АЛЕКСАНДР КУШНЕР

* * *

Персидской сирени приказано в этом году

Цвести ослепительно-ярко.

А кто приказал, мы не знаем, гуляя в саду.

Как будто дарителя нет у подарка.

Безличная форма причастия слишком строга:

Приказано, велено, рекомендовано… кто же

За этим стоит, принимая решенья?

                                                                Рука,

Мундирный обшлаг — и просители в пышной прихожей.

Шалфей, одуванчики, крокусы, жимолость — все

В надежде и страхе; черемуху под руки с плачем

Выводят: уже отцвела — и теперь на шоссе

Невзрачная пусть доживает под солнцем горячим.

Персидская в этом году торжествует сирень

Так пышно, что впору персидские миниатюры

Рассматривать, к ней забираясь в лиловую тень,

А Дарий и Ксеркс — ее отпрыски и креатуры.

И что повелителям тем не пришлось под себя

Подмять, то сирени позволено круглоголовой,

Лилово-сиренево-розовой, жизнь возлюбя

В ее либерально-прозападной  сущности новой.

* * *

«По смерти слава хороша.

Заслуги в гробе созревают».

Державин, мощная душа,

Его всё реже вспоминают,

Он надоел уже чуть-чуть

Еще при Пушкине, — смешную

Построил фразу я, но суть

Решусь шепнуть напропалую.

Он назидателен, нелеп,

Но, удивительное дело,

К его стиху приколот креп

Всегда сознательно и смело,

И среди бархата знамен,

И звезд, и лент — ни на минуту

Не забывал о смерти он.

Такую пестовал причуду.

Такую странность — все равно

Что заиканье у другого

Или привычка мять сукно,

Или бессмысленное слово

Тянуть без надобности: э…э…э.

И мне, когда его читаю,

Становится не по себе:

Горю, бледнею, обмираю.

* * *

С парохода сойти современности

Хорошо самому до того,

Как по глупости или из ревности

Тебя мальчики сбросят с него.

Что их ждет еще, вспыльчивых мальчиков?

Чем грозит им судьба вдалеке?

Хорошо, говорю, с чемоданчиком

Вниз по сходням сойти налегке.

На канатах, на бочках, на ящиках

Тени вечера чудно лежат,

И прощальная жалость щемящая

Подтолкнет оглянуться назад.

Пароход-то огромный, трехпалубный,

Есть на нем биллиард и буфет,

А гудок его смутный и жалобный:

Ни Толстого, ни Пушкина нет.

Торопливые, неблагодарные?

Пустяки это всё, дребедень.

В неземные края заполярные

Полуздешняя тянется тень.

* * *

Как  я дружу, не пойму, с этим мрачным типом,

Мнительным, мелочным, можно сказать, унылым,

Деньги считающим, встречу с царем Эдипом

Не представляющим, ни, например, с Ахиллом,

Как не расстанусь с ним, пуганую ворону

Напоминающим, ту, что куста боится,

Нервничающим и крепкую оборону

Держащим: вдруг огрызнется судьба-волчица?

Как это я с этим пасмурным, глуховатым,

Худшую сторону видящим в каждой вещи,

Дни провожу и послушно иду куда-то,

Как он берет меня под руку, словно в клещи,

Как это я, выговаривая Платону

За государство его без поэтов, лажу

С этим угрюмцем нахмуренным, монотонным,

Как за столом с ним сижу и хожу по пляжу?

Как я терплю его, не оттолкну, не сброшу

В море с обрыва, когда он ослабит хватку?

Как я живу с этой тенью, таскаю ношу,

К ненависти не прибегну или припадку

Вспыльчивости? Убирайся, ты мне противен.

Я на тебя не похож, посмотри, как жадно,

Радостно я смотрю на сирень, на ливень,

Есть меж нас разница, есть — и она громадна!

* * *

Я бы вел семинар, посвященный дубу,

А не дубу, так тополю или клену.

Отказав в приглашении лесорубу,

Пригласил бы я иволгу и ворону,

Под углом своим каждая пусть расскажет

Про листвы шелестенье, ветвей скрипенье

И, задумавшись, крыльями быстро машет

И отстаивает свою точку зренья.

Представляю, как был бы доволен Рильке.

Мандельштам, с комментаторами поссорясь

И свое отменяя письмо в бутылке,

В лиственную смотрел бы на звезды прорезь,

Потому что за словом чужое слово

Проступает, конечно, но шум и шорох,

Шевелящийся воздух — всему основа,

Сквознячок, раздувающий щели в шторах.

* * *

Лежал я в темноте, сидел я в свете тусклом

Ночного фонаря, по улице ходил,

По комнате шагал. Как будет по-французски

Обида? Une offense. Бывает свет не мил

И жизнь нехороша. Как можно бестолковым,

Беспамятным таким и неумелым быть?

Раз шесть я лез в словарь за жалким этим словом

И умудрялся, как? — шесть раз его забыть.

Наверное, меня обида отпускала

На тот короткий срок, пока я лез в словарь.

А может быть, душе моей обиды мало?

И я своей тоски не раб, а государь?

Что, должен снег пойти — тяжелая обуза?

Второй Наполеон нас должен посетить —

И надо мне найти продрогшего француза,

Чтоб знанием своим беднягу удивить?

Или чуть-чуть смешны все, все обиды? Или

Кто мрачен, но живет, тот в сердце к ним привык?

Быть может, умереть, нет, тихо спать в могиле —

Как бы перевести их на другой язык.

* * *

Не люблю французов с их прижимистостью и эгоизмом,

Не люблю арабов с их маслянистым взором и фанатизмом,

Не люблю евреев с их нахальством и самоуверенностью,

Англичан с их снобизмом, скукой и благонамеренностью,

Немцев с их жестокостью и грубостью,

Итальянцев с плутовством и глупостью,

Русских с окаянством, хамством и пьянством,

Не люблю испанцев, с тупостью их и чванством,

Северные не люблю народности

По причине их профессиональной непригодности,

И южные, пребывающие в оцепенении,

Переводчик, не переводи это стихотворение,

Барабаны, бубны не люблю, африканские маски, турецкие сабли,

Неужели вам нравятся фольклорные ансамбли,

Фет на вопрос, к какому бы он хотел принадлежать народу,

Отвечал: ни к какому. Любил природу.