ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Арлен Блюм

Пушкинский Дом в годы советской цензуры

К 100-летию Пушкинского Дома

Пушкинский Дом (Институт русской литературы Академии наук) отмечает свое столетие в декабре.

Но тема нашей статьи не совсем юбилейная…

Наука о литературе, как и сама литература, призванная активно участвовать в «формовке» сознания советского человека, всегда находилась в центре внимания ведомств, контролирующих чистоту идеологии. Собственно цензурные репрессии, осуществляемые в порядке превентивного контроля, представляли собой лишь видимую часть айсберга. Во-первых, необходимо брать в расчет так называемую «самоцензуру», со временем вошедшую в плоть и кровь авторов, во что бы то ни стало желающих увидеть свой текст в подсоветской печати; во-вторых, редакторскую, по словам Н. Я. Мандельштам, «перекусывающую каждую ниточку», и, в-третьих, контроль со стороны идеологических структур партии, за которыми всегда оставалось последнее слово.

Фундаментальные научные труды и академические собрания сочинений русских классиков, готовившиеся к печати сотрудниками института, проходили все указанные этапы. Однако к ним нужно прибавить практику, принятую в научных учреждениях, согласно которой судьба текста изначально определялась решениями членов ученых или редакционно-издательских советов, которые также вносили коррективы, нередко — чисто идеологического свойства. Бывало, что в своем рвении они превосходили самих цензоров, вступавших в бой уже на послед­нем этапе, когда одобренный ученым ареопагом текст поступал к ним на предмет получения разрешительной визы, или в тех случаях, когда «просчеты» обнаруживались постфактум, уже в напечатанном томе, в порядке последующего контроля. Именно эти стадии и стали сюжетом настоящей статьи, написанной, главным образом, на основе недавно рассекреченных документов Ленинградского управления Главлита СССР (в дальнейшем — Ленгорлит).1

Труды Пушкинского Дома стали объектом повышенного внимания с начала 1930-х г. — после «академического дела», главным «фигурантом» которого стал его директор, академик С. Ф. Платонов. Примечательно, что вступительная статья «От редакции», помещенная в первом томе продолжающей выходить до сих пор серии «Литературное наследство» (М., 1931), почти полностью посвящена Пушкинскому Дому, который «под видом работы над историко-литературными материалами развил прямую контрреволюционную деятельность». Увы, этот отклик не спас и сам первый том от включения в список запрещенных книг, выпускаемый Главлитом, и погружения в спецхран на долгие годы. Причиной изъятия послужили имена Градского (Л. Б. Каменева) и «одного из руководителей Пушкинского Дома троцкиста Горбачева».2

Главлитовские органы с недоверием относились не только к изданиям, адресованным массовому читателю, но и к академическим трудам, рассчитанным на узкий круг специалистов-литературоведов. В 1937 г. в ежедекадную «Сводку Леноблгорлита о важнейших вычерках и конфискациях», посланную «для информации и принятия мер» в обком партии, попало одно из пушкиноведческих изданий ИРЛИ: «„Пушкин. Временник Пушкинской комиссии”. № 2. Издательство Академии наук. Ответственный редактор — Оксман. В статье М. Аронсона «„Конрад Валенрод” и „Полтава”» содержатся места с открытым прославлением предательства. Анализируя произведение Мицкевича «Конрад Валенрод», автор статьи оценивает это произведение как «могучее прославление предательства во имя высокого патриотического служения героя»... Эти мысли, развивающиеся и в других местах статьи, звучат особенно подозрительно по отношению к автору и редактору сейчас, когда разоблачены враги народа — троцкистско-зиновьевская банда, применявшая в своей подлой работе метод двурушничества, как основной метод маскировки и предательства».3

Речь здесь идет о статье литературоведа и критика Марка Исидоровича Аронсона (1901—1937), памяти которого Николай Тихонов, разделявший с ним увлечение альпинизмом, посвятил стихотворение «Он альпинист, а умирал в постели...».

Статья все-таки была опубликована во «Временнике» (Т. 2. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1936. С. 43—56). В статье убраны инкриминируемые фразы и вставлены другие, резко осуждающие «предательство и двурушничество»: «Конечно, прославление предательства как способа политической борьбы не имеет ничего общего с подлинно революционной тактикой. Валенродизм был методом бесплодным и безнадежным» (с. 52). Но и такие купюры и замены не спасли «Временник»: первые три выпуска, вышедшие в 1936—1937 гг., оказались в спецхране: первые два вышли под редакцией арестованного в ноябре 1936 г. Ю. Г. Оксмана, а третий (как, впрочем, и первые два) полон упоминанием имен «врагов народа».

Освобождены они были из спецхранов крупнейших библиотек только в конце 1950-х г.; там, где таковых не было, все экземпляры пушкинских «Временников» подверглись истреблению.

Даже в годы наступившей «оттепели», не говоря уже о «застое», ситуация сохранялась почти в неизменном виде. По-прежнему издания института проходили тщательный контроль на предмет уловления, главным образом, «нежелательных персон», упоминаемых в них. Таким «нелицом», подлежащим «распылению», если вспомнить оруэлловские термины, объявлен был упоминавшийся уже Юлиан Григорьевич Оксман (1895—1970), историк литературы, текстолог, занимавший с 1933 г. должности заместителя директора Пушкинского Дома и руководителя коллектива, готовившего тогда юбилейное Академическое собрание сочинений Пушкина. В 1936—1946 гг. он находился в ГУЛаге, затем преподавал (до 1958 г.) в Саратовском университете. Переписка Оксмана с зарубежными литературоведами и его независимый характер привели в 1964 г. к новым репрессиям: за нарушение правил общения с иностранными учеными, действовавших тогда в Академии наук, и «за связи с антисоветскими элементами за рубежом» (среди его корреспондентов были русские эмигранты) он подвергся обыску, отстранению от работы в Институте мировой литературы, исключению из Союза писателей. Он попал в «идеологический штрафбат»: по указанию Главлита наложен запрет не только на публикацию его трудов, но и на упоминание его имени и работ. Последний раз перед долгим перерывом его имя на титуле книги фигурирует в 1964 г. — в книге «А. С. Пушкин. Капитанская дочка», вышедшей тогда в серии «Литературные памятники»: «Издание подготовил Ю. Г. Оксман». В дальнейшем его имя исчезает со страниц печати. Лишь во втором издании, вышедшем через 20 лет (1984 г.), на титуле все-таки оно появляется, но в такой редакции: «Издание
2-е, дополненное. 1-е издание подготовил Ю. Г. Оксман».

В архиве Ленгорлита хранится документ, связанный с этим сюжетом. 3 мая 1977 г. М. И. Гиллельсон (1915—1987), известный историк литературы, сотрудничавший с Пушкинским Домом на протяжении всей жизни, обратился с письмом к начальнику ленинградской цензуры, что по существовавшим тогда правилам считалось непозволительным: к нему могло обратиться только учреждение; «частный человек» вообще не должен был знать о существовании этого ведомства. Гиллельсон сообщает о том, что в Ленинградском отделении издательства «Просвещение» «находится в производстве книга «А. С. Пушкин. Капитанская дочка. Комментарии»», о том, что «Ю. Г. Оксман несколько десятилетий занимался изучением этого литературного памятника». «Естественно, — продолжает он, — что в представленном комментарии несколько раз упомянуто его имя. Труды и коллекция покойного ученого стали неотъемлемой частью культуры. Исходя из вышеизложенного, прошу Вас дать указание работникам издательства не чинить препятствий в упоминании имени Юлиана Григорьевича Оксмана в книге». На письме — пометка: «В дело».4 Ответа нет, да и не положено. Трудно сказать, дано ли было указание, но ученому удалось отстоять право единожды упомянуть Оксмана. В книге М. И. Гиллельсона и И. Б. Мушиной «Повесть А. С. Пушкина „Капитанская дочка”: Комментарий. Пособие для учителя» (Л.: Просвещение, 1977) он указан в библиографии как автор статьи «Пушкин в работе над романом „Капитанская дочка”», помещенной в приложении к изданию 1964 г. То, что это издание целиком подготовлено Оксманом, опущено. Не упомянут он и в других, явно необходимых случаях.

Имена проштрафившихся литературоведов не дозволялось указывать в библиографиях, даже в таких, которые имели чисто регистрационный характер. Так, по распоряжению Ленгорлита из указателя содержания журнала «Русская литература»5 удален, в нарушение всех правил, целый ряд имен. Появился в результате невиданный «псевдоним» — «и др.». Например, полемический отклик Ф. Я. Приймы (1960, № 1) по поводу подлинных и мнимых статей Белинского, включенных в Академическое собрание сочинений, на самом деле имел подзаголовок «Ответ В. М. Потягину и Ю. Г.Оксману», а не, как напечатано в указателе, «…Потягину и др.». Заодно велено было исключить статьи Е. Г. Эткинда (1918—1999). В указателе снова появляется указанный выше «псевдоним» — в описании статьи Ю. Д. Левина и Е. Г. Эткинда о В. М. Жирмунском (1966, №4). Такая же операция производилась с именем А. Д. Синявского. В описании рецензии на книгу «Поэзия первых лет революции» (1965, № 1), написанную им в соавторстве с А. Меншутиным, оставлено только имя последнего.

В небытие отправлялись не только люди, но и целые страны. В 1970-е г. крайне осложнились отношения с Китаем, а посему повелевалось убрать название этой страны. Именно поэтому в опубликованном Б. В. Мельгуновым конспекте записок М. Н. Волконской (Некрасовский сборник, Л., 1980. Вып. 7. С. 186) напечатано: «Гуляла верхом. Ступила на <1 нрзб> землю». На самом деле слово в рукописи читалось вполне разборчиво — «китайскую»…6

С начала шестидесятых годов сделано было некоторое «послабление» для академических (но отнюдь не массовых!) изданий, которым дозволялось упоминать табуированные прежде имена писателей, однако требовалось обязательно подводить это под «марксистский базис». За два года до «перестройки» появился такой документ:

«31 августа 1983 г. Леноблгорлит

Директору издательства «Наука» тов. Чепурову С. Н.

О возврате верстки «История русской литературы», т. 4.

Верстка 4-го тома «Истории русской литературы (литература конца ХIХ— начала ХХ века)» не может быть подписана к печати.

Некоторые главы написаны объективистски, без учета марк­систского анализа литературных течений того периода. Ничем не оправдано то, что значительное место в книге уделено непомерному восхвалению творчества, а также исторической роли отдельных реакционно настроенных представителей литературы. В частности, неправомерно показано значение в литературе вел. кн. К. К. Романова, Д. Мережковского, З. Гиппиус, Н. Гумилева. В связи с этим, по согласованию с партийными органами, возвращаем верстку на доработку.

Приложение: Верстка «История русской литературы», т. 4, несекретно.

Зам. нач. Управления Д. Г. Данилов».7

Четвертый том выпускавшейся Пушкинским Домом 4-томной «Истории русской литературы», посвященный литературе конца XIX — начала XX вв., вышел все же в 1983 г., но в искореженном виде. Авторы вынуждены были расставить «классовые акценты». Не упомянув ни словом о том, что К. Р. (К. К. Романов) был великим князем, они отметили, что «в его лирике, носившей дилетантский характер, преобладает меланхолическое настроение» (с. 106). Гумилеву все-таки отведено несколько страниц в параграфе «Акмеизм», но заканчиваются они таким пассажем: «От абсолютно сильной личности в духе Ницше — к прославлению «дела благородной войны», к крайнему антидемократизму, острому неприятию Октябрьской революции — такой путь Гумилева, закономерно закончившийся в стане ее активных врагов» (с. 700). Приведенная характеристика Гумилева чуть ли не текстуально повторяет концовку статьи рапповского критика О. Бескина («мелкого Бескина», как называл его Корней Чуковский), опубликованной в 1930 г. в «Литературной энциклопедии» (Т. 3. С. 86): «И Гумилев вполне последовательно окончил свою жизнь активным участником контрреволюционного заговора против советской власти». В таком же духе характеризуется творчество русских писателей-эмигрантов.

Под подозрением находились и «Ежегодники Рукописного отдела Пушкинского дома», выходившие с 1947 г. (с перерывом в 1961—1967 гг., первое название — «Бюллетени Рукописного отдела ИРЛИ»), вполне академическое издание, снискавшее себе заслуженный авторитет.8 В них не дозволялось «популяризировать», хотя это издание было рассчитано на специалистов, творческое наследие писателей Русского зарубежья. Выходили ежегодники порою с большим опозданием, как правило, «по независящим обстоятельствам», как говаривали издатели и редакторы еще в XIX в., намекая читателям на цензурные затруднения. Приведем сейчас лишь один эпизод, связанный с ежегодником на 1973 г. Он немало попутешествовал по различным цензурным и партийным инстанциям. Камнем преткновения стала статья А. В. Лаврова «Архив П. П. Перцова» — обзор архивного фонда Петра Петровича Перцова (1868—1947), литературного критика, поэта и публициста, жизнь и деятельность которого теснейшим образом связаны с зарождением и становлением русского символизма. В его архиве помимо других ценнейших документов сохранились многочисленные и важные в научном отношении письма Д. С. Мережковского, характеристика которых и вызвала наибольшие возражения: цензоры решительно воспротивились этой публикации. Наконец, после долгих проволочек, Ф. Я. Прийма, исполнявший в то время обязанности директора ИРЛИ, решил в начале 1976 г. (16 января) апеллировать к последней инстанции — обкому КПСС. Чтобы не портить отношения с Ленгорлитом, он послал ему копию своего письма, даже поставив название этой организации на первое место:

«Прошу еще раз вернуться и просмотреть статью об ар­хиве П. П. Перцова
(в ее переработанном варианте) и положительно решить вопрос о ее публикации в «Ежегоднике Рукописного отдела за 1973 г.» (тираж 2250 экз.)» — так начиналось это письмо. Далее в нем говорилось, что ежегодник содержит обзор архива П. П. Перцова, материалы из которого «не раз упоминались в открытой печати» и даже вызвали «сочувственный отзыв Ираклия Андроникова. <…> …в обзоре архива раскрывается история издания «Нового пути», в редакции которого входили Д. Мережковский и З. Гиппиус, имена которых упоминались в печати. Обзор А. В. Лаврова раскрывает одну из малоисследованных страниц в истории русской журналистики и русского символизма. <…> Без характеристики литературной деятельности Мережковского, одного из зачинателей символизма, не обходят­ся и более популярные издания, отражена она в пособии для студентов». Прийма (или те, кто составлял это письмо) приводит еще один довод, к которому нередко прибегали в подобных случаях: «В Плане выпуска литературы издательства «Наука» на 1975 г. (курсив наш; напомним, что письмо написано в 1976-м. — А. Б.) в аннотации к «Ежегоднику...» указан и обзор архива
П. П. Перцова, и входящие в него материалы. Тем самым изъятие этого обзора из книги может обратить на себя внимание и вы­зовет за рубежом нежелательные кривотолки. В новой редакции сокращены цитаты из писем и внесены до­полнительные критические акценты. Прошу положительно решить вопрос о возможной публикации и возвратить нам ее корректу­ру, отпечатанную в одном экземпляре для Управления по охране государственных тайн в печати».

К этому документу приложено письмо С. А. Фомичева, тогда — ученого секретаря ИРЛИ, удостоверяющее, что в статье А. В. Лаврова «цитируются материалы только из открытых архивохранилищ». На полях — резолюция начальника Ленолблгорлита: «Издатель­ству «Наука». По согласованию с Главным управлением (Главлитом СССР, куда, как можно понять, для перестраховки был послан запрос по этому делу. — А. Б.) статья оставлена в «Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского дома на 1973 г.».9 Статья появилась в печати (Л., 1976. С. 29—50), хотя кое-чем, в немногих, впрочем, случаях, пришлось пожертвовать.

Как и прежде, крайне затруднена была исследовательская работа литературоведов, в том числе и по причинам чисто «технического порядка». Категорически запрещалось, например, ксерокопирование книг в полном виде: на это требовалось специальное разрешение цензурных органов, даже когда речь заходила о вполне «открытых» изданиях. В качестве иллюстрации приведем посланное начальнику Ленгорлита 14 июля 1980 г. ходатайство директора Пушкинского Дома академика А. С. Бушмина: «Дирекция Института убедительно просит Вас дать разрешение на изготовление ксерокопий в 2-х экземплярах следующих книг: Александр Блок. Стихи к Прекрасной Даме. М., «Гриф», 1905, и Александр Блок. Собрание сочинений. Т.1. «Алконост», Пб., 1922. Копии этих книг, имеющихся в библиотеке Института, необходимы для работы членов группы по изданию академического Собрания сочинений и писем Александра Блока. После окончания работы все экземпляры будут сданы в библиотеку Института». Цензура милостиво согласилась с этим — «в порядке исключения»…10

Еще большие затруднения возникали в связи с недоступностью многих источников, частично вообще отсутствующих в российских библиотеках, частично изъятых и погруженных в спецхраны. Касалось это не только русских эмигрантских книг, но и серьезных научных изданий на иностранных языках (журналов прежде всего), в которых обнаруживался политический или какой-либо иной «криминал». Для изучения этого вопроса, помимо документов самого Ленгорлита, большую ценность представляет еще один источник — карточный каталожный ящик, сохранившийся, к счастью, в архиве бывшего спецхрана Библиотеки Российской Академии наук (он преобразован в 1990-е гг. в Отдел русского зарубежья), снабженный интригующей надписью: «Личные книги». В разделе «Институт русской литературы» помещены сотни карточек с описаниями книг, посланных крупнейшим филологам — Д. С. Лихачеву, В. М. Жирмунскому и другим. Дело в том, что в годы «застоя», да и ранее, многие книги и журналы, присылаемые ученым зарубежными друзьями и коллегами, конфисковывались на Главпочтамте или на таможнях и не доходили до адресатов; в лучшем случае они передавались в спецхраны, в худшем — уничтожались на месте. Согласно секретному предписанию Главлита, «… все издания с антисоветским содержанием подлежат конфискации и переадресовке» (как будто речь шла об исправлении оплошности почтового ведомства или смене адреса получателя). «Получатель», конечно, был известен и заранее определен: спецхран... Согласно исторической справке «Личные книги в фонде специального хранения БАН СССР», составленной в сентябре 1988 г., «в отделе спецфондов хранилось 1638 изданий, направленных первоначально в адрес 346 читателей. Большая часть из них — монографии по общественным наукам, но есть и издания естественнонаучного профиля».11

Книги, содержавшие «идеологические дефекты» (таков был официальный термин), естественно, на дом не выдавались, не отражались они и в доступных читателям каталогах. Чаще всего подлинные владельцы о них даже не подозревали, иногда вынуждены были подвергаться унизительной процедуре: заручившись «отношением с места работы», читать свои же собственные книги в особом помещении под наблюдением бдительного сотрудника. Некоторые ученые не желали мириться с таким порядком, требуя вернуть им эти книги или хотя бы выдать их на дом на определенное время, поскольку они необходимы для работы. Об этом неоднократно просили академики Д. С. Лихачев и М. П. Алексеев, директор ИРЛИ В. Г. Базанов и другие, от которых требовалось в заявлении обещать, что они не будут «показывать и давать книгу посторонним лицам». В ряде случаев (но не всегда) им все-таки шли навстречу. Ссылаясь на свой почтенный 78-летний возраст, академик В. М. Жирмунский попросил выдать на временное пользование книги, присланные ему лично. Его письмо снабжено сохранившейся пометкой сотрудника спецфонда: «Книги выданы лично акад. В. М. Жирмунскому. 25. 07. 1969 г. Возвращены. 10. 03. 1971 г.».12

Одним из первых — еще в 1950-е гг. — заинтересовался недоступной тогда литературой Русского зарубежья основатель «Древлехранилища» Пушкинского Дома Владимир Иванович Малышев (1910—1976). Его корреспонденты, французские преимущественно, присылали ему обычной почтой (что, конечно, было с их стороны необдуманно) книги русских писателей, оказавшихся в изгнании. Нарушая принятые правила, Малышев еще в 1957 г. начал переписываться с
А. М. Ремизовым, жившим в Париже. Старый писатель прислал Малышеву двенадцать книг, украшенных его неподражаемыми стилизованными автографами. Человек проницательный и дальновидный, Малышев передал книги Ремизова не в основной фонд библиотеки, а в Рукописный отдел — под видом «автографов». В противном случае, даже они не спасли бы эти книги от заточения в спецхран.

В упомянутой выше картотеке «личных книг» содержатся описания тридцати трех книг и других печатных изданий, присланных Малышеву из Парижа и не дошедших до адресата. На большинстве книг — автографы авторов или дарителей. Некоторые надписи предельно лапидарны и подписаны только инициалами. Другие имеют более «личностный», как принято теперь говорить, характер. И. Одоевцева написала на сборнике своих стихотворений: «Глубокоуважаемому Владимиру Ивановичу Малышеву с сердечным приветом от Ирины Одоевцевой. 12. 5. 61. Саньи». Сборник этот вполне безобиден, если не считать посвящения одного из стихотворений Георгию Адамовичу и упоминания в нем имени Гумилева.

Среди не дошедших до Малышева изданий оказались десять номеров париж­ской газеты «Русские новости» за 1969—1970 гг., занимавшей просоветские позиции. Главным редактором ее был человек, носивший весьма инфернальную и соответствующую содержанию его газеты фамилию — М. Бесноватый. Тем не менее, «культурная страничка» «Русских новостей» представляла некоторый интерес, сообщая порой о литературной жизни русской эмиграции. Проявляла редакция интерес и к событиям культурной и научной жизни в СССР.  Запрещению эти номера подверглись, как можно понять, за упоминание имени А. И. Солженицына.

Такова же судьба ряда книг, не дошедших до Л. Н. Назаровой, многолетней сотрудницы Пушкинского Дома. В 1960-е гг. она работала в «Тургеневской группе», занятой подготовкой Академического полного собрания сочинений классика. Тогда она завязала активную переписку с Борисом Константиновичем Зайцевым, написавшим замечательную книгу «Жизнь Тургенева» (издана в Париже в 1949 г.). Писатель регулярно писал ей письма, присылал книги, столь необходимые для научной работы, но в большинстве своем они опять-таки оседали в спецхране Библиотеки Академии наук.

Приведенные эпизоды, разумеется, не исчерпывают всех случаев подобного рода. «Идеологические просчеты» цензоры находили даже в трудах по древнерусской литературе, в которой они тоже считали себя компетентными. «Вы­правлена» была, между прочим, знаменитая книга академика Лихачева, обвиненного в «идеализме»: «В июле 1961 г. подписана к печати книга Д. С. Лихачева «Слово о полку Игореве — героический пролог русской литературы». Здесь на стр.128 автор приводит текст надписи на одном греческом надгробии, которая гласила: «Я не был — был — никогда не буду», и далее говорит, что с этим необходимо поспорить. Д. Лихачев доказывает, что «человек живет еще до своей жизни, до рождения, живет как некая потенция». Эта ненужная, путаная концепция, ведущая к идеализму, была снята».13

Еще один эпизод связан с развернувшейся кампанией антисемитизма, замаскированной лозунгом «борьбы с сионизмом». В январе 1979 г. состоялось особое заседание секретариата Ленинградского обкома под председательством первого секретаря, члена Политбюро Г. В. Романова «О мероприятиях по дальнейшему разоблачению реакционной сущности международного сионизма и антисоветской сионистской пропаганды». Как видно из «секретного протокола № 13» этого заседания, издательствам и средствам массовой информации предписано было усилить работу в этом направлении.14 «Сионистская пропаганда» виделась в самых неожиданных текстах: претензии к «Ежегоднику Рукописного отдела на 1979 г.», на сей раз не цензуры, а партийных идеологических инстанций, в том числе и местной «партячейки», вызвала публикация писем
Б. Л. Пастернака к Григорию Эммануиловичу Сорокину (1898—1954), поэту и издатель­скому работнику (публикация А. В. Лаврова, Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака). Фраза «Библейские мотивы сочетались в стихах Сорокина с темами Петербурга и русской культуры» и особенно четверостишие из сборника Сорокина «Галилея», вышедшего в 1925 г.:

Что делать мне на Невских берегах,

В метелях, бурях и туманах,

Когда слеза в открывшихся глазах,

Запомнивших цветенье Ханаана... —

вызвали доносы на публикаторов. Они-де пытались протащить в ежегодник «сионизм». Начался разгром ежегодника — устроено было закрытое партийное собрание, создана специальная комиссия партбюро ИРЛИ, разбиравшая это дело. В отчете комиссии, занимавшем 26 страниц убористой машинописи, утверждалось, что «идейно теоретический уровень публикуемых в «Ежегоднике» материалов <…> требует особого внимания». Сотрудникам ежегодника инкриминировалось «протаскивание» наследия «активных ниспровергателей социалистической культуры» — «высланного в 1922 г. за свою контрреволюционную деятельность за границу С. Л. Франка и активного врага советской власти
П. Б. Струве». Ежегодник проштрафился вдобавок публикацией писем
М. О. Гершензона. Редколлегия была разогнана, заменена «проверенными товарищами». Но этим не ограничились: ценнейшее издание по решению обкома велено было закрыть навсегда; удалось выпустить лишь уже подготовленный ежегодник за 1980 г., и на этом издание прекратилось на десять лет (возобновлено в 1993 г.).15

Мелочные придирки исходили не только от обкома или горлита, но от иных инстанций — например, Василеостровского райкома партии. Даже выпускавшиеся в мизерном числе экземпляров (на машинке, позже — в ксерокопированном виде) программы научных конференций подлежали строгому идеологиче­ском контролю. Так, например, в программе вторых «Малышевских чтений» 1978 г. из названия доклада Н. В. Понырко «Богородица — покровительница риторов» вычеркнуто первое слово. Еще курьезнее выглядит операция, произведенная в программе чтений 1985 г.: доклад А. Г. Боброва и А. Е. Финченко «Пастушеский заговор на Русском Севере» велено было переименовать в «Пастуше­ский фольклор на Русском Севере»… Примечателен и сохранившийся экземпляр программы «Малышевских чтений» 1982 г. На нем имеется круглая печать Василеостровского райкома и неразборчивая подпись; кроме того, вычеркнут подзаголовок: «К 300-летию со дня казни протопопа Аввакума».16

Таковы лишь некоторые эпизоды столкновений сотрудников Пушкинского Дома с цензурой, вовсе не исчерпывающие важной темы. О ее значении точно сказал Б. Ф. Егоров: «Хотя уже написаны книги и статьи, посвященные совет­ской цензуре как государственному учреждению, но еще предстоят сложные и трудоемкие разработки пока еще не очень открытой темы. Важно также изучение своеобразных «дочерних» образований государственной структуры: автоцензура, идеологические обсуждения в научных учреждениях, в вузах, издательский контроль. Последнее особенно существенно для истории печати в советское время. И каждый даже небольшой эпизод из истории советской цензуры, публикуемый в настоящий момент, — вклад в общую научную копилку».17

2 Горбачев Григорий Ефимович (1897—1938) — литературный критик, главный редактор журнала «Звезда» в 1925—1926 гг., автор ряда работ по истории и теории литературы. Арестован в 1938 г., погиб в ГУЛаге.

3 ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2-в. Д. 2295. Л. 67.

4 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. О. 2. Д. 141. Лл. 46—47.

5 Журнал «Русская литература»: 1958—1973 / Сост. В. П. Степанов. Л.: Наука. 1975.
В. П. Степанов вклеивал в даримые им экземпляры машинописную правку, восстанавливающую цензурные изъятия. С одним из таких экземпляров автору и удалось познакомиться. В настоящее время составлен М. Д. Эльзоном и находится в печати указатель содержания «Русской литературы» за 1958—2003 гг.

6 Сообщено М. Д. Эльзоном.

7 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 2. Д. 203. Л. 77.

8 В публикациях А. В. Лаврова и С. А. Фомичева, подготовленных для сборника «In memoriam. В память Владимира Аллоя» (СПб., 2005), приведены документы и подробно рассказано о «внутренней кухне», сопровождавшей подготовку ежегодников к изданию.

9 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 2. Д. 131. Лл. 57—58.

10 Там же. Д. 168. Л. 80.

11 Справка, составленная Н. Б. Парамоновой, хранится в делах бывшего спецхрана БАН. Частично опубликована в сб.: На подступах к спецхрану. СПб., 1995. С. 82—83. См. также специальную работу: Лютова К. В. Спецхран Библиотеки Академии наук: Из истории секретных фондов. СПб., 1999.

12 Лютова К. В. Указ. соч. С. 121.

13 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 2. Д. 79. Лл. 24—29.

14 ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 179. Д. 164. Лл. 10, 122.

15 Сведения о разгроме ежегодников почерпнуты из бесед с сотрудниками Пушкинского Дома В. П. Степановым и А. В. Лавровым, непосредственными свидетелями события.

16 Благодарю главного хранителя «Древлехранилища имени В. И. Малышева» Владимира Павловича Бударагина, познакомившего меня с указанными экземплярами программ.

17 Егоров Б. Ф. Из истории советской цензуры (издательские работники как «цензоры»). // Литературоведение и журналистика. Саратов: Саратовский университет, 2000. С. 324.