ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Юрий Кублановский. Одиннадцатый.

Новый мир. 2021. № 5—6

Дневник за 2011 год. Как головокружительно летит время! «Президент Медведев», «президент Янукович»… Имена едва ли не из истории Пуниче­с­ких войн. Ноутбук даже подчеркивает красным вторую фамилию: позабыл уже. Похороны Юрия Карякина, симпатичного автору записей — в отличие от большинства «птенцов» ельцинского «гнезда»; он и несчастного Собчака поминает недобрым словом — в качестве отца нерадивого, думаю, все-таки. О политиках, коррупционерах, ворах, торгашах в храмах, уродах и уродках из телевизора… В сущности — о конце русской истории: так прямо и написано в нескольких местах. А в качестве недосягаемого утраченного идеала утверждается царская России: цитируются письма Столыпина, воспоминания о Николае II…

Но, слава богу, автор — литератор. Поэтому читать его интересно, даже если не соглашаешься с его оценками. Любопытны аргументированные мнения этого просвещенного европейца (и западника по стилю жизни, но с порядочным славянофильским уклоном ума и сердца) о Набокове («временами пигмей», холодный стилист-эквилибрист); о Солженицыне (классик, перегрузивший свои романы; пастырь, тотчас по смерти забытый паствой); о Бродском (о духе первенства, присущем нобелевскому лауреату, и невероятной жизнеспособности его наследия: «XX век оказался концом той цивилизации, к которой я принадлежу. <…> Только Бродский каким-то боком умудрился перекочевать в этот новый эон и не стал враждебен его гламуру»); о Кушнере (точном свидетеле исторических катаклизмов); о почвенниках (Распутине, укоряющем Курбатова за его паломничество на «проклятый Запад» — в славянскую Польшу, на фестиваль, оправдывается псковский прозаик; и у каждого ведь своя правда); об отвратительном «литпроцессе», о притягательных «литпоездках», об «актуальном искусстве» (не к ночи будь помянуто!)…

А главное: автор — поэт. И гражданин мира, с легкостью перелетающий из Иркутска, где стал свидетелем вышеупомянутой беседы ВПЗРов, в Париж. Или — уже из Парижа в Город Святого Марка: «27 ноября <…>. Отъезд в Венецию на презентацию книги». (И я даже знаю — какой!) Стиль безупречен: «Думал потом выйти к Сене, но потемнело совсем. Сел за круг­лый столик в кафе и стал зрителем ливня, громов небесных, зарниц». Или: «Голубовато-фисташковые с розовинкой дни в Венеции». Отчет о живописных выставках в парижских музеях и поездках к «всечеловеческим» тосканским холмам. Замечательные соображения об искусстве. К примеру: «Фра Анжелико и фра Филиппо Липпе (да отчасти и Джотто) — последнее христианское (курсив Ю. Кублановского. — А. П.) искусство Европы. Потом началась двусмысленность Высокого Возрождения, а следом и мань­еризм». В целом очень верно, а то, что Джотто «отчасти», снимается более поздней записью: «Падуя <…>. Рассмотрел в Джотто то, чего из-за многолюдия прежде (8 лет назад) не увидел: сердечную теплоту, которую вскоре растеряли титаны. И впервые — Равенна <…>. <…> Ковровая, аж до впечатления ворса, поверхность этих мозаик VI века».

Проза поэта, читая которую, испытываешь — по словам другого стихо­слагателя — «радость узнаванья». Например — о поездке в Кельн, где пиво, в отличие от прочей Германии, наливают в узкие двухсотграммовые стаканчики и где жена автора «заказала румяную рульку с капустой — и до сих пор не может опомниться от обжорства». Никогда не забуду и я, недорогой кстати, кельнский ресторан, где попросил селедку с картошкой (предполагая под этим нечто весьма скромное и холодное из ассортимента советских рюмочных) и тыквенный суп (что во Франции и даже в Голландии означало бы три-четыре ложки изящной похлебки) и где через некоторое время мне принесли два огромных корыта: предсказуемые ингредиенты в раблезианских объемах тонули там в горячих сливках и растопленном масле.

Короче говоря, прекрасное чтение, разговор с умным, знающим, понимающим тебя с полуслова собеседником, старшим товарищем — сопластником, как говорила Л. Я. Гинзбург. Проскальзывают иногда нотки самолюбования… но, положа руку на сердце, приходится признать, что сам этим грешу в куда большей мере.

Одна запись, впрочем, вызвала недоумение: «Баратынский уже с трудом дышал во второй половине 40-х, в 60-е его уже не представить». Что бы это значило, если Евгений Абрамович умер в 1844-м, в Неаполе? Или попросту свинцовое «бы» («дышал бы») выпало из заскорузлых пальцев наборщика? А ведь «временами пигмей» предупреждал в «Жизни Чернышевского» о значимости и коварстве этой частицы!

А. П.