ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

МИХАИЛ ЕФИМОВ

Белинков — 100

Арифметика

Родился сто лет назад. Прожил сорок восемь лет. Был дважды осужден по пятьдесят восьмой статье. В лагерях пробыл тринадцать лет. Умер пятьдесят один год назад.

Что с чем складывать, что отнимать, перемножать? и что в остатке?

На экзамене в Литинституте Белинков спрашивал экзаменаторов, помнят ли они, откуда это, про «мы ленивы и нелюбопытны».

Экзаменаторы, понятно, обижались. Теперь наша очередь.

Сначала обижаться, а потом, пожалуй, и испытывать чувство морального удовлетворения. Стакан-то наполовину полон.

«Сдача и гибель советского интеллигента» в России напечатана, и уж почти четверть века как. И «Черновик чувств» напечатан, и даже дважды. И следственные дела, и биографическая хроника «На два голоса», подготовленная вдовой Натальей Белинковой.

А то, что «наполовину пуст»… Ну, это ведь «всегда так», и «не нужно требовать невозможного».

Сам Белинков, впрочем, только этого невозможного и требовал. Требовал — получил.

А получилось как? То, что было невозможно представить, случилось: Белинков превратился в загробного юбиляра. И это юбилей, когда все смотрят в пол, в сторону, куда угодно, лишь бы не столкнуться глазами друг с другом.

Барокко

Белинков был человеком из серии «Пламенные революционеры».

Он им, безусловно, не родился, а стал.

Родился-то он не с маузером каким, а с врожденным пороком сердца. Как мастер развернутых метафор, он, вероятно, знал, что его жизнь — одна сплошная развернутая метафора и есть. «Порок сердца», с рождения смертельно-больное сердце, неправильное.

На его фоне все прочие были здоровые, а он — «порочный».

Книжно-комнатный ребенок, он придумал необарокко. Что в этом нео- было и делать, как не играть в сложные игры с метафорами?

За барокко Белинков заплатил бараком. Лагерным. Так оказалось, что искусство и жизнь слитны и нераздельны. И что никакого «жизнь отдельно, искусство отдельно» не существует. За искусство (да хоть и в кавычках) платишь жизнью. Никак не меньше.

И человек, почти что судьбой предназначенный к тому, чтобы быть эксцентричным эстетом со всякими интересными завихрениями, превратился в пламенного. В революционера. В трибуна.

Трибунам нужны трибуны, которые — ревут.

Что было у Белинкова?

Трибун на трибунах

Про трибуны главное, вероятно, рассказал Даниил Данин.

Переделкино, начало 1960‑х. «Everything in the Garden», Белинков «на раскладушке под березами» (натурально) .

Кричат о рукописи книги об Олеше. Кричит Данин:

— Аркадий, побойся Бога! Побойся Бога! Олеша — трагическая фигура. Ты рассуждаешь, как Нарцисс, который горд своей непорочностью. Олеша — трагическая фигура, и это надо понимать.

А ему с раскладушки:

— Я это отлично понимаю, но ты — конформист, и я буду продолжать и этот спор, и эту борьбу! Я буду уничтожать нашу интеллигенцию-пота­с­куху.

— И себя тоже?

— И себя тоже!

— Хорошо. Значит, кого еще?

— Всех в этом саду.

Трибуны — они в переделкинском саду, и сам трибун, еле живой, на раскладушке.

Была у Белинкова мечта: чтобы и интеллигенцию-потаскуху уничтожить, и чтобы она (потаскуха) на это все смотрела, в процессе.

Но это бы надо как-нибудь развести, разделить? нельзя же все одним компотом?

Нельзя, конечно. Но другой-то интеллигенции у Белинкова — как и других писателей у знамо кого — не было.

Все белинковские трибуны и трибуналы — они только об интеллигенции и только для нее. О русской и о советской.

Когда Белинков на Западе решил, что проблемы советской интеллигенции должны взволновать и перевернуть весь западный мир, он с ужасом обнаружил, что эти проблемы никого не волнуют.

Оказалось, что те, чьего уничтожения он так жаждал, были его единственной аудиторией.

С другого берега

Белинков, как известно, пытался растолкать новый колокол. «Новый Колокол», памяти, так сказать, Герцена, Александра Ивановича.

«Дверь выбили. „Александр Иванович, Александр Иванович!“ — заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было».

Да и Аркадия Викторовича не стало.

А заревели несколько голосов, хороших, старых, отменно-картавых, не столько про Александра Ивановича, сколько про «приехал нерусский — да Россию-мать в грязь».

И Белинкову, по счастью, не довелось дожить до ревущих «Александр Исаевич, Александр Исаевич!»

Так он и умер, искренне видя в Солженицыне судьбоносную с собой съединенность, а то бы ему с горы Синая (Вермонта) ту еще ижицу прописали, по старой, так сказать, орфографии.

По ком звонит «Колокол»

Белинков был идеальным воплощением веры в смертельную важность опыта России. Для всех. Для любого землянина, да, вероятно, и инопланетянина тоже.

Будь ставка меньше, его бы занимало хоть что-нибудь еще, «для разнообразия». Но разнообразия-то как раз и не было, и Белинкова — хоть и по-разному раскрашивая — считали мономаном.

Он им был, конечно.

Передавать это смертельно-важное он мог только словами. Слова у него были только русские. «Языков не знал».

Просвещенный мир посмотрел на этого хватающегося за сердце пришельца, захлебывающегося словами, и заткнул уши.

Русской же интеллигенции и того не понадобилось. «Что Белинков» (да и «давно умер»), когда уже в новой России «Радио-Солженицын» было почти в каждом доме, и, как всякое постоянно включенное, его перестали слушать задолго до того, как «умолк неповторимый голос».

Кстати об Ахматовой

То, что Белинков сказал Ахматовой о «Поэме без героя» («…прямо обязана своим возникновением поэзии Игоря Северянина»), обнаруживает в Белинкове как раз то самое «разнообразие», которое ему самому в себе не понадобилось.

И обнаруживает еще, что у Белинкова были глаза и уши, которых ни тогда, ни позже в бескрайней степи (или тайге) «русской литературы о русской литературе» не встречалось.

Эндемик в единичном экземпляре. Вымерший вид.

В. Ш.

Учителем, которого Белинков собирался развенчать, был Виктор Шкловский.

Он этого не успел. Но в этом и не было никакого смысла, поскольку был другой В. Ш., с которым — не единственным ли? — было по-настоящему о чем.

Это — Варлам Шаламов, написавший: «Лагерь — отрицательный опыт для человека — с первого до последнего часа. Человек не должен знать, не должен слышать о нем. Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря».

Никакого иного опыта у Белинкова не было.

Совпадения

Юрий Тынянов, о котором Белинков написал свою, быть может, лучшую книгу, умер в 49 лет.

Аркадий Белинков, писавший о Тынянове, умер в 48 лет.

Александр Гольдштейн, написавший о Белинкове едва ли не лучшее, что о нем вообще было написано, умер в 48 лет.