АЛЕКСАНДР КУШНЕР
* * *
Персидской сирени приказано в этом году
Цвести ослепительно-ярко.
А кто приказал, мы не знаем, гуляя в
саду.
Как будто дарителя нет у подарка.
Безличная форма причастия слишком
строга:
Приказано, велено,
рекомендовано… кто же
За этим стоит, принимая решенья?
Рука,
Мундирный обшлаг — и просители в пышной
прихожей.
Шалфей, одуванчики, крокусы, жимолость
— все
В надежде и страхе; черемуху под руки с
плачем
Выводят: уже отцвела — и теперь на
шоссе
Невзрачная
пусть доживает под солнцем горячим.
Персидская в этом году торжествует
сирень
Так пышно, что впору персидские
миниатюры
Рассматривать, к ней забираясь в
лиловую тень,
А Дарий и Ксеркс — ее отпрыски и
креатуры.
И что повелителям тем не пришлось под
себя
Подмять, то сирени позволено
круглоголовой,
Лилово-сиренево-розовой, жизнь возлюбя
В ее либерально-прозападной сущности новой.
* * *
«По смерти слава хороша.
Заслуги в гробе созревают».
Державин, мощная душа,
Его всё реже вспоминают,
Он надоел уже чуть-чуть
Еще при Пушкине, — смешную
Построил фразу я, но суть
Решусь шепнуть напропалую.
Он назидателен, нелеп,
Но, удивительное дело,
К его стиху приколот креп
Всегда сознательно и смело,
И среди бархата знамен,
И звезд, и лент — ни на минуту
Не забывал о смерти он.
Такую пестовал причуду.
Такую странность — все равно
Что заиканье у другого
Или привычка мять сукно,
Или бессмысленное слово
Тянуть без надобности: э…э…э.
И мне, когда его читаю,
Становится не по себе:
Горю, бледнею, обмираю.
* * *
С парохода сойти современности
Хорошо самому до того,
Как по глупости или из ревности
Тебя мальчики сбросят с него.
Что их ждет еще, вспыльчивых мальчиков?
Чем грозит им судьба вдалеке?
Хорошо, говорю, с чемоданчиком
Вниз по сходням сойти налегке.
На канатах, на бочках, на ящиках
Тени вечера чудно лежат,
И прощальная жалость щемящая
Подтолкнет оглянуться назад.
Пароход-то огромный, трехпалубный,
Есть на нем биллиард
и буфет,
А гудок его смутный и жалобный:
Ни Толстого, ни Пушкина нет.
Торопливые, неблагодарные?
Пустяки это всё, дребедень.
В неземные края заполярные
Полуздешняя
тянется тень.
* * *
Как
я дружу, не пойму, с этим мрачным типом,
Мнительным, мелочным, можно сказать,
унылым,
Деньги считающим, встречу с царем
Эдипом
Не представляющим,
ни, например, с Ахиллом,
Как не расстанусь с ним, пуганую ворону
Напоминающим,
ту, что куста боится,
Нервничающим и
крепкую оборону
Держащим: вдруг
огрызнется судьба-волчица?
Как это я с этим пасмурным, глуховатым,
Худшую сторону
видящим в каждой вещи,
Дни провожу и послушно иду куда-то,
Как он берет меня под руку, словно в
клещи,
Как это я, выговаривая Платону
За государство его без поэтов, лажу
С этим угрюмцем
нахмуренным, монотонным,
Как за столом с ним сижу и хожу по
пляжу?
Как я терплю его, не оттолкну, не
сброшу
В море с обрыва, когда он ослабит
хватку?
Как я живу с этой тенью, таскаю ношу,
К ненависти не прибегну или припадку
Вспыльчивости? Убирайся, ты мне
противен.
Я на тебя не похож, посмотри, как
жадно,
Радостно я смотрю на сирень, на ливень,
Есть меж нас разница, есть — и она
громадна!
* * *
Я бы вел семинар, посвященный дубу,
А не дубу, так тополю или клену.
Отказав в приглашении лесорубу,
Пригласил бы я иволгу и ворону,
Под углом своим каждая пусть расскажет
Про листвы шелестенье, ветвей скрипенье
И, задумавшись, крыльями быстро машет
И отстаивает свою точку зренья.
Представляю, как был бы доволен Рильке.
Мандельштам, с комментаторами поссорясь
И свое отменяя
письмо в бутылке,
В лиственную смотрел бы на звезды
прорезь,
Потому что за словом чужое слово
Проступает, конечно, но шум и шорох,
Шевелящийся воздух — всему основа,
Сквознячок, раздувающий щели в шторах.
* * *
Лежал я в темноте, сидел я в свете
тусклом
Ночного фонаря, по улице ходил,
По комнате шагал. Как будет
по-французски
Обида? Une offense. Бывает свет не мил
И жизнь нехороша. Как можно
бестолковым,
Беспамятным таким и неумелым быть?
Раз шесть я лез в словарь за жалким
этим словом
И умудрялся, как? — шесть раз его
забыть.
Наверное, меня обида отпускала
На тот короткий срок, пока я лез в
словарь.
А может быть, душе моей обиды мало?
И я своей тоски не раб, а государь?
Что, должен снег пойти — тяжелая обуза?
Второй Наполеон нас должен посетить —
И надо мне найти продрогшего француза,
Чтоб знанием своим беднягу удивить?
Или чуть-чуть смешны все, все обиды?
Или
Кто мрачен, но живет, тот в сердце к
ним привык?
Быть может, умереть, нет, тихо спать в
могиле —
Как бы перевести их на другой язык.
* * *
Не люблю французов с их прижимистостью
и эгоизмом,
Не люблю арабов с их маслянистым взором
и фанатизмом,
Не люблю евреев с их нахальством
и самоуверенностью,
Англичан с их снобизмом, скукой и
благонамеренностью,
Немцев с их жестокостью и грубостью,
Итальянцев с плутовством и глупостью,
Русских с окаянством, хамством и пьянством,
Не люблю испанцев, с тупостью их и чванством,
Северные не люблю народности
По причине их профессиональной
непригодности,
И южные,
пребывающие в оцепенении,
Переводчик, не переводи это
стихотворение,
Барабаны, бубны не люблю, африканские
маски, турецкие сабли,
Неужели вам нравятся фольклорные
ансамбли,
Фет на вопрос, к какому бы он хотел
принадлежать народу,
Отвечал: ни к какому. Любил природу.