного психологического напряжения. И не только потому, что Петр задал не всем посильный темп существования, и не только потому, что за провинность царь мог покарать жестоко (в зависимости от сиюминутного состояния его духа), но и потому, что подспудная групповая борьба, которая при наличии царя-арбитра велась главным образом доносами друг на друга, после его ухода могла превратиться — и превратилась — в физическое уничтожение соперников.
Нравственный распад большинства соратников Петра, приводивший в ужас как его самого, так и многих позднейших наблюдателей (от Щербатова и до Соловьева с Ключевским и Милюковым), требует объективного и пристального изучения. Без понимания глубинных причин этого явления трудно понять далеко идущие последствия «революции Петра». Здесь мы только обозначили само явление.
3
Коррупция в окружении Петра — сюжет горький и необозримый. Соловьев в «Истории России…» посвятил ему немало страниц. В наше время этой проблематикой углубленно занимался Дмитрий Олегович Серов, автор монографий «Строители империи. Очерки государственной и криминальной деятельности сподвижников Петра I» и «Дела и судьбы следователей Петра I» (в соавторстве с А. В. Федоровым).
В этих работах развернута фантастическая по наглости и цинизму и в то же время трагическая картина. Запущенная Петром машина искоренения коррупции перемалывала жизни и судьбы как виноватых, так и невиновных. При этом не достигая результата.
Значение работ Д. О. Серова заключается еще в том, что, будучи широко образованным знатоком «юридической истории» России, он сопоставил криминогенную ситуацию петровской эпохи (и ее особенности в этом смысле) с ситуацией Московского государства.
«Именно в годы выхода России из самого тяжелого в ее истории кризиса (имеется в виду Смутное время. — Я. Г.), в годы скудости и разорения сформировались три важнейшие параметра национальной государственной службы: высокий престиж, компетентность и ответственность исполнителей.
Непревзойденный знаток отечественного Средневековья С. Б. Веселовский так писал об управленцах XVII века: „Это были сметливые мужики, хорошо усвоившие путем практики технику дела… Связанные тесными и постоянными сношениями с управляемым населением, подьячие не только знали все тонкости и мелочи делопроизводства, но и все детали дела. Они прекрасно знали, насколько приблизительно повысится кабацкий доход какого-нибудь Можайска, если через него пройдут на государеву службу ратные люди; как отразятся ранние заморозки на торговле Устюга или мелководье на ярмарке Нижнего, где какой урожай и где хорошо идут какие промыслы“… Как бы то ни было, чиновничьего „беспредела“ Россия XVII века не знала, не был он неизбежен и в перспективе. Завидный общественный статус, безусловная компетентность немногочисленных служащих, не исключено, выработали бы в XVIII в. тип управленца, сочетающего профессионализм и ответственность за исполняемое дело с высоким культурным уровнем, с понятием о служебной чести. В среде таких людей всё более уважался бы закон, не была бы нормальным явлением взятка. Впереди, однако, Россию ожидала эпоха „великих реформ“ Петра I».[8]
Трезвый и опытный историк, Серов не идеализирует Московское государство, но непредвзято просчитывает возможные варианты развития бюрократического аппарата в условиях эволюции.
Далее он столь же трезво и непредвзято оценивает характер петровской реформы: «На протяжении четверти века Петр I упорно стремился организовать жизнь русских людей „правильно“. Человек деятельный, но не деловой, волевой, но недальновидный, царь Петр Алексеевич вполне искренне желал сделать в России как лучше, абсолютно не видя при этом реальной действительности».[9]
Об этом игнорировании реальности как определяющей черте петровского мышления, о его ураганном утопизме, о том, что такое «как лучше» в его представлении, мы поговорим позже. А пока продолжим хотя бы фрагментарно воссоздать ту картину государственного бытия, которая предстала перед царем-победителем, полтавским героем, в редкий момент перерыва в яростном движении и подкрепим сведения западных дипломатов отечественными данными.
29 декабря 1713 года Петру передали «подметное» письмо, поражающее своей основательностью и конкретностью: «Вашего величества нижайшие богомольцы, убогие сироты, соборне и келейне Бога всеблагого моля, падши умоляем… Господин Мусин известный коварный лукавец и гонитель всякие правды. Долгорукие вора Наумова отписные деревни отдали, по свойству, сыну его; они же, укрывая Ильина в приеме беглых рекрут, Колычева в краже и продаже фузей, забрали дела от Ершова (московский вице-губернатор. — Я. Г.) в Сенат и по указу не учинили. Господин Волконский тульских купцов разорил вконец; повелено на государя делать по 15 фузей в год на сроки, и между теми сроками, исполняя свои прихоти, заставляет их делать многое свое ружье оборонным лучшим мастерством; а который не сделает указанного ружья на срок, таких мучит жестоким истязанием, и надсмотрщик стольник Чулков с них за то великие взятки берет и у выдачи денег вычитает, и говорит, что половина князю, а другая половина ему. Никита Демидов обещал поставлять железо не выше 13 рублей двух денег, поставил в Тверь 20 000 пудов и, по заступлению Волконского, получил по 16 рублей 4 деньги за пуд, а с купцов берет по 13 и меньше за пуд; да и другие артиллерийские припасы другие возьмутся поставлять за половинную против Демидова цену. Демидов неправдивец, но ему доставалось не столько барыша, сколько Волконскому и другим».
Мы уже знаем, что Волконский пошел под суд, был пытан и признался в своих махинациях.
Но это «подметное» письмо. Между тем Петр получал в это же время донесения вполне официальные.
С 1711 года им был учрежден институт фискалов. Как ни странно, при маниакальном стремлении Петра контролировать всех и вся, прежде соответствующего учреждения в России не было. Но 2 марта этого года, накануне выступления в злосчастный Прутский поход, Петр одним указом учредил Сенат, который должен был править в отсутствие государя, и институт фискалов. В лихорадке сборов у Петра не было времени ясно определить функции этих новых и не известных дотоле в государстве чиновников. О фискалах было сказано одной фразой: «Учинить фискалов во всяких делах, а как быть им — пришлется известие». «Известие» прислалось через три дня и тоже большой ясности не внесло: «Над всеми делами тайно надсматривать и проведовать про неправый суд, також в сборе казны и прочего».
Функции фискалов прояснялись постепенно и долго. Так в «Наказе земским фискалам в губерниях и провинциях» вменялось в непременную обязанность «проведовать явно и тайно, нет ли против положения его царского величества и камер-коллегии какого прегрешения в сборах или утайки числа людей и иного тому подобного». Земским фискалам поручалось следить за состоянием дорог, цельностью верстовых столбов, надежностью мостов, исправностью мельниц и так далее. Но главное, что подлежало вниманию фискалов, — «разбои по дорогам, убивство, насильство, прелюбодейство, содомский грех, чародейство и тому подобные великие прегрешения».
Но это были земские — провинциальные — фискалы. Тем, кто обретался в Петербурге и в Москве, надлежало прежде всего «явно и тайно» следить за «сильными персонами».
Сенат и фискалы не случайно и отнюдь не только из торопливости оказались в одном указе. По идее Петра, они должны были действовать в связке.
И тут царя подвело то самое игнорирование реальности. Правительствующий Сенат и надзирающее ведомство вошли в неразрешимый конфликт.
В самый критический момент, осенью 1714 года, фискал Алексей Нестеров доносил Петру:
«Я ж, раб твой, сыскал в московской губернской канцелярии, перед губернатором, с товарищи дворцового судью Савелова, который шурин господину графу Мусину, — на суде обличил, что он, явно для своих взятков, скрывал от смотров и от службы беглецов из Казанской губернии, недорослей, еще и офицерских детей, а на иных и других, преступая указ, не объявляя их по указу в Сенат, записал самовольно у себя в стряпчие конюхи, в чем он сперва запирался, и указал на дьяка и подьячих, а дьяк и подьячие также и те беглецы сами в расспросе сказали именно на него, Савелова, а потом и сам он, Савелов, уже не пошел на суд, вину свою письменную к тому ж делу объявил; указу ему и тем беглецам, явно щадя и угождая графу, не учинено ж».
Дело было отнюдь не только в Савелове и не столько в Савелове, сколько в его родственнике и покровителе — графе и «первом сенаторе» Иване Алексеевиче Мусине-Пушкине.
Хотя и Петр Тимофеевич Савелов был человеком непростым. В 1702—1704 годах — воевода в Можайске; в 1708—1714 — генеральс-адъютант фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева, боевой офицер, полковник с 1715 года.
С 1714 года Петр Тимофеевич — судья Дворцового суда в Москве. Через четыре года он вместе с другими будет судить царевича Алексея.
Правдоподобие обвинениям Нестерова придает и то обстоятельство, что родной брат Савелова Тимофей Тимофеевич, тоже офицер и участник сражений, до того как занял ответственный пост в канцелярии того же Шереметева, занимался розыском беглых солдат.
Граф Мусин-Пушкин был женат на родной сестре Петра Тимофеевича Мавре Тимофеевне Савеловой, племяннице покойного патриарха Иоакима. Сохранившаяся переписка свидетельствует о крепких внутрисемейных связях и взаимоподдержке.
Несомненно, что Савелов, беззастенчиво нарушая закон, рассчитывал на поддержку своего шурина. И не ошибся.
Граф Иван Алексеевич был одним из тех, достаточно немногочисленных, деятелей эпохи, к которым Петр по-человечески благоволил и в письмах называл его «братец» или «der Bruder». Существовала версия, согласно которой Мусин-Пушкин был внебрачным сыном царя Алексея Михайловича от Ирины Михайловны Мусиной-Пушкиной. Но в исторической науке эта версия проанализирована и справедливо отвергнута. Если, как мы помним, Петр называл Кикина, вхожего в семейный круг царя, «дедушкой», это не значит, что они были в кровном родстве.
Мусин-Пушкин добросовестно и преданно служил и царю Федору Алексеевичу, и царевне Софье Алексеевне, не вмешиваясь в большую политику.
Во время переворота 1689 года он находился в Смоленске, исправляя должность воеводы, и перед ним не стал роковой выбор.
Петр оценил его деловые качества и усердие. В 1710 году он получает графский титул, а в 1711-м, назначая доверенных людей в новообразованный Сенат, Петр называет графа Ивана Алексеевича «первым».
При всех своих достоинствах «первый сенатор» не считает зазорным покрывать грехи своего шурина.
Сыграет свою роль «первый сенатор» и в судьбе Феофана Прокоповича, вызванного Петром в 1716 году из Киева, — одной из центральных фигур нашего сюжета.
Алексей Нестеров — тоже одна из ключевых фигур, чья удивительная и страшная судьба дает представление о тупиковости пути, по которому Петр направил своих соратников.
Нестеров воспринимал долг фискала как императив. История с злоупотреблениями Савелова, несмотря на то что она задевала такую персону, как граф Мусин-Пушкин, была мелкой и проходной. Он замахивался на первых лиц государства. Незадолго до приведенного донесения о Савелове он сообщал Петру:
«Князю Якову Федоровичу Долгорукому даны волости в уезде Юрьева Польского с условием, чтобы доходы, прежде шедшие в казну, собирались в нее без умаленья; но в 1713 году Долгорукий, по согласию с казанским губернатором Апраксиным, сложил много сборов, а именно 4755 рублей, и приписал к себе землю, которой в именном указе не было означено. С 1704 года, кроме государева клею, нигде никому держать и продавать не велено; а он, Долгорукий, дал из Сената указ господину Рагузинскому, велено ему купить клею у других, кроме государева, 2000 пудов для продажи в отпуск за море, от чего государю убытка больше 10 000 рублей. Долгорукий не принял ружей, которые Стрежнев продавал по рублю 20 алтын, а принял у Строганова, который написал по 2 рубля за ружье, принял, не освидетельствовавши и не призвавши к торгу никого, и этим доставил Строганову прибыли 8420 рублей. Долгорукий подрядил иностранца ставить селитру дороже, чем предлагали русские; ставил наемщиков вместо своих крестьян в рекруты вопреки указу».
И далее Нестеров подробно рассказывает о разного рода махинациях двух князей — Григория Ивановича Волконского и Григория Федоровича Долгорукого, в результате чего в армию поступало меньше рекрутов, чем было намечено.
Вообще, как мы видим, значительная часть корыстных проделок относилась к сфере, которая была под особым контролем царя, — к комплектованию и снабжению армии. И это понятно: здесь ходили огромные деньги. Причем часто это плутовство поражает своей циничной наглостью. Так, тот же Нестеров обличил служащих Мундирной канцелярии, отвечавших за снабжение армии, в том, что они приняли и оплатили большую партию заведомо негодного обмундирования. В частности, при проверке оказалось, что из 8000 пар сапог годными оказались 152 (!) пары. Представление Нестерова не произвело ни малейшего впечатления на главу канцелярии М. А. Головина, который, безусловно, был в доле. А когда возмущенный Нестеров отправил материалы расследования в Сенат, господа сенаторы вернули эти материалы самому Головину.
Поскольку сами сенаторы отнюдь не брезговали более чем сомнительными делами, то и фискалов они терпеть не могли.
Петр, например, получал от фискалов жалобы такого рода:
«А когда приходим в Сенат с доношениями, и от князей Якова Федоровича (Долгорукого) да от Григория Племянникова безо всякой нашей вины бывает к нам с непорядочным гордым гневом всякое немилосердие, еще ж с непотребными укоризны и поношением позорным, зачем нам, рабам твоим, к ним и входить опасно. Племянников называет нас уличными судьями, а князь Яков Федорович — антихристами и плутами».
Одним из жалобщиков был Нестеров. И вполне понятно, почему он вызывал у князя Якова Федоровича Долгорукого «гордый гнев».
Петр очень быстро понял, в каком положении находятся фискалы. В указе о земских фискалах было сказано:
«И понеже земского фискала чин тяжел и ненавидим, того ради его царское величество всех земских фискалов, которые верность свою показывать будут, в своем милостивом защищении содержать изволит, и кто им бранью или побоями обиду учинит, на тех по сыску и по уложению управа и оборона учинена будет».
Прекрасно зная, как господа сенаторы, прежде кого бы то ни было обязанные блюсти государственный интерес, относятся к деятельности фискалов и вообще к попыткам контролировать аппарат, он надеялся урезонить и устрашить эту избранную публику.
Указ Сенату в Москву:
«Господа Сенат,
Понеже уведомлены мы, что вы по доносам фискальным ни единого главного дела не вершили, но все проманываете время до времени, забывая Бога и души свои, того ради сие последнее о сем пишу к вам, ежели пяти или шести дел главных, буде более не успеете, о которых вам будут фискалы доносить, до ноября первого числа не вершите и преступникам, которые для своих польз интерес государственный портят, не учините смертную казнь, не щадя никого в том, и ежели инако в том поступите, то вам сие будет.
Из Санкт Петербурха, в 2 д. июля 1713».
Можно себе представить в какой ярости и отчаянии был Петр, если он угрожал смертной казнью тем, кого сам выбрал и над всеми возвысил.
Заставить сенаторов выполнять в полной мере свой долг царю не удавалось, несмотря ни на какие угрозы, и он усложнял аппарат контроля, а параллельно строил еще одну, никакими законами не предусмотренную структуру управления и развязывания наиболее болезненных ситуаций. Это были так называемые майорские канцелярии — специальные группы, во главе которых стояли майоры гвардии.
В конце 1715 года в период внезапного и грозного обострения отношений с сыном-наследником Петр издал красноречивый указ.
«Указ в Сенат.
Объявляется Василей 3отов чином генерального ревизора, или надзирателя указов, дабы все исполнено было, и ежели кто не исполнит в такое время, кому возможно в то время исполнить, или указ точный имеет с сроком, на того объявлять в Сенате.
А оным немедленно штрафовать оных и то дело довершать.
Буде же в Сенате в том манить станут несколько или все, то на их Нам доносить.
Он должен иметь столик в той же избе, где Сенат сидит, и записывать указы и держать оным протокол, которым со всех указов сообщены копии за подписанием сенатора месячного даваны да будут.
Петр
В Питербурхе в 27 д. ноября 1715».
Ясно, что царь уже не надеялся на добрую волю и добросовестность своих сенаторов и в конце концов счел необходимым прямо в присутствии Сената посадить ревизора — «надзирателя указов», который бы визуально контролировал деятельность этого правительственного органа, долженствующего блюсти законность и справедливость и все действия сенаторов и исполнения указов протоколировать.
В конце 1714 года, получив к тому времени грандиозный массив сведений разного рода о коррупции среди всех слоев управленцев — сверху донизу — Петp обнародовал закон, который, по его мнению, должен был показать, что пришло время коррупцию искоренять безжалостно и бескомпромиссно.
«Мы, Петр Первый, царь и самодержец всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая, объявляем сим нашим указом:
1. Понеже многие лихоимства умножились, между которыми и подряды вымышлены и прочие тому подобные дела, которые уже наружу вышли, о чем многие, якобы оправдывая себя, говорят, что сие не заказано было, не рассуждая того, что все то, что вред и убыток государству приключити может, суть преступления.
2. И дабы впредь плутам, которые ни во что иное тщатся, точию мины под всякое добро делать и ненасытность свою наполнить, невозможно было никакой отговорки сыскать, того ради запрещается всем чинам, которые у дел приставлены, великих малых, духовных, военных, гражданских, политических, купецких, художественных и прочих, какое звание оные не имеют, дабы не дерзали никаких посулов, казенных и с народа собираемых денег брать торгом, подрядом и прочими вымыслы, каковых б звания оные и манера не были, ни своим, ни посторонним лицам, кроме жалования, також от дел, по чему определению или впредь определится, или партикулярно позволится за нашею рукою, или всего Сената подпискою.
З. А кто дерзнет сие учинить, тот весьма жестоко на теле наказан, всего имения лишен, шельмован и из числа добрых людей извержен, как и смертию казнен будет.
4. То же следовать будет и тем, которые ему в том служили и через кого делано, и кто ведали, а не известили, хотя подвластные или собственные его люди, не выкручивался тем, что от страха ради сильных лиц, или что его служитель.
5. И дабы неведением никто не отговаривался, велеть всем, у дел будучим, к сему указу приложить руку, и впредь кто к которому делу приставлен будет, прикладывать, а в народ везде прибить печатные листы.
Петр
В Санкт-Питербурхе, декабря в 23 д. 1714».
По свидетельству Плейера, царь был настолько взвинчен, что традиционные и часто удачные попытки Екатерины вступиться за провинившихся, вызывали на этот раз яростную реакции Петра. Когда она заговорила о Меншикове, Петр дважды ее ударил и обвинил в сговоре с бывшим любовником. Он предложил ей пройти с ним в застенок и послушать признания обвиняемых.
И это было понятно. По сведениям того же Плейера, украденные разными способами суммы были сопоставимы с военным бюджетом. По ходу расследования они выросли до двух миллионов рублей. И это не было пределом.
Можно было бы усомниться в добытых австрийцем данных, но они находят подтверждение в других источниках.
Когда были подведены предварительные итоги следствия по делу братьев Соловьевых, о которых речь впереди, то штраф, который был на них наложен, составил 709 620 рублей. А стоимость конфискованного у них имущества составила еще 407 447 рублей.
То есть под покровительством Меншикова и при его прямом участии братья Соловьевы, которые в конце ХVII века были неимущими простолюдинами, обогатились на 1 117 067 рублей.[10] В то время как военный бюджет, скажем 1710 года, составил три с небольшим миллиона.[11]
Притом что суммами, которыми исчислялось награбленное состояние Соловьевых, «повреждение государственного интереса» отнюдь не исчерпывалось.
Это был всего лишь наиболее выразительный и расследованный образец казнокрадства.
Нервозное состояние Петра и сомнения в результативности выбранных методов борьбы с «похищением государственного интереса» и против посягательств на его персону и власть выдает противоречивость в законотворчестве.
Еще в октябре 1713 года Петр издал весьма рискованный указ о том, что каждый, кто «ведает повредителей интересов государственных», может и должен без опасения обращаться непосредственно к царю. Причем призыв был обращен ко «всякого чина людям» — вплоть до крестьян.
Притом что доносы по любым поводам всячески поощрялись, масштаб обращений к государю оказался, очевидно, слишком велик. И в январе 1715 года вышел указ, регламентирующий обращения к царю. Теперь непосредственно к нему можно было обращаться только в трех случаях.
«1. О каком злом умысле против персоны Его Величества или измены;
2. О возмущении или бунте;
3. О похищении казны».
Первые два пункта, как мы увидим, делались всё актуальнее.
И во время следствия по «делу» царевича Алексея (за полгода до его убийства), 19 января 1718 года третий пункт был отброшен, и в личном ведении Петра остались два первых пункта…
Это был особый момент. Петр стал понимать, какую широкую опору имеет Алексей в среде государственной и военной элиты.
Через две недели после указа 19 января в ночь с 7 на 8 февраля в Петербурге Меншиков по срочному приказу находившегося в Москве царя снова арестовал прощенного Александра Кикина и популярнейшего генерала — князя Василия Владимировича Долгорукого…
4
Но это было позже. А пока (во второй половине 1713-го и в 1714 году) разворачивалось удивительное по своему ходу и результатам «дело» братьев Соловьевых. А по существу — «дело» светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова, которое грозило скверно для него закончиться.
Этот сюжет был подробно и глубоко исследован Денисом Олеговичем Серовым, и нет надобности пересказывать его текст. Имеет смысл привести обширную, но полную значения цитату.
Братья Дмитрий и Осип Соловьевы были доверенными людьми князя Александра Даниловича. Он их, соответственно, продвигал на нужные ему посты.
В 1710 году Дмитрий Соловьев был назначен обер-комиссаром в Архангельск.
Далее цитируем Серова:
«Архангельское назначение Д. А. Соловьева имело еще один аспект. Основным пунктом реализации вывозимых из России пшеницы, ржи, льна, смолы, пеньки являлся Амстердам. Таким образом, в 1710 году сложилась уникальная в истории отечественной номенклатуры ситуация: один брат распоряжался закупкой экспортных товаров, другой — их продажей в Западной Европе. Для предприимчивых и авантюристичных Соловьевых пробил их час.
Трудно с точностью определить, когда начала действовать организованная братьями-комиссарами международная преступная группа; располагая широкими должностными полномочиями, имея в своем распоряжении значительные суммы казенных капиталов, Дмитрий и Осип Алексеевичи развернули невиданную по масштабам контрабандную торговлю запрещенными к частному вывозу товарами — в первую очередь хлебом.
Действуя через подставных лиц, Д. А. Соловьев закупал в Архангельске параллельно казне зерно, которое затем, минуя таможню, отгружалось в Амстердам. Далее в дело вступал Осип Алексеевич; прибыль братья помещали в голландские и английские банки.
Тайная скупка крупных партий „заповедных“ товаров, разумеется, требовала внушительных расходов. Почти не располагая пока собственным капиталом, братья запустили в оборот имеющиеся у них государственные средства.
С великим трудом собранные в разоренной стране казенные деньги хлынули на обеспечение контрабандных операций Соловьевых; деньги, выбитые на кровавых „правежах“ с посадских людей Твери и Чухломы, Нижнего Новгорода и Галича, с крестьян Поморья и Замосковских уездов, послужили основой коммерческих успехов братьев. В то время как доведенные налогами до „конечной нужды“ российские крестьяне питались хлебом напополам с мякиной, успешно „прокрутившие“ их деньги „славные негоцианты“ Дмитрий и Осип Соловьевы приобретали в далекой Германии алмазы и недвижимость.
Еще одной линией криминальной деятельности господ Соловьевых была ложная выбраковка казенных товаров. Приобретенные в Архангельске помощниками Дмитрия Алексеевича по искусственно заниженным ценам, эти товары впоследствии реализовались в Голландии по их действительной стоимости, и образовавшаяся разница пополняла банковские вклады „птенцов гнезда Петрова“.
Не брезговали комиссары и прямым расхищением государева имущества. Так, ими была присвоена 980-килограммовая партия закупленного казной клея, проведенная в дальнейшем по отчетным документам как утраченная при транспортировке.
В отличие от других губителей „государственного интереса“ Соловьевы имели, похоже, далеко идущие планы. Судя по всему, Дмитрий и Осип Алексеевичи намеревались, набрав капиталы, свернуть криминальный промысел и, покинув нестабильную Россию, заняться цивилизованным предпринимательством в Голландии или Англии».[12]
Разумеется, вершить бесстрашно дела такого масштаба Соловьевы решались, поскольку за ними стоял светлейший князь Александр Данилович, чьи финансовые интересы за границей блюли братья. И, надо полагать, часть их доходов предназначалась Меншикову. Кроме того, надо помнить, что третий брат — Федор Соловьев — был управляющим имениями и имуществом Меншикова.
Хорошо знакомые с европейскими нравами сподвижники Петра понимали, насколько европейский банк надежнее их сундуков.
«Дело» братьев Соловьевых, его ход и финал — неотвратимое свидетельство принципиальной порочности системы — и экономической и юридической, — которую с такими усилиями и издержками выстраивал Петр.
«Похищением государственного интереса», которым с таким азартом занимались Соловьевы, заинтересовался один из немногих честных деятелей, окружавших царя, архангельский вице-губернатор Алексей Александрович Курбатов, человек, поднявшийся из низов своим умом и верностью этому самому «государственному интересу».
Нет возможности и надобности рассказывать в подробностях тянувшееся несколько лет «дело» Соловьевых. Были ситуации, когда братья оказывались в предельной близости от эшафота. Но в решающие моменты вмешивался Меншиков, которому полное разоблачение этих чудовищных махинаций грозило гибелью. Так, в один из таких моментов, воспользовавшись отсутствием Петра, он попросту арестовал Курбатова и изъял имевшиеся у того документы. С удивительным постоянством те, чьи действия угрожали Соловьевым, сами оказывались под следствием и в пыточных камерах. Самоотверженный Курбатов, безуспешно пытавшийся открыть Петру глаза на истинное положение дел, умер в опале и под следствием.
Петр не доверял никому, он чувствовал свое бессилие в борьбе с тотальными воровством и ложью. И не был уверен в собственной безопасности.
К «соловьевскому сюжету» относится более поздний документ, свидетельствующий, в каком состоянии находился всемогущий самодержец.
Французский посол де-Лави переслал в Париж письмо, полученное им от «лица, состоящего в сношениях с несколькими министрами царя».
«Брауншвейг, 15 октября 1717 г.
Его царское величество сам неожиданно арестовал в Амстердаме г. Соловьева и все его счетные книги и выслал его в Петербург под конвоем г. Нарышкина и 35 солдат прусской королевской гвардии. В упомянутых книгах оказались пять миллионов, похищенных у царя три или четыре года тому назад. (То есть в том самом 1714 году. — Я. Г.) И около 50 миллионов, которые под именем этого человека положены некоторым сановником в амстердамский банк. Словом, его царское величество открыл через это все имущество того сановника и главнейших его участников. Это поразило его как громом (я думаю, что сановник, о котором говорится, князь Меншиков, потому что брат Соловьева служит у него дворецким). Вы, вероятно, увидите по приезде царя ужасные события, и сцена будет еще крупнее, чем в 1715 году».
В этом сообщении есть вещи принципиально важные. Царь лично вмешался в ход расследования, которое по причине грубого вмешательства Меншикова (и, возможно, не его одного) явно буксовало. Царь лично производит арест. И самое главное — он отправляет арестованного в Россию под конвоем прусских гвардейцев.
Странно думать, что он не мог найти вокруг себя (в Германии были сосредоточены крупные силы русской армии) собственных подданных для конвоя. Стало быть, он что-то имел в виду, прибегая к услугам прусского короля. И зачем был нужен для сопровождения одного мошенника и его бухгалтерии такой мощный конвой? Быть может, зная острый интерес «сильных персон» к ходу расследования, он опасался похищения бумаг или бегства арестанта?
«Ужасающие события» и в самом деле начались. Но связаны они оказались не с «делом» братьев Соловьевых и, соответственно, Меншикова, а с «делом» царевича Алексея. И это снова вывело Меншикова, необходимого Петру в этой напряженнейшей ситуации, из-под удара.
Общая сумма украденного, скорее всего, завышена, но она свидетельствует о том, какие слухи циркулировали на этот счет в Европе…
В переломном декабре 1714 года в донесениях дипломатов появились новые тревожные ноты.
6 декабря Маккензи писал в Лондон:
«В прошлом донесении, которое я имел честь отправить 3-го декабря, я сообщал полный и откровенный отчет о положении, в котором находится большинство здешних министров и высших сановников. Не решаюсь излагать собственных догадок о том, какие последствия эти обстоятельства могут вызвать как внутри России, так и за границей, позволю себе прибавить по поводу настоящего дела только следующее: мне передавали, будто царь, вглядываясь в данные, раскрытые следствием, ввиду похищенных сумм, которыми обвиняемые и поныне владеют, вывел прямое заключение, что они, пользуясь войной, задумали низвергнуть его с престола, поэтому, слышно, приостановлено и назначенное было уже выступление полков».
Если учесть, что главные обвиняемые теснейшим образом связаны были с Меншиковым, то маловероятно, что Петр подозревал именно эту группировку в заговоре против него. Но у Петра могли быть и другие соображения, и другие сведения, и он, в состоянии крайнего возбуждения, мог публично обличать потенциальных заговорщиков.
10 января 1715 года Маккензи развивает этот опасный сюжет:
«Мне передавали, что прошлую субботу оба первых министра доложили царю достоверное известие о войне, объявленной Турциею Венецианской республике. Царь выразил чрезвычайное удовольствие по этому поводу. Но радость государя, я думаю, затмилась значительно двумя частными письмами, подброшенными ко дворцу на имя царя. Одни уверяют, будто в них прямо говорится, что строгие меры, принимаемые против первых сановников, раздули огонь, способный разгореться более, чем царь предполагает <…>. Как бы то ни было, замечают, что последние два дня государю не по себе и что он каждое утро присутствует в Сенате».
А 14 января он доносил:
«Хотя я и неохотно излагаю свои подозрения, не могу умолчать об одном из них, ввиду упорной продолжительности слухов. Здесь ожидают восстания, в заговоре подозревают саму царскую гвардию. Потому, говорят, недавно гвардейские полки и выведены отсюда».
Естественно, возникает вопрос: насколько достоверны сведения, полученные Маккензи, насколько верны слухи, доставляемые англичанину его конфидентами, близкими к властным верхам?
Слухи о мятежном настроении в гвардии вряд ли соответствуют действительности. Но важен сам факт упорного хождения этих слухов. Важно и то, что слухи эти, скорее всего, доходили и до Петра с его «собственными шпионами», о которых мы ничего не знаем.
Свидетельства о приступах подозрительности у царя, в том числе и по отношению к гвардии, зафиксированы значительно ранее 1714 года.
15 июля 1706 года Плейер сообщает в Вену императору Иосифу I весьма любопытное известие: «Фаворит (Меншиков. — Я. Г.) формирует лейб-гвардию из 500 человек одних офицеров; при себе царь не оставляет ни одного солдата». Можно гадать о степени достоверности этой неожиданной информации, но Плейер был наблюдателем тщательным и ответственным.
Следы попыток Меншикова создавать по своей инициативе воинские формирования встречаются и позже. В 1716 году (во время длящегося следствия по делу о его, Меншикова, злоупотреблениях) светлейший, уговаривая царя «польготить» ему, то есть списать часть денежных начетов, писал: «Собственный мой полк (о котором Вашему Величеству известно, что я ни для чего иного, но с единой своей ревности набрал и вооружил) ныне по указу Вашему раскосован…»
Петр, как видим, не склонен был терпеть собственные военные формирования даже у людей, в чьей преданности он не сомневался. Правда, в 1703 году Меншиков с разрешения Петра сформировал Ингерманландский пехотный полк трехбатальонного состава, который стал в некотором роде личной гвардией Меншикова как губернатора Ингерманландии и на который светлейший опирался в политической борьбе после смерти императора. Дальнейшие инициативы такого рода, особенно в смутный период после 1714 года, царь пресекал.
Но меншиковская акция 1706 года носила иной характер. Подразделение из пятисот офицеров могло быть сформировано только по приказу Петра — и для решения чрезвычайных задач.
Сведения Плейера, конечно же, нуждаются в корректировке. В двух гвардейских полках было по штату 112 офицеров. Стало быть, речь идет не о гвардейских офицерах, а о неком формировании из офицеров армейских. Это не лейб-гвардия, а формирование, гвардии противопоставленное? И вызывает сомнение численность рекрутированных офицеров.
Очень странная ситуация, если учесть, что, по утвердившемуся мнению, Петр своей гвардии безоговорочно доверял.
При этом нужно иметь в виду несколько обстоятельств.
Когда Меншиков формировал свой Ингерманландский полк, он вызвал серьезное недовольство армии, поскольку забирал из других полков лучших солдат и офицеров, равно как и брал себе лучших рекрутов. И стало быть, у него был опыт формирования специальных подразделений.
Существенен и момент, когда до Плейера дошла эта необычная информация. Осень 1705-го — первая половина 1706 года были крайне напряженными.
Разгоралось восстание в Астрахани, охватывавшее немалые прилегавшие к городу пространства и население нескольких городков. К июлю 1706 года восстание было подавлено корпусом Шереметева, но уверенности в том, что пожар потушен окончательно, не было.
В Москву свозили сотни схваченных мятежников.
Нужно иметь в виду и еще одно — весьма существенное — обстоятельство.
В атмосфере всеобщего глухого недовольства Петр привык иметь под рукой надежную воинскую силу, достаточную для подавления любых волнений и для предотвращения таковых путем демонстративного устрашения. Но в этот момент Петр остался в Москве с одним батальоном преображенцев. Основные силы армии были на театре военных действий; сильный корпус Шереметева завершал карательную операцию на Нижней Волге.
В этой ситуации срочное создание некоего спецподразделения (возможно, и меньшей численности) выглядит вполне правдоподобно.
Остается неясен механизм формирования этой части. Каким образом можно было в короткий срок созвать такое количество армейских офицеров? Но у Меншикова, как уже сказано, был опыт срочного формирования Ингерманландского отборного полка.
Общая тревожность атмосферы усугублялась еще и тем, что именно в это время под смертельной угрозой оказались главные силы русской армии, сосредоточенной в Гродно.
Английский посол, барон Чарльз Уитворт, несколько лет живший в России, пользовавшийся благосклонностью Петра (поскольку царь был заинтересован в добрых отношениях с английской королевой Анной) и, соответственно, снискавший дружбу многих высоких персон, доносил в Лондон 6 марта 1706 года:
«Саксонская армия разбита генералом Реншильдом на силезской границе. Я догадывался, что двор тоже получил известие об этой неудаче; по городу пошли смутные слухи о сражении, которое старались выдавать за успех саксонского оружия. Вчера, однако, пришла другая почта с подробностями дела и с подтверждением, что союзник потерпел совершенное поражение, потерял все пушки, обоз, что пехота его почти уничтожена. <…> Вы легко можете себе представить, какое смятение эта новость произвела здесь, насколько она может изменить намерения двора и ход настоящей войны.
Русские строили все расчеты на соединение с саксонской армией, которое, казалось, обеспечено было значительным численным перевесом и свежестью войск; в этой надежде они удерживали свои позиции в Гродно, дав шведскому королю возможность занять квартиры в Василичке между дорогами виленской и минской, и таким образом отрезать их сношения с Курляндией и Смоленском; и если теперь генералу Огильви по царскому приказанию или по недостатку провианта придется покинуть свой настоящий лагерь и придвинуться к русской границе, ему понадобится большое искусство и умение для удачного отступления <…>. А случись с этой армией значительная неудача, она, вероятно, повлечет за собою совершенное поражение России, так как я недоумеваю, откуда царь возьмет другую армию <…>. Не говоря о том, что русские вообще легко отчаиваются после неудач, а также о господствующем между ними неудовольствии и о склонности к мятежам, на которую я уже имел честь указывать во многих письмах».
Относительно склонности «легко отчаиваться после неудач» Уитворт не прав. Во всяком случае к Петру это никак не относилось. Но он вовсе не заинтересован был излишне драматизировать положение дел в России. Он был вполне лоялен по отношению к Петру и заинтересован — в интересах Англии — в сохранении политического статус-кво. А потому к его соображениям нужно относиться серьезно.
«Недовольство», «всеобщее недовольство», «склонность к мятежам» — понятия, рефреном проходящие сквозь донесения европейских дипломатов с самого начала войны со Швецией.
Если учесть это повсеместное тлеющее недовольство, только что с трудом затоптанный пожар в Нижнем Поволжье, крайне неустойчивое положение на театре военных действий, несмотря на то что русской армии удалось вырваться из западни, а Карл отложил поход в Россию, — на этом фоне сообщение Плейера о формировании верным Меншиковым какой-то особой офицерской части приобретает некоторую достоверность.
Мы не знаем и знать не можем, что именно происходило в воображении Петра именно в этот момент — в июле 1706 года. Но постоянное пребывание на пороховой бочке (при наличии множества желающих поджечь фитиль) не располагало к трезвой оценке ситуации.
8 мая того же года Уитворт писал в Лондон: «Министры стараются кораблестроением и морскими поездками развлечь его (царя. — Я. Г.) от тяжелых забот, вызванных разорением России».
К 1714 году этот процесс «разорения» только усугубился.
5
Вернемся в грозный декабрь 1714 года.
24 декабря 1714 года Маккензи сообщал: «Прошлый вторник сюда прибыл царевич-наследник».
Никаких следов приближавшейся опалы, которая обрушилась на царевича через девять месяцев, дипломаты, тщательно следившие за всем происходящим во властных верхах России, не замечали. Никто из них не отмечал какого бы то ни было неудовольствия Петра по отношению к сыну.
И это существенно.
Алексей вернулся из Карлсбада, где лечился от предполагаемого туберкулеза. Он вернулся в то время, когда Меншиков оказался под смертельной угрозой. Однако иностранные наблюдатели, аккумулирующие слухи разной степени достоверности и сведения, доставляемые их осведомителями при власти, сообщали и нечто иное.
В том же письме — сразу же за фразой о возвращении Алексея — Маккензи пишет:
«Князь Волконский и вице-губернатор Корсаков всё еще находятся в тюрьме. Первого, слышно, пытали еще второй раз. Жена и семеро детей Корсакова просили царицу ходатайствовать хотя бы о даровании ему жизни; ей отвечали, что государыня уже употребила свои усилия. Вот уже с неделю эшафот стоит готовый, сомневаются, однако, чтобы царь, помиловав многих, решился казнить кого-нибудь смертью».
Маккензи точно уловил внезапное изменение в атмосфере. После тяжелого напряжения конца 1714-го — начала 1715 года, когда казалось — вот-вот полетят головы, ситуация стала меняться. Генерал-адмирал Апраксин и канцлер Головкин были прощены. Меншиков отделался огромным штрафом. Наказаны всерьез были фигуры значимые, но второстепенные: Волконский и Апухтин, два сенатора, и вице-губернатор Ингерманландии, любимец Меншикова Корсаков после свирепых пыток были биты кнутом и отправлены в Сибирь.
Но это внезапное потепление вызвано было не только чисто прагматическими соображениями — необходимостью сохранить дееспособных сотрудников, ибо других взять негде. Был еще один серьезнейший фактор.
Мы помним постоянные упорные слухи о мятежном настроении в гвардии и армии. И если относительно гвардии у Петра вряд ли были реальные основания для беспокойства, то ситуация с армией была иная.
Еще в июне 1706 года, за месяц до формирования Меншиковым особого «офицерского» полка, Петр издал указ, свидетельствующий о его остром беспокойстве относительно настроений в армии. Указом под страхом смертной казни запрещалось солдатам и драгунам «собираться в полках между собой тайно и явно в круги». За недонесение тоже полагалась смертная казнь.
Оказалось, что массовые казни 1698 года, когда была физически уничтожена наиболее активная часть Стрелецкого войска (а остальные стрельцы поверстаны в солдаты или разбросаны по всей стране), проблемы не решили.
Был страх перед военным заговором, который представлялся куда более опасным, чем любые народные волнения.
В 1715 году был в основном сформулирован и отработан «Артикул воинский». Это предельно показательный документ по своей главной направленности.
«Артикул 19. Если кто подданный войско вооружит или оружие предпримет против его величества, или умышлять будет помянутое величество полонить или убить, или учинить ему какое насильство, тогда имеет тот и все оные, которые в том вспомогали или совет свой подавали, яко оскорбители величества, четвертованы быть, и их пожитки забраны.
Толкование. Такое же равное наказание чинится над тем, которого преступление хотя к действию и не произведено, но токмо его воля и хотение к тому было, и над оным, который о том сведом, а не известил.
Артикул 20. Кто против его величества особы хулительным словом погрешит, его действие и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет, оный имеет живота лишен быть и отсечением головы казнен.
Толкование. Ибо его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен. Но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять. И яко же о его величестве в оном артикуле упомянуто, разумеется тако и о его величества супруге и его государства наследнике. <…>
Артикул 133. Все непристойные подозрительные сходбища и собрания воинских людей, хотя для советов каких-нибудь (хотя и не для зла) или для челобития, чтоб общую челобитную писать, через что возмущение или бунт может сочиниться, имеют быть весьма запрещены. Ежели кто из рядовых в сем деле преступит, то зачинщиков без всякого милосердия, не смотря на тое, хотя они к тому какую причину имели или нет, повесить, а с досталными поступить, как о беглецах упомянуто. А ежели кому какая нужда бить челом, то позволяется каждому о себе и своих обидах бить челом, а не обще.
Артикул 134. А офицеров, которые к тому повод дали, или таким непристойным сходбищам позволили, или рядовых каким-нибудь образом к тому допустили, оных наказать лишением чести, имения и живота.
Атикул 135. Никто б ниже словом, или делом, или письмами, сам собою или чрез других, к бунту и возмущению, или иное что учинить, причины не давал, из чего бы мог бунт произойти. Ежели кто против сего поступит, оный по розыску дела, живота лишится или на теле наказан будет.
Артикул 136. Таким же образом имеют быть наказаны и те, которые таковые слова слушали или таковые письма читали, в которых о бунте или возмущении упомянуто, а в надлежащем месте или офицерам своим вскоре не донесли.
Артикул 137. Всякий бунт, возмущение или упрямство без всякой милости имеют быть виселицею наказаны.
Толкование. В возмущении надлежит винных на месте и в деле самом наказать и умертвить. А особливо ежели опасность в медлении есть, дабы чрез то другим страх подать и оных от таких непристойностей удержать, пока не расширится и более б не умножилось».
Мы видим маниакальное повторение слов «бунт» и «возмущение». Из артикула в артикул это заклинание вбивается в головы военных людей: любой намек на непослушание или подозрительное поведение чревато «лишением живота». Причем обезглавливание — наиболее гуманный способ этого лишения.
Петр тщательнейшим образом предусмотрел и все случаи, которые могли способствовать возбуждению солдат и офицеров и тем самым провоцировать бунт. К таким случаям он относил и возможные поединки.
«Артикул 138. Ежели учинится ссора, брань или драка между рядовыми, чтобы никто не дерзал товарищей своих или других на помощь призвать таким образом, через то сбор, возмущение или какой непристойный случай произойти мог, а ежели кто сие учинит, того и с помогателями повесить.
Артикул 139. Все вызовы, драки, поединки через сие наижесточайше запрещаются таким образом, чтоб никто, хотя б кто он ни был, высокого или низкого чина, прирожденный здесь или иноземец, хотя другой кто, словом, делом, знаками или иным чем к тому побужден и раззодорен был, отнюдь не дерзал соперника своего вызывать, ниже на поединок с ним на пистолетах или на шпагах биться. Кто против сего учинит, оный всеконечно, как вызыватель, так и кто выйдет, имеет быть казнен, а именно повешен, хотя из них кто ранен будет или умерщвлен, или хотя оба не ранены от того отойдут. А ежели случится, что оба или один из них в таком поединке останется, то их и по смерти за ноги повесить».
И в простых драках, и в поединках — любом неформальном действии — Петр прозревал некий импульс, который может вывести солдат и офицеров из состояния дисциплинарной скованности и создать неконтролируемую ситуацию.
В напряженной атмосфере массового недовольства реальность воинского мятежа ощущалась особенно остро.
Ненадежность солдат возрастала до критического уровня во время масштабных бунтов в любом конце государства. В 1705 году с трудом удалось не допустить мятеж гарнизона Царицына и его присоединение к восставшей Астрахани.
Внимательно изучавший подобную проблематику историк Пол Бушкович, использовавший материалы, до него не вводившиеся в научный оборот, писал:
«Астраханское восстание было опасным, и, похоже, что зимой 1705—1706 гг. оно по-настоящему напугало и Петра, и все высшие сословия. Царь даже приказал приостановить действие указов о бородах и иноземном платье в городах Нижней Волги. Бунт возник в то время, когда отношения Петра с русской элитой оставались плохими. Новый датский посол Георг Грунд доносил, что восстание страшно и само по себе, но в довершение всех бед „дворянство не слишком рвется воевать и думает, что это значит тратить большие усилия и подвергаться опасности понапрасну, тогда как гораздо лучше оставаться дома и заниматься собственными делами“».[13]
Подобные наблюдения покрывают все временно`е пространство Северной войны.
Надежный свидетель, английский посол Чарльз Уитворт писал в донесении от 13 июня 1705 года, рассказывая о тяжелых отношениях Меншикова, желавшего полновластно распоряжаться в армии, с фельдмаршалами Огильви и Шереметевым: «В особенности, однако, следует опасаться, как бы при первой неудаче здесь не вспыхнуло серьезного мятежа среди дворян».
А в донесении от 6 октября 1705 года он же писал из лагеря русской армии под Гродно: «Мятеж, поднятый в Астрахани горстью стрельцов, совершенно подавлен <…>. Мятеж этот, не будь он так счастливо подавлен в самом начале, мог повести за собой крайне опасные последствия, так как недовольство русских всеобщее».
(Уитворт вскоре понял, что полученные им сведения неверны, и затем описывал реальное состояние дел относительно астраханского мятежа.)
Иоганн Готхильф Фоккеродт, многолетний секретарь прусского посольства в Петербурге, зафиксировал в более поздний период весьма радикальные настроения среди армейского офицерства:
«Из-за какого-то честолюбия государя, а то так и министра, сосут кровь у крестьян, заставляют лично служить, да не так, как прежде, — пока длится война, а многие годы подряд, вдали от дома и семьи, приходится влезать в долги, а имение отдавать в воровские руки приказчика, который так его обчистит, что если и посчастливится по старости или по болезни получить отставку, так и то не приведешь хозяйство в порядок до самой смерти».
И если подобные настроения характерны были для офицеров (дворян), то легко себе представить, насколько сильнее были они у солдат.
Особенно обострилась ситуация во время булавинского восстания. Письма Петра этого периода полны тревоги. Прежде всего — из-за настроений в армии.
3 ноября 1707 года он писал Меншикову: «Извольте иметь осторожность от тех, которые у вас есть в армии; не худо, чтоб у них у всех, которые у вас, лошадей отобрать до времени для того, чтоб не ушли туда же».
То есть царь предлагает спешить кавалерийские полки, чтобы те не ускакали к булавинцам.
9 мая 1708 года Петр писал азовскому губернатору И. А. Толстому: «…нет ли какой блазни у вас меж солдаты, также (от чево, Боже, сохрани), ежели Черкаской не удержитца, имеешь ли надежду на своих солдат?» И вскоре после этого — тому же Толстому: «Как возможно храни гарнизоны от прельщения, для чего и денег не жалей».
Командовавший в Казани П. И. Хованский писал Петру в июне 1708 года: «Драгунского полку солдаты у меня в полку ненадежны».
Немалое число бежавших солдат оказалось в рядах восставших астраханцев, а позже — булавинцев.
Для устрашения возможных беглецов или бунтовщиков в рядах армии были предусмотрены самые изощренные наказания.
Исследователь, специально занимавшийся этой проблематикой, писал:
«Наиболее эффективной мерой наказания в тех условиях, по мнению Петра, являлась смертная казнь, которая делилась на обыкновенную и квалифицированную. К первой относились: отсечение головы, повешение, расстрел (аркебузирование), которые применялись исключительно к военным преступникам. К квалифицированным видам смертной казни, применявшейся за наиболее серьезные преступления, относились: четвертование, колесование, сожжение, посажение на кол, залитие горла расплавленным металлом.
Значительное распространение имели калечащие наказания. К болезненным наказаниям относились: битье кнутом, батогами, плетьми и розгами. Число ударов законом не определялось, и потому смертельный исход был делом обычным. По существу, это было замаскированным видом смертной казни. Впервые в уголовном праве появилось наказание шпицрутенами <…>. Демонстративные действия устрашающего характера были довольно распространенной воспитательной мерой. Особенно часто они применялись, когда тяжелые условия похода приводили к снижению дисциплины. Так, по возвращении из Прутского похода, по приказу Петра на каждом ночлежном пункте строились виселицы как предупреждение о немедленной казни без суда за попытку побега».[14]
Но и эти беспощадные меры не обеспечивали полной надежности армии.
Во время сражений солдаты и офицеры дрались, как правило, самоотверженно, когда ими профессионально командовали, но на рутинную службу и на условия таковой смотрели как на тяжкий крест. Дезертирство, несмотря на все меры устрашения, было подлинным бичом армии.
24 декабря 1708 года (армия Карла XII уже на Украине) Чарльз Уитворт доносит в Лондон:
«17 декабря я имел честь сообщить о чрезвычайной деятельности царя по приведению в порядок дел в Москве: советы собирались ежедневно, без перерыва, военные распоряжения для предстоящей кампании закончены, между прочим сделано распоряжение об организации дополнительного двадцатитысячного войска и пополнения армии тридцатью тысячами новобранцев. Так как прошлого года военных действий происходило мало или, можно сказать, вообще не происходило, можно было бы удивляться, каким образом в полках могла оказаться такая убыль людей, если бы не слухи о беспорядочном ведении дела кавалерийскими офицерами в Великой Польше. Драгун осталось около 16 тысяч из 30 тысяч: рекруты набирались силою, поэтому множество солдат бежало; например, из одного драгунского полка, недавно отправленного отсюда в Петербург, убежало 700 человек; из одиннадцати пехотных полков, расположенных здесь, разве найдется один, который потерял бы менее 200 человек, хотя еще два месяца назад они были доведены до полного комплекта».
Уитворт был вполне лоялен по отношению к Петру и России вообще и не был заинтересован сгущать краски. Его конфиденты снабжали его вполне достоверной информацией.
К 1714 году ситуация стала еще напряженнее, ибо накопилась усталость от многолетней войны, которой не видно было конца и смысл которой не был ясен не только рядовым, но и многим дворянам-офицерам. Великие замыслы неутомимого царя их не увлекали.
6
В январе 1715 года Петр издал уже упомянутый нами указ, который переориентировал внимание охранителей с «похищения государственного интереса», которое он еще недавно классифицировал как государственную измену, на явную государственную измену, на обнаружение прежде всего не воровства, а заговора.
Разумеется, пристальное внимание к малейшим признакам заговора в любой общественной группе отнюдь не было новостью. Но, как свидетельствовал указ, теперь этот сюжет стал особенно актуален.
«Понеже многие являются подметные письма, в которых большая часть воровских и раскольничьих вымышлений, которыми под видом добродетели яд свой изливают, того ради повелеваем всем: кто какое письмо поднимет, тот бы отнюдь не доносил об нем, ниже чел, не распечатывал, но, объявя посторонним свидетелям, жгли на том месте, где поднимет; ибо недавно некто подкинул письмо якобы о нужном деле, в котором пишет, ежели угодно, то он явится; почему не только позволено оному явиться, но и денег в фонаре 500 рублей поставлено, и более недели стояли, а никто не явился. Ежели кто сумнился о том, что ежели явится, то бедствовать будет, то неистинно, ибо не может никто доказать, которому бы доносителю какое наказание или озлобление было, а милость многим явно показана, а именно: Лариону Елизарьеву, Григорью Силину за донос на <И. Е.> Цыклера и <А. П.> Соковнина, також и Михайлу Фектистову, Дмитрию Мельнову за донос на Щагловитого и прочим им подобным, которые доносили сами, какая великая милость показана, о том всем ведомо, к тому же могут на всяк час видеть, как учинены фискалы, которые непрестанно доносят не точию на подлых, но и на самыя знатныя лица, без всякой боязни, за что получают награждение и тако всякому уже довольно видно, что нет в доношениях никакой опасности, того для, кто истинный христианин и верный слуга своему государю и отечеству, тот без всякого сумнения может явно доносить словесно и письменно о нужных и важных делах самому государю или пришед к двору Е<го> ц<арского> в<величества> объявить караульному сержанту, что он имеет нужное доношение, а именно о следующем:
1. О каком злом умысле против персоны Е<го> в<величества> или измены.
2. Возмущение или бунт.
3. О похищении казны, а о прочих делах доносить, кому те дела вручены и как свидетельствует публикованный указ, а писем не подметывать.
Петр
Печатано в Санкт Питербурхе 1715, генваря 25 дня.
Сии указы в Сенате объявил секретарь Алексей Макаров генваря 26, 1715. Таковы ж выставлены в пристойных местах того ж числа».
Это много говорящий документ. Очень характерный для Петра. Вплоть до забавного противоречия в самом начале: если не распечатывать и не читать найденное письмо, то как узнать — важные там сведения или же «воровские вымышления»?
Главное же утверждение, что доносителю в любом случае — подтвердится донос или нет — не грозит никакое «озлобление или наказание» никого не могло ввести в заблуждение. Все прекрасно понимали, что в случае любых сомнений и тот, кто доносит, и тот, на кого доносят, будут отправлены на дыбу под кнут, чтобы выяснить правду.
К этому обману Петр прибегал неоднократно. Астраханским мятежникам было объявлено прощение, их делегацию приняли в Москве, но, как только восстание было окончательно ликвидировано, начались пытки и казни.
Пункт «о похищении казны», который в конце 1714 года выдвинулся было на первый план, оказался вытесненным двумя первыми не только потому, что Петр ощутил реальную опасность. Презрительное недоверие к соратникам, слухи о возможных мятежах (уже не на окраинах), несомненно, до него доходившие, свою роль играли. Он, менее всего заботившийся о благосостоянии черного народа, публично стал говорить о том, что из-за грабительства сильных персон терпение народное может закончиться, — это было нечто новое. Все это заставляло его прежде всего задуматься о собственной и государственной безопасности. Не будем забывать о сообщении Маккензи о двух письмах, в которых царя прямо предупреждали об опасности дальнейшего разворачивания репрессий против первых сановников. Маловероятно, чтобы Маккензи это выдумал.
Воздвигнутый эшафот не был использован по назначению, потому что царь начал догадываться о сути происходящего. А суть была в том, что он не смог
увлечь своих соратников той великой идеей, ради которой жил. Он, с его живым и безжалостным умом, должен был догадаться, что создаваемая им система только так и может функционировать. Он должен был покупать их лояльность. Уже перед самой смертью, больной, одинокий и озлобленный, он ответит на вопрос генерал-фискала полковника Мякинина «Обрубать ли только сучья или положить топор на самые корни?» — «Руби всё дотла». Ему уже нечего было терять.
В 1715 году он не мог на это решиться.
Хорошо осведомленный о происходящем вокруг, он понимал, что эти люди, которых он называл предателями и мошенниками, не являют для него смертельной угрозы, пока они враждуют между собой и пока их многообразные интересы не пересекутся на другом носителе легитимных прав.
Он обладал острым чутьем деспота и вряд ли доверял полностью даже тем немногим, которым, казалось бы, верил.
Очень близкий к нему в последние годы Ягужинский, генерал-прокурор Сената, один из столпов режима, в 1730 году просил «верховника» князя Василия Лукича Долгорукого: «Батюшки мои, прибавьте нам как можно воли! Теперь такое время, чтобы самодержавию не быть. Довольно, чтоб нам головы секли!» Такова была его реакция на петровскую систему, в которой он занимал один из ключевых постов.
Исследователь, постаравшийся охватить, хотя и конспективно, картину в целом, писал:
«Источники хорошо показывают теневую сторону деятельности коррумпированной администрации, объединяющей влиятельных олигархов и незначительных чиновников. Коррупция была той формой, в которой лучше всего выразилось корпоративное единство бюрократии перед лицом правового контроля. Борьба Петра с коррупцией напоминает при этом сражение с многоголовой гидрой, когда на месте одной отрубленной головы тут же вырастает несколько новых».[15]
Особость ситуации состояла в том, что эту «гидру» вырастил сам Петр. Она была органичным нравственно-психологическим порождением его революции. И бороться с ней, не отказываясь от фундаментальных принципов военно-бюрократической утопии, было бесполезно. Но несгибаемо-утопическое сознание Петра не принимало другого пути.
7
В критические месяцы 1698 года, когда вернувшийся из Европы Петр приступил к искоренению стрелецкой крамолы и готовился отправить в монастырь царицу Евдокию, его яростная неприязнь к ней никак не распространялась на сына.
Иоганн Георг Корб, секретарь посольства императора Священной Римской империи, находившийся в это время в Москве, занес в дневник:
«Под покровом ночной тишины царь с очень немногими из самых верных приближенных поехал в Кремль, где дал волю своим отцовским чувствам по отношению к сыну царевичу, очень милому ребенку, трижды поцеловал его и осыпал другими доказательствами своей отцовской любви, после чего вернулся в свой черепичный дворец в Преображенском, избегая видеться с царицей, своей супругой».
Однако по ходу жестокого следствия стали выясняться подробности замыслов мятежников. Поскольку все показания были добыты под пытками, полностью доверять им не следует. Нам в данном случае важна не истинность этих показаний, а то, что хотел Петр получить от истязуемых и что получил.
Имя малолетнего царевича как кандидата на престол в случае победы мятежников постоянно встречается в показаниях наравне с именем царевны Софьи.
Кроме того, появился и зловещий мотив: «У нас на Верху позамялось: хотели было бояре царевича удушить; хорошо, если б и стрельцы подошли». Стрельцы мыслились избавителями царевича от покушения бояр.
Этот мотив повторялся и позже. И до Азова дошли слухи, что «государь покинул царство, уехал за море». О царевиче отзывались почтительно и утверждали, что он во власти бояр, которые хотят его извести. А стрельцы и донские казаки намерены идти на Москву.
Позже, в первые годы Северной войны, когда Алексей был уже юношей и отношения отца и сына казались вполне благополучными, в народе стала бытовать легенда о царевиче-«избавителе».
Во время одного из уголовных следствий в 1705 году выяснилось, что среди каторжан ходят слухи, что царь задумал извести своего сына. И в последующие годы в центральных губерниях России гуляла легенда о царевиче-
народолюбце.
Известный исследователь народной психологии Кирилл Васильевич Чистов пишет:
«Характерно, что они (рассказы о царевиче Алексее. — Я. Г.) связывают царевича Алексея с булавинцами. Так, в Тамбовском уезде, где крестьяне сочувствовали и даже помогали булавинцам, было распространено мнение, что царевич любит казаков. В 1708 году приказчик подмосковного помещика Ивинского сообщил в Преображенский приказ, что крестьянин Сергей Портной собирает крестьян и рассказывает им, будто в Москве царевич, окруженный донскими казаками, ходит по улицам и приказывает кидать в ров встречающихся ему бояр, а царь ненастоящий, и он не признаёт его царем».[16]
В этом варианте легенды Алексей уже прямо противостоит отцу: «не признаёт его царем».
Этот сюжет не случайно отнесен к Москве: в 1707 году, в преддверии вторжения шведов, которые, по имеющимся сведениям, намеревались идти на Москву, Алексей по поручению Петра деятельно занимался укреплением столицы.
Слухи об оппозиционной активности царевича оживлялись в моменты социальных катаклизмов. Так, во время астраханского восстания некий старец Дий, приехавший из Черкасска в Азов, сообщил дошедшие из Москвы слухи. В следственном деле это отложилось так: «Он, Дий, говорил за трапезою при братье и служебниках, вслух кричал: на Москве-де четыре полка стрельцов и солдаты Преображенского и Семеновского полков, которые посланы были против стрельцов и с ними не бились, порубили всех (начальников. — Я. Г.), а великий государь благородный царевич и великий князь Алексей Петрович окопался на Бутырках».
По мере приближения и развития кризиса в отношениях отца и сына легенда стала принимать несколько иные и опасные очертания.
В 1712 году в нижегородской вотчине имеретинского царевича Арчила в доме крестьянина Савельева появился человек, который сообщил, что он царевич Алексей, скрывающийся от гнева отца. Он пришел ночью и показал на теле некий «особый знак» (вспомним появление Пугачева у яицких казаков с «царскими знаками» на теле). Его арестовали как беглого солдата, но потом выпустили, поскольку крестьяне не сообщили о его самозванстве. Слух о том, что Алексей скрывается от отца, распространился из Нижегородского уезда в Казанский. Крестьяне, сильно рискуя, прятали беглого «царского сына» три года, пока в 1715 году его не выдал священник. Он оказался рейтарским сыном Андреем Крекшиным, был бит кнутом и приговорен к 15 годам каторги.
Историк Николай Иванович Костомаров, автор специальной работы о царевиче Алексее, обнаружил, что после его бегства в народе ходили слухи, что Алексей скрывается «в цесарских землях» и намерен приехать к своей заключенной матери; что солдаты, воюющие в немецких землях, взбунтовались, царя убили; а дворяне, то есть офицеры, хотят привезти царицу Екатерину с детьми из-за границы в Россию и заключить в монастырь вместо царицы Евдокии, после чего на престол взойдет царевич Алексей. Народ радостно повторял эти слухи…[17]
Разумеется, при том, как был к этому времени поставлен в России сыск и распространены доносы, Петр все это знал.
Есть все основания предполагать — именно в 1715 году Петр мог ясно представить себе, что «предатели и мошенники», в атмосфере массового недовольства и усталости, объединившись вокруг законного наследника престола и обладая финансовыми ресурсами, сравнимыми с государственным бюджетом, представляют реальную опасность.
«Воинский артикул», оформленный в этом году, как мы видели, свидетельствовал о далеко не полной уверенности в надежности армии.
Именно в этот период, как вскоре выявило следствие, самые влиятельные для общественного сознания фигуры (князь Яков Федорович Долгорукий, фактический глава Сената и старейшина мощного родового клана, и глубоко почитаемый в армии и среде еще достаточно влиятельной родовой знати фельдмаршал Шереметев), человечески и политически симпатизировавшие наследнику, стали тщательно конспирировать свои контакты с ним. Они понимали, что все, кто так или иначе связан с Алексеем, находятся под пристальным наблюдением.
Мы знаем, что нет оснований говорить о существовании реального заговора. Но попытаемся поставить себя на место Петра и взглянуть на зловещую картину его глазами.
«Не знаю, кому теперь верить, всё задумано, чтобы меня погубить, кругом одни предатели».
На этом фоне и появилось роковое письмо отца сыну в октябре 1715 года.
Личность и стиль жизни Алексея, характер взаимоотношений отца с сыном — вся мрачная картина, нарисованная в письме, не выдерживает проверки конкретным фактическим материалом, в первую очередь сохранившейся деловой перепиской (многие десятки писем!) Алексея и Петра, равно как и полным отсутствием соответствующих свидетельств осведомленных современников, главным образом иностранных дипломатов, внимательно наблюдавших за ситуацией в российских верхах.
Сочиненный Петром исторический документ, заложивший основы бытующего по сей день мифа, есть, собственно, грозное предписание самодержца современникам и потомкам: как до`лжно трактовать причины предопределенной трагедии.
Это удивительный документ, обращенный не столько к непосредственному адресату, сколько к миру и городу.
Роковое письмо — не что иное, как продуманное оправдание уже решенной расправы с «непотребным сыном», законным наследником, единственным, кого «предатели и мошенники» могли в кризисный момент — военных неудач или внутренних неурядиц — противопоставить ему, носителю абсолютной власти.
Этот фантастический документ свидетельствует, что в октябре 1715 года судьба Алексея была уже решена.
1. Непотребный сын: Дело царевича Алексея Петровича. СПб., 1996. С. 409.
2. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 16 т. М.—Л., 1937—1959. 10 т. С. 217.
3. Там же. С. 212.
4. Там же. С. 204.
5. Бушкович Пол. Петр Великий. Борьба за власть (1671—1725). СПб., 2008. С. 321.
6. Соловьев. С. М. Сочинения: в 18 кн. История России с древнейших времен. М., 1997. Кн. VIII. Т. 15—16. С. 485.
7. Соловьев. С. М. Сочинения: в 18 кн. История России с древнейших времен. М., 1997. Кн. VIII. Т. 15—16. С. 494.
8. Серов Д. О. Строители империи. Очерки государственной и криминальной деятельности сподвижников Петра I. Новосибирск, 1995. С. 11.
9. Там же. С. 13.
10. Серов Д. О. Строители империи. Очерки государственной и криминальной деятельности сподвижников Петра I. Новосибирск, 1995. С. 117.
11. Блиох П. С. Финансы России XIX столетия. СПб., 1882. С. 26.
12. Серов Д. О. Строители империи. Очерки государственной и криминальной деятельности сподвижников Петра I. Новосибирск, 1995. C. 102—104.
13. Бушкович Пол. Петр Великий. Борьба за власть (1671—1725). СПб., 2008. С. 249.
14. Мартынов В. Ф. Развитие военно-дисциплинарного законодательства в период правления Петра I // Власть. 2012. № 12. С. 163.
15. Медушевский А. Н. Реформы Петра I и судьбы России. Научно-аналитический обзор. М., 1994. С. 43.
16. Чистов К. В. Русская народная утопия. СПб., 2003. С. 144.
17. Костомаров Н. И. Царевич Алексей Петрович (По поводу картины Н. Н. Ге) / Древняя и новая Россия. 1875. № 2.
